Бодрийар писал об инфантилизме, об утешительном возвращении к детскому неведению, и всякий раз, когда мне попадается хорошая книга или когда я слышу чудесную музыку, или смотрю мощное кино, я вспоминаю Бодрийара. И наново убеждаюсь в том, что я – надо же, жизнь спустя! – по-прежнему, а то и пуще боготворю культуру и верю в её целительно-искупительную силу.
Строго рассуждая, всё, что я перечислил, надобно для того, чтобы себя не расплескать, не потерять, не растратить, – и то, и другое, и третье я наблюдаю сейчас в больших количествах, дозах, масштабах, порциях.
Мне нужно было прочитать переписку Набокова с издателем (знаете, как книга называется? «Дорогой Пончик!..» – это, если кто не понял, обращение), надо было, чтобы я убедился, что не превращаюсь в бурбона, аспида и апаша.
Мне нужно было послушать нового Маккартни, заводчика всему мировому музыкальному делу, чтобы удостовериться, что, условно, я не превращаюсь в Николаса Кейджа, некогда актёра. Мне необходимо было посмотреть первостатейную экранизацию Чарльза Диккенса «Николас Никлби», чтобы убедиться, что я не ошибся в Чарльзе Ханнэме, том самом, что блистает в сериале «Сыны анархии».
Чтобы описать его обаяние, не хватит ни восторженного женского хорала, ни моей элоквенции. Судя по всему, он адепт не визгливой, броской, а негромкой игры, предполагающей наличие харизмы.
У «нового» Боуи харизмы тоже когда-то было полно, а сейчас на четырнадцать песен один грамм оригинальности.
Не то что новый Кинг, рекомендованный его главным почитателем Алексеем Слафиром. Почитайте его «1922», крохотную вещь, пиксель на радаре истории, – но такую страшную! «Мне снилась осень в полусвете стекол, а пробудившись, я услышал вопль».
Всё-таки верное решение я принял жизнь назад: перестать смотреть ТВ, тем паче себя. И в мозги стал поступать кислород, и оптика стала другой, и тоньше я стал во всех смыслах.
