После окончания 35-го Московского международного кинофестиваля президента кинофорума Никиту МИХАЛКОВА удалось заманить в студию. Как заведено в проекте «Правда-24», во время эфира зрителям предлагалось забрать бездомную кошку из приюта Zeus Foundation: Protecting Animal Rights. К сожалению, формат 24 минут не позволил мне поделиться со зрителями самого разного рода байками, которыми известен собеседник. Но после записи пару часов Никит-Сергеич рассказывал мне и моим коллегам истории, которые могли бы украсить любую книгу.
Евгений Додолев и Никита Михалков
I. По Михаилу Чехову
– Добрый вечер, Никита Сергеевич!
– Добрый вечер, Евгений!
– Хочу представить вам Ассоль. Она на сегодняшний момент бездомная. Я уверен, что к концу эфира хозяева у нее найдутся, потому что она пообщается с Михалковым. С тем самым Михалковым, который, как мне сказали, фестивалем московским почти не занимался из-за солнечного удара. Это правда?
– Нет, нет. Это такая фигура речи. Красиво, но не заниматься фестивалем нельзя.
– То есть проект «Солнечный удар» был на это время, на эти недели фестивальные забыт?
– Нет. Дело в том, что уже сейчас та стадия, когда работает мой замечательный монтажер Мича Заец, монтажер Кустурицы. Он монтировал «Утомленные солнцем-2», всю картину. Замечательный! Замечательный совершенно, нежный человек. Ну, и он из тех монтажеров, рядом с которым не надо сидеть. Мы сейчас складываем всю эту кишку. Материалов было 120 часов. 120 часов! И поэтому я имел возможность заниматься фестивалем.
– Перед эфиром вы показывали на вашей шайтан-машине (iPad. – Ред.) лица исполнителей главных ролей. Потрясающе красивые! Расскажите, откуда такие лица? Где вы их находите?
– Вы знаете, это вообще вещь божественная абсолютно. Кто верит в случайность, не верит в Бога. Я к этой картине шел почти 37 лет. Я написал заявку на «Солнечный удар» почти 37 лет назад, когда Бунин был просто запрещен. Но я думал, что все равно когда-нибудь-то дадут его экранизировать. И когда пришла идея соединить «Солнечный удар» с «Окаянными днями», со страшным свидетельством исхода Белой армии (и вообще русской интеллигенции) из страны, случилось то соединение, которое мне показалось очень важным сегодня. А актрису и актера – героев наших – нашли не сразу. Вот нашелся Мартиньш Калита из латышского театра в Лиепае. А потом я увидел в Киеве (на творческой встрече) студентку психологического факультета Киевского университета Викторию Соловьеву.
– То есть она даже не профессиональная актриса?
– Не актриса была. И вот был такой вот удар. Понимаете, огромное значение имеет, как человек молчит. Потому что когда он говорит, это может быть глупым, умным, но все равно он определенен. А вот эта вот тайна, которая мне была нужна, это то, что может увести человека с корабля… Вообще еще до кино разговора не было. Это было в 2007 году. Но пока мы готовили картину, я сказал: «Слушайте, может быть, вам попробовать актерским делом заняться?». Потому что мы сидели вместе за столом с моими товарищами.
– А как с вами можно вместе за столом оказаться молодой девушке?
– Мой приятель киевский привел ее на мою творческую встречу. Потом он нас пригласил поужинать. И она, между прочим рассказала, как разговаривают братки в Донецке, в ее родном городе Торезе. Есть такой город Торез. Вот так. 4 секунды. Это было убедительно, я бы так сказал. Я сказал: «Давайте попробуем». И она приехала в Москву, поступила в Щепкинское училище, сначала на платный. На втором курсе ее перевели на бесплатное обучение. А в 2013 году она закончила училище с «красным дипломом». И я так возгордился, что вот так, просто из одного только импульса, я увидел то, что там кроется. Я получаю от этого удовольствие внутреннее. Но еще второе есть, очень важное: мне вообще интереснее строить, нежели пользовать.
– Знаете ли вы, что вас часто сравнивают с Львом Толстым? В каком смысле? В том смысле, что считают, что вы = женоненавистник. Что у вас все женские образы негативные, отрицательные. Смотрите, ведь в бунинском «Солнечном ударе» героиня тоже бросает фактически героя, исчезает, попользовавшись им.
– Нет. Ну, скажите, а что Люся Гурченко в «Пяти вечерах», это какой образ? А «Раба любви» Лена Соловей?
– Ну, «Раба любви», может быть, да, исключение, которое подтверждает правило.
– Ну почему же, ну почему же? А Бадма в «Урге»? Нет, я – не женоненавистник. Но, мне кажется, я думаю, что я знаю женщин для того, чтобы быть откровенным по поводу них.
