(Б…ядь – тюркск.)
Дует ветер с Балтики холодный,
Поплыли по небу облака…
Я сижу казарма полутемный, мама-джан,
Ночью у раскрытого окна…
Вообще-то, судя по “мама-джан”, песню полагалось петь армянам. Но поскольку у многочисленных представителей разнообразных среднеазиатских народов своей песни на русском языке не было, они пели эту. Гнусаво до невозможности. Рядовой спецназа Абдувапов скреб стеклышком засранные доски солдатского туалета на двадцать четыре посадочных места. То, что количество посадочных мест, на армейском официальном языке называвшихся “очко”, составляло военную тайну – ибо враг, зная количество дырок в сральне, легко мог вычислить сколько солдат в роте, – так и осталось для Абдувапова неизвестным. Это в него вбить так и не сумели. Впрочем, это было непостижимым не только для киргиза Абдувапова. Стеклышко въевшееся в доски дерьмо брало плохо, но выбор у Абдувапова был небольшой – либо стекло, либо собственная зубная щетка. Иные подручные средства не разрешались дедами. Гнусавая песня, доносившаяся из-за забора гауптвахты, сменилась звуками пары – тройки смачных оплеух, чьим-то отчаянным воем и через полминуты – привычным шумом дробного бега зеков по плацу, под команду конвойного: И-рряз! И-рряз! И-рряз, два, три! Живей, суки! И-рряз!
Обед на губе был окончен, наступили плановые занятия. Рядовой Абдувапов по большому счету попал в спецназ случайно. Просто его личный ангел, его пахан на Олимпе, видимо, в тот день отчаянно продулся в карты – в “очко” или “секу”, и поставил на кон последнее – Абдувапова. И проиграл.
В лучшем случае знакомство со спецназом могло состояться для Абдувапова, если бы он загремел на губу из стройбата, – это если бы его личный ангел не сел в тот день играть…
А так Абдувапова, ростом метр шестьдесят один, привез с “невольничьего рынка” – гарнизонного распределения салабонов – клинический идиот, прапорщик войск специального назначения, начальник губы по кличке Седой (на армейском слэнге – с е…дой).
– Ну и что, что киргиз? Ну и что, что махонький? Зато с образованием – окончил зоотехникум, – объяснял Седой свой выбор, – хоть пол по-человечески вымоет, раз ученый!
Судьба Абдувапова была предрешена – четыре месяца, ровно столько занимало оформление через Москву из спецназа в стройбат – летать на полах вечным дневальным по таежной комендантской роте.
– И-рряз! И-рряз, курва! – орал конвойный за забором. – На, пидор, на! – удары прикладом были так тяжелы, что иногда лопались внутренности. – И-рряз!
Рядовой Абдувапов коротко вздохнул и принялся скоблить доски с новым усердием. Доставалось ему и за малый рост, и за то, что киргиз, и за плохое знание русского, и вообще, бл…, оборзели салабоны, нас, по сравнению с вами, так е…ли, что мама родная! – говаривали деды.
– Киргиз! Киль мында! (Иди сюда! – тюркск.) – донеслось из угла, где срал дедушка Советской Армии Зоб.
Абдувапов подскочил к нему и вытянулся по стойке “смирно”, прижав грязную ладошку к замызганной пилотке.
Яйца дедушки Зоба, измученного тяготами и невзгодами службы, почти касались очка.
– Скоко, сука ты тупая, тебе раз говорить, что в сортире честь не отдают? – почти ласково спросил Зоб. Он сегодня был почти что в хорошем настроении.
Абдувапов отдернул ладонь и зажмурился.
– Спичка бар? (Спички есть? – тюркск.) – услышал он чуть погодя.
– Спичка йок (Спичек нет – тюркск.),– ответил Абдувапов.
– Найди, – лениво уронил Зоб, и Абдувапов бросился исполнять приказание.
– Вареный, Вареный, – зашумел он за сортиром, где еще двое салабонов углубляли яму, – спичка дай!
Били Абдувапова так, что одно ухо у него деформировалось и пошло буграми, заросло, закрыв отверстие. Жалость дедов выразилась в том, что бить его стали по другому, еще целому уху…
Рядовой Абдувапов как раз давал прикуривать дедушке Зобу, продолжавшему сидеть на корточках, когда в секретный для врага сортир вошел черпак Советской Армии, хохол “с-пид Ивана-Франкивьска” по кличке Петлюра. Дождавшись, пока Зоб прикурит, Петлюра схватил Абдувапова за шиворот и рывком поднял в воздух.
