В канун Нового года был практически расформирован Российский институт Культурологии. Это было головное научно-исследовательское учреждение в актуальной сфере гуманитарного и социального знания о культуре и её функционировании, а также единственное учреждение отрасли культуры, которое следовало широкому антропологическому пониманию культуры, сформулированному на Конгрессе ЮНЕСКО в Мексике в начале 80-х годов.
С легкой руки директора Института Культурологии, «эффективные менеджеры», его упразднившие, были названы «новыми варварами».
О том, откуда взялись эти «новые варвары» и кто они такие, мы поговорили с Кириллом РАЗЛОГОВЫМ.
– Помнится, в советское время культура тоже страдала от некомпетентного руководства. Что именно вы имели в виду, назвав нынешних варваров «новыми»?
– Для меня «старые варвары» не имеют никакого отношения к советскому времени. Я имел в виду варваров, разрушивших Римскую Империю, Византийскую империю, монголо-татар, которые пришли на Русь. Традиционные варвары – это те, которые приходят со стороны, люди с иным уровнем культуры и цивилизации, как правило, более архаическим, чем у тех, кого они покоряют. Завоевывая новые пространства, варвары не понимают смыслов захваченных цивилизаций, поэтому беззастенчиво, безжалостно и грубо выстраивают новые порядки, разрушая то, что им кажется бессмысленным, чуждым, а то и вредным.
Варвары появляются тогда, когда цивилизация слабеет, исчерпывает внутренние ресурсы и становится легкой добычей для людей без комплексов. Вместе с тем с течением времени варвары неизбежно «цивилизуются» и через 200-300 лет (в более ранние периоды истории через 500) формируют свой тип цивилизации. Христианская цивилизация, возникшая на развалинах Римской империи, через какой-то промежуток времени сама подверглась нашествию новых варваров. Особенность нынешних варваров заключается лишь в том, что они не пришли извне – они зародились внутри.
– А как это получилось?
– Известно, что в современной России (как это было, в несколько ином варианте, в СССР) одновременно сосуществуют несколько исторических эпох и, соответственно, экономических укладов и систем культурных норм. Палитра пестрая – от племенных клановых структур с живыми традициями кровной мести (скажем, кое-где на Кавказе) и феодализма со своеобразным крепостным правом (почти повсеместно) до актуальности постмодерна (а то и постпостмодерна), проходя через «смутное время», «православие – самодержавие – народность», индустриальное общество, госсоциализм, дикий капитализм эпохи первоначального накопления, паразитическую «сырьевую экономику», «общество потребления» и информационное общество.
«Новые варвары» в большинстве своем сформированы провинциальным феодализмом. Своими способностями они отбили себе место под солнцем, только получились из них не Ломоносовы. И их захват можно квалифицировать как захват извне в том смысле, что поколение этих людей сформировалось в 90-е годы, когда рухнула вера в незыблемость истин, которые сквозь коммунистические идеалы пришли к нам от немецкой классической философии Канта и Гегеля.
«Новые варвары» реально презирают и классику, и носителей её наследия. Понятие творчества, понятие научного и культурного авторитета не имеет в их глазах никакого смысла. А ведь даже в советское время авторитеты существовали, причем как официальные, так и неофициальные. В числе официальных авторитетов были люди глубоко образованные, например, Михаил Лифшиц, не принимавший модернизма в искусстве с позиций гегельянства. Вместе с тем он был прекрасным специалистом в сфере классической эстетики.
Большевики, хоть и творили чудовищные вещи, но были самым образованным правительством на европейской территории того времени. Для них «Аппассионата» – приведу пример Владимира Ильича Ленина – сохранила свою ценность. А сейчас все эти ценности заменены очень простой вещью: эффективностью менеджмента. Начиная с 90-х годов, всюду можно было найти рекламы курсов MBA (masters business administration – магистратура по технике по управлению бизнесом). Так вот в среде «новых варваров» царит уверенность, что можно всем в этой жизни управлять как бизнесом. Конечно, отечественному бизнесу подобные прививки западного опыта были не только полезны, но и необходимы. Но именно бизнесу. А теперь всё, что придумано для бизнеса, у нас применяют к тому, к чему эти методики не приспособлены в принципе, в частности, к некоммерческим организациям, которыми по определению (и уставам) являются все научно-исследовательские учреждения (в отличие от консалтинговых агентств и внедренческих фирм).