– Хорошо, принимается. Вот вы упомянули фамилию Гурченко. Я сразу вспомнил роль, где вы с ней играли вместе, и вместе с Басилашвили – в «Вокзале для двоих». Скажите, почему вы, прекрасно зная, что зритель массовый часто ассоциирует актера с персонажем, все время выбираете для себя роли таких прожженных мерзавцев? Вот как в «Вокзале для двоих» – просто подонковатый, такой хитроватый?
– Это же как корабль загоняют в док счищать ракушки… Вы правильно говорите, что человека ассоциируют…
– Актеров почти всегда.
– Дело в том, что когда тебя ассоциируют, скажем, с доктором Трилецким в «Механическом пианино» («Неоконченная пьеса для механического пианино» – фильм Никиты Михалкова, снятый по мотивам произведений Антона Павловича Чехова «Безотцовщина», «В усадьбе», «Учитель словесности», «Три года», «Моя жизнь» и др. – Ред.), то после этого невероятно интересно сыграть вот такого мерзавца, но я вам должен сказать, что как в возмещение этого убытка потом был снят «Жестокий романс», о герое которого женщины писали: «Ну, и подлец, – писали мне, – но хоть бы денёк с таким пожить». Дефицит мужского начала уже тогда сказывался.
– Да, но вы никогда не выбирали себе роли романтических героев, таких абсолютно 100-процентно положительных?
– Ну, как я могу выбрать себе роль 100-процентно положительного героя?
– Почему нет?
– Я бы лгал (смеется).
– Хорошо. Вы = хозяин-барин. Вы знаете, что вас называют «барином». Я беседовал с вашим братом, и Андрей Сергеевич меня удивил тем, что завил: «Вот я столько фильмов снял, и меня ни разу не хвалили». А у нас в семье, – сказал он, стало быть в вашей семье, – был обычай. Мы собирались вместе, накрывали стол, выпивали и читали друг другу сценарии. И все друг друга хвалили. «Никто никогда не ругал». У вас тоже ощущение, что вы не дохвалены?
– Нет. Даже наоборот. Я вам скажу так… Просто не хочется раскрывать.
– Нет, надо, надо раскрывать.
– Дело в том, что борьба со мной – она должна заключаться в том, чтобы меня хвалить и гладить. И тогда я засыпать могу, как вот этот кот.
– Да, наша Ассоль, просто засыпает здесь, на коленях.
– Да, и вот так вот на коленках у кого-нибудь притихнуть. Но меня возбуждает возможность услышать особенно несправедливое мнение, оно будоражит меня. Для того, чтобы я себя сам убедил, или моих товарищей, или мы вместе убедились в том, что тот путь, по которому мы идем, он правильный путь. Это очень важно. Понимаете, Женя, в чем мое счастье? Оно заключается в том, что мне не нужно в разговоре о любом своем фильме сказать: «Ну, брат, такое время было». Да, да, не надо оправдываться. Я подписываюсь под каждой своей картиной. Потому что я ни одной картины не делал ни для Политбюро, ни для власти, ни для денег, ни для славы. Я пел то, что мне пелось. И Господь управил так, что то, что я пел, еще слушал кто-то другой и те, кто пели со мной. Поэтому в этом смысле, когда допустим поливали за восемь месяцев до выхода «Утомленных солнцем», я поначалу не понимал. А сейчас я думаю: ребята, когда 300 человек восемь лет работают и не хотят расходиться, когда в последний съемочный день кто-то вдруг заявляет: ой, погодите, а вот мышку крупным планом вы собирались? А, да, правильно, ну, давай. Не хотят люди заканчивать эту работу, расставаться с ней. Такое нельзя симулировать. Это или есть, или нет.
– Ну, создание атмосферы рабочей – это одна история. Создание продукта – другая.
– Если рабочая атмосфера создана правильно, то она будет перенесена туда, на экран. Если она правильная. Это Михаил Чехов. Это нельзя симулировать, еще раз повторяю.
– А в чем секрет? В правильном кастинге, в подборе правильной команды?
