Сколько себя помню, всегда и везде был один. Дом любил, двор – нет. Детский сад терпеть не мог, летний пионерский лагерь – ад, казарма, божье наказание. Уединение – счастье, коллектив – мука. Читая с детства гулаговский эпос, никогда не понимал, почему они общую камеру предпочитали одиночной, не понимаю этого и сейчас. С трудом доучился до 8 класса, который оказался совсем тяжким; я переехал из центра в Текстильщики и пошел под домом в школу с физкультурным уклоном, другой не было, в классе были почти одни мальчики.
Мелкие, кривоногие, усыпанные прыщами, плоский затылок, уши без мочек, мы пионеры, дети рабочих, они меня ненавидели и боялись, и чувство страха, которое от них исходило, било, как током, сдавленной агрессией. Я был на голову выше их, с широкими плечами и грудной клеткой, с разрядами в двух видах спорта, но я никогда не дрался, и, накинувшись стаей, повалив на пол, меня было легко растоптать, уничтожить, что им просто не приходило в голову. Но какой-то обман они напряженно чувствовали, вглядываясь в меня глазами-пуговками и пытаясь понять, что тут, блять, не так, где их надули, и было ясно, что нельзя злоупотреблять этой великий иллюзией, что туман рассеется, что надо реже приходить в школу и быстрее из нее уходить – больше года не продержаться.
Пронеси, Господи, калиники мороком. Пронесло.
При советской власти обязательным было восьмилетнее образование, и следующей осенью – какое неслыханное счастье! – я перешел в заочную школу, вернулся в Москву, в центр, мне вернули воздух. Все остальное произросло из этого. Конечно, ни в комсомол, ни в партии я никогда не вступал – ни в какие. Конечно, личность выше государства, выше общества, выше всего, чем меньше налогов, тем лучше, все сам, все сам, все сам.