Можно возразить, что граница между бизнесом и культурой расплывчата и что Голливуд – это бизнес. Действительно, значительная часть культурной жизни и деятельности в современном мире стала на коммерческую основу. Вместе с тем ещё более важной и нуждающейся в поддержке общества и государства стала некоммерческая часть культуры. Что касается фундаментальной науки, то она бизнесом точно не является, да и никакая некоммерческая структура не может управляться как бизнесом. Если с бизнес-мышлением подходить к не бизнес-процессу, то получается то, что получается – нонсенс.
Воспитанные в культурном нигилизме представители бизнес-идеологии убеждены, что единственной ценностью являются деньги, и различия между людьми определяются исключительно величиной дохода. Если ты миллионер – ты человек, а если у тебя зарплата ученого – 8000 рублей – то ты не человек. Эта идеология действительно пришла извне и укрепилась реалиями 90-х, в которые любой диплом можно было купить, любое звание приобрести за деньги. И теперь представители мира купли/продажи пришли управлять наукой и культурой. Было в своё время определение циников как «людей, которые всему знают цену, но ничему не знают ценности», и это как раз о «новых варварах».
Проблема в том, что именно «новых варваров» призвали управлять наукой и культурой. И самое опасное в нынешней ситуации – допущение, что научно-исследовательским учреждением может руководить человек без специального образования и опыта какой бы то ни было исследовательской работы. С позиций даже здравого смысла (я не говорю о профессионализме) – это немыслимо. Есть и другая проблема – господствует принцип выдвижения кадров на основе подчиненности и послушности, а не по принципу таланта и способностей.
– То есть большевики понимали, что в управлении нужна компетенция, а современные «дети колбасы» ((С) М.Леско) не понимают?
– Большевики ввели институт комиссаров. К руководителю – учёному или, скажем, Чапаеву – внедряли комиссара, который его контролировал, был проводником политики партии, в случае чего доносил на него, то есть имел выход на более высокий уровень руководства и/или органы безопасности. При этом реально процессом продолжали управлять профессионалы, которых (после получения соответствующего образования) должна была со временем заменить «красная профессура».
Первоначально я и мои коллеги воспринимали «эффективных менеджеров» именно как комиссаров нового разлива. Однако нам и в горячечном бреду не могло прийти в голову, что эти полуграмотные выдвиженцы будут уполномочены управлять не только финансовыми потоками, но и «научными руководителями», институт которых предлагает учредить Президент.
Конечно, каждый человек компетентен в какой-то своей сфере. Когда я был советником председателя Госкино, мне случалось общаться с помощником моего шефа. Так вот этот помощник ни на один умный вопрос ответить не мог, зато он великолепно решал практические и бытовые вопросы, которые я при всем своём желании решить бы не смог. У него был практический ум, которым я никогда не обладал. То есть существуют разные типы компетенции. Хороший руководитель понимает, что есть люди с практическим умом, а есть люди с теоретическим. И только их комбинация может дать хороший результат. Когда мы говорим о руководстве наукой или культурой, то компетенция должна быть именно в той сфере, которой человек занимается.
– А как обучиться руководству в таких сферах, как наука и культура?
– Это сложный многоступенчатый механизм, этому не учат даже в западных учебных заведениях. Что касается культуры, то с позиции современной культурологии ситуация выглядит так: массовая культура формирует и развивает культуру широких слоёв населения, а каждая отдельная группа людей формирует свою локальную субкультуру, которая развивается как и классическая культура в условиях определенной вертикали. И вертикаль эта ограничена сообществом, в котором есть свои кумиры, свои «священники», свои авторитеты и ценности.
Когда приходишь со стороны в субкультуру с традициями и иерархией, всё в ней кажется нелепым. Если приехать к эскимосам или американским индейцам, то кем для нас будут их вожди? Что будут для нас значить их костюмы? И как мы будем предлагать им гражданское общество? Если бы стояла задача их интегрировать, то для начала надо было бы полностью разрушить их культурную иерархию, переодеть в обычную одежду и сделать их такими же как все с точки зрения человека извне.