– Женя, у меня нет кастинга, как правило. Когда мы пишем сценарий, мы уже имеем в виду конкретных людей. Это первое. Во-вторых, я ненавижу кинопробы. Мне очень стыдно видеть актера, как он хочет и как он в то же время делает вид, что ему все равно. И я понимаю, что это не то. Ну, что он пришел? Я себя ставлю на это место. И я испытываю страшный стыд перед артистом. Поэтому у меня есть замечательный кастинг-директор. Такая чудная совершенная оторва Сергеева Ларик-Фонарик, которая выбирает этих самых актеров, разговаривает с ними, общается. Вот такая она: вся в татуировках, ездит одна в Таиланд с рюкзаком. Такой отдельный человек совершенно в этом плане – фантастический нюх! И когда она говорит: «Ну, я не знаю, я с этим поговорила. Давайте, посмотрите его». Я говорю: «Ну, чего смотреть? Как тебе? Вот ты мне скажи – этот? Я буду смотреть только то, что ты говоришь – да». И это избавляет меня и артистов от унизительного ощущения: давайте посмотрим, давайте подождем, мы вам позвоним. Потом не звонят. Я это все прошел. Поэтому для меня, скажем, эта атмосфера, она строится не на кастинге выбранных, потому что они уже со мной живут, пока мы пишем сценарий. Когда я говорю, например, про «Утомленных…», я говорю: там должен быть такой Пимен, старик в лагере, такой мудрый старик, который когда его спрашивают про этот закон, перед ним как бы возникает Уголовный Кодекс и он в воздухе перелистывает странички. Мы даже положили звук шелестящих страниц, когда он говорит: это такой-то закон, это такой-то. Я говорю: «Это должен знаешь, какой быть? Ну, вот такой Гафт». Она говорит: «Ну, и пусть будет Гафт». Я говорю: «Ты что, с ума сошла? У него эпизод 16 секунд. Какой Гафт, ты что!». «А вот давайте с ним разговаривать будем. Позвоните ему». Я звоню Гафту, это после «12», после того, как мы сняли «12». Я говорю: «Слушай, ты знаешь, у меня, Валь, есть роль/не роль». «А что?». Я говорю: «Я не знаю, даже что». Он говорит: «Где?» Я говорю: «Там-то». «Когда?». «Вот тогда-то». «А машина будет?». Я говорю: «Конечно». Он приезжает. Его 40 минут гримируют. Его полчаса одевают. Он 20 минут снимается. Заканчивается съемка. Он говорит: «Сколько я вам должен?» А в картине он существует 23 секунды, понимаете? Когда есть такое, это нельзя симулировать. Это или есть, или нет.
II. По-семейному
– Кстати, «12» вы упомянули. Сразу ухвачусь за такую информацию. Проверить – правда или нет. Якобы один из персонажей за этим столом, один из 12 был списан как раз с вашего старшего брата?
– Кто такой?
– Нет, если вы не знаете, или если вы, как очень хороший актер сейчас играете…
– Нет, правда, ну, я бы сказал. Вот Штольц в чем-то был навеян братом.
– А в «12» такого нет?
– Даже и мыслях не было. Скажите, кто, чтобы я понимал.
– Ну, вот он говорит про свою девушку, что «у нее соски вот тааакие!».
– Нет, совсем нет. Это совершенно, вообще на него не похоже. Он тихушник…
– Это Андрон Сергеевич – тихушник?
– Ну, конечно, тихушник. Потом он пишет об этом мемуары, но вообще тихушник.
– А вы не пишете мемуары? Почему? Как вы относитесь вообще к творчеству вашего брата как мемуариста, который в общем-то написал бестселлеры в своем жанре на самом деле?
– Вы знаете, мой брат – замечательный режиссер и учитель мой во многом. Культ старшего брата всегда в семье был. Если вы обратили внимание, за последнее время, когда много чего и о нем, и о нас говорили, и он что-то говорил, не всегда, наверное, для меня приятное, я никогда в жизни не позволял себе такого. Никогда в жизни! Потому что это старший брат.
– Мне Градский Александр Борисович рассказывал, что когда он был вашим родственником фактически де-юре, то есть когда он был супругом Вертинской Анастасии и, стало быть Степан, ваш старший сын, был его пасынком, он (Градский) с вами проводил воспитательные беседы по поводу того, что вы сыном не занимаетесь. Вы как считаете, вы как родитель хороши?
– Вы знаете, это вещь такая тонкая. Когда, скажем, Степана забирали в армию, я понимал, что он уходит, и я хотел скорее расстаться, потому что я боялся, что дам слабину.
– Дадите слабину и отмажете его?
– Нет.
– А что?
– Просто как бы так расклеюсь. И он ждал этого. И я сделал все, чтобы этого не случилось. Не занимаюсь сыном? Ну, я надеюсь, что я появился тогда, когда ему был нужен. И именно это, наверное, послужило тому, чтобы мы были очень близкие и любящие друг друга друзья. Мы – близкие друзья. И он, и я, мы откровенны друг с другом в самых интимных и личных вещах.
– У меня был кое-кто из ваших детей в студии. Я обратил внимание, что…
– Какой номер ребенка? (смеется)
– Артем был.
– Третий значит. Номер 3.
– Я обратил внимание, что у номера 3, да и у других членов клана, с кем приходилось общаться мне в студии, что у них совершенно нет того, что называется словом «понты», что они особенные, что они – Михалковы. Такого у них нет. Скажите, вы считаете, что вы с братом отца понимали своего?
– Абсолютно.