– Шо, киргиз? – радостно смеясь, спросил он. – Надо бы с тебя шкурку снять, батьку привезти, а то вин не поверит, шо такие бувают!
Абдувапов висел смирно, не сопротивлялся, и молил своего Бога только о том, чтобы сегодня его головой в очко не совали.
…Мордоплясов, Циклоп и прапорщик Чума взяли Нинку-Кето в одном из патрулей по кильдымам (Тайное место сбора и отдыха. М.б. сарай, землянка, каптерка – тюркск.). Патруль проводился в рамках специальной войсковой операции под кодовым названием “Хрусталь” – для строительства новой казармы комендантской роты не хватало стройматериалов. Стройматериалы выменивались на водку у стройбата. Водка добывалась во время налетов на стройбатовские кильдымы. Также попутно изымались подготовленные по последней стройбатовской форме дембельские парадки, сапоги “с граммофоном” – с искусственно сделанной гармошкой, отрезы бархата для украшения парадок и россыпи знаков, которыми никогда не награждался стройбат, но без которых ни один барс из “королевских” войск домой не являлся – знаки с гражданки высылались старшими братьями и ранее отслужившими однополчанами. Особенно ценились “отличник Советской Армии”, “Воин-спортсмен”, а также десантные и морпеховские знаки.
Все это изымалось, а на следующий день продавалось тому же стройбату за деньги. Операция эта не знала ни начала, ни конца…
Но на этот раз в землянке возле Первого Сооружения обнаружили только пьяную Нинку. Грязная, не мывшаяся с прошлой отсидки, нечесаная представительница малого народа “кеты”, охраняемого государством, извлеченная из-под кучи тряпья, ничего не понимала, трясла головой, мычала и пыталась ухватить Чуму за портупею.
– Дай, бл…, одеколон! Одеколон дай, – ревела она.
Чума брезгливо сторонился, и Нинку на прикладах и пинках погрузили в кузов патрульной “зебры” и поставили на нее ноги, чтобы не вошкалась.
…Допрос задержанной в комендатуре вызвал живой и неподдельный интерес всех присутствовавших. Нинка была существом легендарным, полумифическим. Ее племя – человек триста, обладавших своим языком и потому считавшихся народом, обитало где-то в верховьях Тунгуски, а Нинка, в двенадцать лет потерявшая целку в солдатской сушилке, держалась поближе к гарнизону и зонам. Ее е…али поротно, соблюдая заранее составленное расписание. В день Нинку посещало человек семьдесят, и таким образом она могла в одну неделю обслужить почти два батальона. Потом она надоедала, клиентура падала, и салабоны перетаскивали Нинку – ходить она почти не могла из-за постоянной е…ли и от природы кривых, как ятаганы, ног – в место расположения следующих таежных военно-строительных отрядов, и так – без конца. Своей жизнью Нинка была довольна чрезвычайно – когда к ней ходили, тушенку, сгущенку, хлеб и одеколон ей носили ежедневно.
А водку Нинка не пила, что вы, в самом деле? Нинка была человек серьезный, ее, как настоящую даму, от водки мутило…
– Возраст? – спрашивал комендант Новый по кличке Пузырь, заполняя листок временно-задержанных.
Нинка продолжала мычать и требовать одеколона. Комендант вздохнул и достал протоколы Нинкиного прошлогоднего задержания. Если верить бумаге, Нинке был двадцать один год, и она была матерью-одиночкой. На вид же Нинке нельзя было дать меньше пятидесяти с лишним, причем было ясно, что каждый день из этих пятидесяти она провела с толком.
– Где ребенок? – продолжал веселый допрос комендант.
Нинка в ответ жестикулировала горячо, и из ее жестов и нестройного мычания следовало, что ребенок, Васька, где-то далеко, где ему очень хорошо, сытно и тепло.
– Ну что, джеляб, опять на зону пойдешь, – втолковывал ей комендант, – за бродяжничество, поняла?