– Правильно ли я поняла мысль? Мы завоевываем собственное культурное пространство, как завоевывают чужую территорию?
– Это сложный вопрос. Культуры ведь очень разные. Есть, к примеру, русскоязычная культура, объединяющая всех думающих на русском языке, есть культура, объединяющая граждан России, есть православная культура и так далее. Культуры пересекаются, они не равновелики по числу их носителей. При этом их значение для человечества в целом никак не связано с ареалом их первоначального распространения. В качестве примера тут достаточно привести колыбель европейской цивилизации – культуру Древней Греции.
То, что происходит сейчас, намного более серьезная ломка, чем процессы, происходившие в период февральской-октябрьской революции. Тогда как раз преемственность культурного и научного пространства была в какой-то мере сохранена. А сейчас идет процесс искусственного сращивания государства и церкви. То есть мы уходим по официальной идеологии назад, в XVII век, опираясь на ту немалую часть нашего населения, которая органично продолжает существовать при феодализме. И любой культуролог понимает, что это полный абсурд, но мы воочию наблюдаем попытку передать управление смыслами обратно церкви (или, точнее, разным церквям, поскольку на нашей территории представлено несколько мировых религий, не говоря о старообрядчестве и христианских и иных сектах).
– Но у нас же есть министерство культуры, и церковь к нему отношения не имеет! Как происходит это сращивание?
– От чиновников всё чаще приходится слышать «мы этим не занимаемся, этим занимается церковь». А культура – это в первую очередь нравы, обычаи, традиции, а не просто литература или кино. Культура – это ценности, которые объединяют людей, а не распределение нищенского бюджета на государственные учреждения культуры.
Существует около шестисот определений культуры, но есть три основных ее понимания. Одно из них ведомственное (то, что подведомственно министерству культуры), куда входит наследие плюс современное искусство. И в рамках ведомственного понимания культуры радио, телевидение и печать в культуру не попадают, равно как не попадают туда межнациональные отношения, народные традиции, межрелигиозные отношения. А на самом деле и спорт – культура! Это только в быту принято считать, что культура – это когда интеллигенты между собой ругаются…
Вторая концепция культуры – это традиционная вертикальная концепция, которая безраздельно господствовала до середины ХХ века. Согласно ей культура – это все лучшее, что создано человечеством. То есть мы рисуем вертикаль и нанизываем на нее выдающиеся произведения. Если человек образованный – он культурный. Если создал великое произведение – он культурный. Чем выше планка, тем меньше будет образцов. Поставим планку на уровне господа Бога и останется у нас один Господь Бог.
Вертикальное представление о культуре было создано людьми, которые считали себя просветителями. Их система была европоцентрична и формировалась вокруг иудео-христианской парадигмы, на вершине которой находился Бог, потом священники, профессора, аспиранты и так далее по нисходящей. N.B. Будда или Конфуций в этой системе координат не были культурой.
Затем представление о вертикали культуры стало меняться. Когда произошло падение колониальных империй, оказалось, что в завоёванных землях тоже своя культура, просто она не изоморфна культуре метрополии. Затем пришли к выводу, что все культуры равны, независимо от числа их носителей. И теперь получается, что культур много и каждое сообщество имеет свою культуру.
На этом фоне и возникла массовая культура, которая потенциально охватывает всё человечество. Она играет роль всеобщей глобальной культуры, но вместо того чтобы быть организованной вертикально, она организована как шар. То, что располагается в центре, адресовано всем, а чем дальше от центра, тем более всё специфично. На поверхности мирового океана культуры существуют все возможные субкультуры: субкультура творческой интеллигенции, субкультура эскимосов, субкультура «новых варваров» и так далее. В отличие от массовой культуры, любая субкультура строится вертикально, то есть воспроизводит то, что было – свои традиции, свою историю, свои авторитеты.