– А то, что вы попали в возрасте 27 лет в армию, и Сергей Владимирович ничего не сделал для того, чтобы в общем-то вас, уже совершенно звездного, состоявшегося кинематографиста, секс-символа (после фильма «Я шагаю по Москве»), такого всего из себя – да на три года на флот. Вас это никогда не наводило на мысль, что он бы мог что-то сделать для того, чтобы…
– Нет, надо знать отца. Я тоже ничего не сделал, когда Степана забирали. Ведь он тоже на три года ушел в армию.
– Почему? Потому что вы считали, что вы на виду у всей страны и что это будет обсуждаться?
– Нет. Потому что в семье Михалковых существовало правило, выраженное замечательной русской поговоркой: «На службу не навязывайся, от службы не отказывайся». И я понимал абсолютно точно, что, если захочет Господь, чтобы я не поехал, я не поеду. А не захочет, я поеду. Поэтому в данном случае это, по-моему, Алешковский сказал: свобода – это абсолютное доверие Богу. Гениальная мысль! Не вера даже, а доверие. Раз так, ты за меня отвечаешь, я готов. В этом есть потрясающая внутренняя свобода. Она может быть сродни русскому …дяйству, понимаете. Но с другой стороны это потрясающее ощущение, что да, надо. Мама говорила: «Это значит так надо».
– То есть она фаталистка была?
– Нет, она просто верила в то, что если это происходит, значит так надо. Это поразительно совершенно. И такое отношение к жизни она воспитывала и во мне, и в моих детях потом. Она с ними много общалась. Потом, правда, с Надькой меньше. Но все равно это перешло. Вот как говорила мама: «Если тебе что-то катится в руки – только протяни и возьми, подумай, сколько из 10 человек от этого бы не отказалось? Если больше пяти, откажись».
– Гениально!
– Потрясающе, да?
– Потрясающе, да, действительно. Ничего похожего не слышал.
– С тех пор я, между прочим, если есть ворота и калитка, я хожу в калитку. Даже если она закрыта, я прошу ее открыть. Через узкие врата.
III. По глотку
– Здорово. Еще про «12». Когда вы упомянули эту ленту, вспомнил сразу, что вы делаете продукт алкогольный под названием «12», вино? Расскажите, что это такое? Почему это вас вдруг потянуло?
– Ну, история довольно банальная. Потом она стала довольно занятной, потому что мой товарищ, и мой партнер, и мой сосед по проживанию под Нижним Новгородом из города Павлово, Костя Тулыкин однажды ко мне пришел и сказал: «А есть виноградники в Тоскане, и там хорошее можно делать вино. Я предлагаю партнерство, но с тем условием, чтобы вы дали вину название своего фильма какого-нибудь». Я говорю: «Дайте попробовать вино». Я попробовал, навел справки. Настоящая винодельня, настоящая. Причем с традицией, семьей и так далее. И когда я попробовал вино, я сказал: «Да». «Как называете?». «Двенадцать». «Додичи» – красиво звучит – «додичи». И мы сделали просто фантастическое вино. Фантастическое! Сначала красное из резерва, которому три с половиной года – четыре. А сейчас появилось белое – еще лучше. А сейчас они заложили «Очи черные» в память о Мастроянни. Это, знаете, как бы хобби, но, с другой стороны, фантастическое ощущение, когда ты знаешь, что виноградник в Тоскане, древняя земля, вино, лоза. Может, там апостол Павел из этой лозы пил вино. Кто его знает. И потом когда эта семья делает вино уже не один год, не десять, а сто. Когда за этим стоит труд, причем такого великого дела, как вино… Что-то в этом есть такое очень настоящее.
– Вы так вкусно рассказываете. Мне просто захотелось сейчас взять и выпить.
– Обещаю дать попробовать.
– Ловлю на слове.
– Рубль за сто, попробуете и скажете: «Еще хочу». Обещаю. Это действительно замечательное вино. Тут даже есть у меня фотография. У меня в машине, я только что с таможни, было четыре ящика вина. А в одном собрании, где были Шредер и Берлускони, я говорю: «Давайте попробуем моего вина». Думаю: ладно, даже если не понравится, они – вежливые люди, политики. Ну, что они скажут: «Дерьмо»? Нет. И я тогда дал Берлускони вино попробовать. Он спрашивает: «Что это?» Посмотрел бутылку, посмотрел, где сделано, и взял у меня два ящика. А потом прислал фотографию, где он написал: «Дорогому Никите спасибо за общение и особенно за вино».
– Ну, что ж, огромное вам спасибо. Отхлебну ристретто за ваше здоровье.
– Да у вас тут только безалкогольное и есть. А вот замечательно как-нибудь из этих стаканчиков винца «12» попробовать.
– Сделаем?
– Обязательно.
Фото Айсель МАГОМЕДОВОЙ.
