Финкельштейн лежал на диване с мокрой тряпкой на лбу и страдал.
– Я не люблю либералов! Евреев не люблю! – стонал он. – Я люблю Путина, Путина! Дмитрия Киселева люблю! Хочу бороться против гомосексуализма и за мировое доминирование России! Мне встречу с Володиным обещали! Мне Мединский, может быть, денег даст! Меня Владимир Ильич Толстой в Ясной Поляне поселит! Не хочу против кровавого режима, хочу, чтоб был кровавый! Чтоб кровавый хочу! – хныкал он.
Матрена, высокая и статная жена Финкельштейна, вздохнула и поправила ему подушки.
– Нельзя, родненький мой. Нельзя, сердечный мой, – ласково сказала она. Нельзя тебе нерукопожатным-то быть. Сегодня Миша Шац тебя не залайкает, завтра с тобой в ЦДЛ здороваться перестанут, а послезавтра нас с тобой из дома выгонят. Нельзя, любимый. Нельзя. А ну вставай. Вставай и пиши.
И она вытерла ему слезы.
Финкельштейн, временно перестав рыдать, поднялся с кровати, открыл Фэйсбук, последний раз пробормотал что-то трагическое и нехотя написал:
– Путинская хунта, которая насилует Россию уже 14 лет…
Матрена гремела половником, с кухни тянуло ухой.
Мысли о путинской хунте сначала не шли, а потом пошли как-то сами, и чем дальше, тем легче, и легче, и легче…