Массовую культуру можно рассматривать как преемника церкви, если понимать её глобально. Она её прямой наследник. Это единственная реальная церковь, которая существует в современном мире в целом. А мы хотим её загнать под церковь традиционную. Функции массовой культуры в современном обществе в принципе те же, что были в своё время у церкви в традиционном обществе. Молитва, покаяние, исповедь, которые уравновешивали психику средневекового человека, переводятся сегодня в систему популярных жанров. Именно массовая культура компенсирует эмоциональный дефицит, восстанавливает способность к труду и душевное равновесие. То, что раньше обеспечивалось приходом в церковь и беседой со священником, теперь делает сериал или музыка. То есть массовая культура взяла на себя многие психологические функции религии.
А теперь функцию работы с народонаселением хотят вернуть обратно церкви. Но реально этого осуществить нельзя. Можно лишь сменить главенствующую идеологию. Ведь и коммунистическая идеология тоже была своего рода церковью. Кстати в дореволюционном правительстве только четыре министра должны были быть в обязательном порядке православными, а в коммунистическом правительстве все до одного должны были быть членами партии. И большевики пытались расправиться с церковью в первую очередь потому, что жили в многонациональном и многорелигиозном государстве и их задачей было создать единую религию для всего населения страны. А мы, вместо того, чтобы двигаться вперёд, пятимся назад.
– И что нас ждёт?
– На развалинах религиозной цивилизации можно лишь имитировать церковный ренессанс, что и происходит. Хотя по сути ничего не изменилось, кроме вывески – в советский период 5% населения были реально верующими коммунистами, 5% диссидентами, а 90% мимикрировали и только называли себя коммунистами. Сейчас 95% называют себя приверженцами той или иной религии, 5% позиционируются агностиками (атеистами называть себя несовременно). А истинно верующих православных, воцерковленных все те же 5%. Кстати, традиционная христианская мораль даже на Западе уже давным-давно маргинализирована. Современный цивилизованный мир стоит на системе координат, которую задает массовая культура через сериалы, телепередачи и фильмы, где есть злодеи, герои и модели поведения на все случаи жизни.
– А чем учёные мешают проведению политики единения с церковью?
– У учёных, в том числе и верующих, есть представления о научном знании. Они осведомлены, что «пояс Богородицы» не может быть поясом Богородицы и что «дары Волхвов» были сделаны мастерами в Средние века. Они, в отличие от некоторых руководителей, называющих себя историками, не считают истиной то, что генерируется пиаром. Научное сообщество не может не восставать против мракобесия, за что его и отжимают. Просто «новые варвары» пытаются уничтожить ученых не физически, как это делали инквизиция или НКВД, а свести на нет авторитет науки, снести всё знание с пьедестала, чтобы не мешалось.
– Как мы дошли до жизни такой?
– В какой-то момент отпали все нормы, регулирующие поведение членов социума. Раньше они были двух типов – нормы, державшиеся на традициях, и нормы здравого смысла, которые объединяли пространство и за пределами отдельно взятого государства. Когда с распадом СССР стало очевидно, что у нас в стране не работают традиционные моральные нормы и нет никаких табу, которые нельзя было бы нарушать, на передний план вышли нормы лагерные, с центральной идеей тюремного общака.
То, что новая элита сформировалась в основном из выпускников школ КГБ и ФСБ, напрямую вытекает из нашей культуры – сотрудники спецслужб, в отличие от партийных деятелей, никогда не теряли связь с реальностью. Именно они по работе пересекались с лагерной действительностью, в которой существовали свои этические ограничители. А творческая интеллигенция в годы репрессий тоже была интегрирована в лагерный мир, потому успешно впитала его ценности. Не случайно в сфере отечественной массовой культуры на авансцене оказались детективные сериалы, блатной фольклор и радио «Шансон».
– Где же выход из блатняка с общаком?
– Надо шире использовать массовую культуру. Снятие всех запретов делает человека хищником. При крушении государства весь верхний этаж падает. Но культурные механизмы для того и существуют, чтобы страховать общество от тотального распада в пределах тех норм, в которых оно существует. Задача государства – установить систему нормативов, по которым поведение, являющееся асоциальным, будет наказано.
Есть, правда, одна проблема. Где кончается сфера свободы и начинается сфера принуждения? Если общество стабильно, пространство свободы в нём больше, если не стабильно – меньше. То есть при стабильности можно себе позволить некоторую дозу того, что раньше казалось недозволенным. Наше общество про себя понимает, что оно нестабильно, поэтому парламентарии все время пытаются изобрести ограничивающие механизмы. Возьмите закон об экстремизме, под который можно подвести всё, что угодно. А ведь печатать и комментировать одиозные тексты абсолютно необходимо, потому что современный человек должен понимать, скажем, чем был нацизм и к чему подобная философия приводит. Запрещать надо действие, а не информацию. Информация всё равно просочится, только исковерканной.
– И всё же чем именно помешал Институт культурологии «новым варварам»?
– Как мне кажется, научное изучение современной и актуальной культуры мешает потому, что ставит под сомнение аксиомы текущей политики и ведомственной культуры. В культурологии ключевыми являются не экономические индикаторы, а такой критерий, как «развитие человека». В советское время, к примеру, запрещалось показывать фильмы, в которых грабили банки или угоняли самолеты. Считалось, что это может быть использовано с целью реального ограбления банка или угона самолета. Хотя реально использовать подобную информацию в качестве руководства к действию способны единицы. Но мы лишали этой информации миллионы людей. Любое ограничение тормозит процесс саморазвития, а мы всё время пытаемся ограничить доступ детей к информации, доступ взрослых к знаниям.
Но барьеры должна задавать именно культура! У неё всегда есть интериоризированные ограничители в виде тех же заповедей, в то время как законы выполняют функции экстериоризированных ограничителей. У каждого сообщества свои нормы и мне очень интересно было бы изучить, что для нашего современного общества является нормальным, ведь нравственные границы существуют всегда.
– Чего у нас точно нет, так это ограничителя коррупции. Такова наша культура?
– Да, в рамках нашего социума давать взятки – это норма, хотя с точки зрения закона это преступление. Но норма побеждает закон. Из-за противоречия между нормой и законом законы девальвируются и перестают считаться в обществе обязательными к исполнению. В нашем социуме коррупционер – крутой и умный. Никто его остракизму не подвергает, друзья не отворачиваются, жена не уходит, родители не отрекаются. Норма и будет сильнее закона, если государство не включит репрессивный механизм.
– Репрессивные механизмы пугают. Других вариантов нет?
– Нужно несколько поколений нормального образования, нормального развития, поступательного расширении знаний. Или вводить диктатуру. Диктатура ведь может быть и просвещенной. Гражданское общество надо строить несколько поколений, а диктатура вводится быстро. Каким путём мы пойдем – не знаю. Участвовать в борьбе не буду – это на любителя. Я люблю наблюдать, изучать и анализировать, чем и занимаюсь.
– И что же вы наблюдаете?
– Сейчас, например, конвейерный принцип работы вводится эффективными менеджерами в сферу науки и культуры. Но что такое конвейер? Это когда рабочего ставят в неудобное положение, чтобы он не мог отвлечься на посторонние предметы. Операции ему поручают однотипные, чтобы он их шлифовал до безупречности. Конвейерного рабочего ничему не надо учить, кроме одной операции, которая и будет его кормить.
Существует и другой тип организации производства – модульный. Это когда работника ставят в самую удобную для него позицию, дают ему возможность овладевать теми операциями, которые ему представляются наиболее эффективными, и тем самым добиваются максимальной производительности труда. В науке надо применять модульный принцип, потому что голова хорошо работает только в комфортной обстановке.
Для большей эффективности научные коллективы должны быть небольшими, а указания сверху не должны быть директивными. Креатив нельзя душить. Но в ходе нынешней оптимизации нарушается форма организации научного сообщества, разрушается система оптимального функционирования научных институций. В этом и заключается главная ошибка реформаторов науки. Ну а я наблюдаю за тем, как они загоняют себя в испанский сапог, в котором ходить все равно нельзя. «Новые варвары» не принимают в расчёт компетентность специалистов. Их логика: ты начальник – я дурак, я начальник – ты дурак.
– И что теперь станет с нашей наукой & культурой, которую захватили варвары?
– Сегодня «новые варвары» разрушают то, что создавалось со времен Петра Первого. Я оптимист и уверен, что через пару, тройку сотен лет люди, которые сейчас сводят все на нет, построят свою цивилизацию, и повторится все, как встарь. Просто мы, ныне живущие, этого не увидим.
Беседовала Алевтина ТОЛКУНОВА.