Нинка блаженно улыбалась. Слово “зона” ассоциировалось у не с плохой, но регулярной кормежкой внутри и одеколоном, х…ями и тушенкой вне, но поблизости.
В помещении комендатуры становилось нечем дышать. Лохмотья, свисавшие с Нинки, были настолько грязны, что невозможно было определить ни цвет ткани, ни ее фактуру.
– Помыть, – приказал Пузырь, и Нинку повлекли на пинках в душевую.
Когда ее заставили раздеться, то глазам дедов и черпаков предстало еще молодое тело, которое не портила отвисшая, оттянутая сотнями мозолистых стройбатовских рук, грудь. Вот только стояла Нинка, как на колесах, но в этом и заключался главный фокус мытья.
Сильная струя воды, выпущенная из брандспойта, сбила Нинку с ног, и та, воя, покатилась по цементному полу. Сколько бы раз она ни вставала, столько раз ее сбивала струя – под таким напором было бы трудно удержаться и человеку на нормальных, не изуродованных ногах.
Скоро Нинка ослабела и перестала вставать, только жалобно выла. Струя оставляла на ее теле крупные, внятные синяки.
– Хорош, пацаны, – сказал Новый, войдя в душевую. – И чтобы, козлы, е…ать ее не вздумали! – добавил он. – От нее всего поймаешь, а вас и так уже три гандона в Енисейске с триппером валяются!
Содержать Нинку на гауптвахте, предназначенной для военных, формально никто права не имел. Но здесь, в сотне километров от ближайшего города, были свои законы. К тому же единственная камера самого близкого отделения милиции в сорока километрах, в селе Казачинское, была всегда переполнена. Впрочем, все это было формальности – на губе могли грохнуть хоть военного, хоть гражданского – гражданского даже лучше, потому что единственный следователь на всю округу, Лариска с емким прозвищем Полигон, была неравнодушна к е…де Седого, на каждое происшествие с гражданскими выезжала охотно, жила в вагончике с Седым, и дела неизменно прикрывались “за недостатком доказательств”.
Но содержать бабу вместе с арестованными чмарями из стройбата было тоже неправильно: губа – это вам не бордель, “здесь вам не тут!” – как говаривал Чума.
И Нинку решили до отправки в Енисейский СИЗО держать в одной из пустующих комнат комендатуры. А сторожить ее, чтобы не сбежала, поставили Абдувапова – что ей, в самом деле, полноценного часового ставить?!
Важность поставленной задачи командир объяснил Абдувапову просто:
– Сбежит Нинка или к ней е…ари из роты ходить будут – подставляй тогда, Абдувапов, свою жопу, понял?
И усердный Абдувапов, гордый возложенной на него первой серьезной и боевой задачей по охране окружающей среды от полового бандитизма и тотального бактериологического заражения личного состава спецназа, сторожил Нинку день и ночь.
К тому же он был несказанно рад, что удалось хоть на несколько дней свалить из роты, а здесь его никто не бил.
Е…ать же Нинку никто не приходил – мало, что ли, своих баб, деревенских, за стройбатом еще подбирать?!
…Дверь в комнату была приоткрыта. Нинка лежала, связавшись в узел – ее била ломка, уже третьи сутки она жила, не выпив.
Она уже устала просить и требовать, орать и плакать, выть и молчать – ей нужна была всего флакушка одеколона, без этого у нее останавливались сердце и дыхание, пот пропитал матрас, хотя в комнате было всего градусов шестнадцать. Нинка знала, что может умереть, – так уже случалось, но всегда кто-то вовремя давал выпить, и сердце, однако, начинало стучать веселей. Но сейчас никто не спешил ей принести эту флакушку, и смерть таилась в углах, куда не доставал свет тусклой сорокасвечевой лампочки. Смерть, мохнатая и беззубая, безобразная, протягивала к ней лапки, только Нинка начинала забываться и проваливаться в сон, она сжимала холодной и гладкой, как у крысы, лапкой, сердце и наваливалась всей тяжестью на грудь, и забивала отвратительной шерстью рот, и Нинка с вскриком выныривала почти с самого дна черной пустоты и озиралась, и этому не было конца – совсем плохо, однако …
– Все мальчики пойдут с девачка гулять, – тихо тянул в коридоре Абдувапов, старательно зашивая продранное под мышкой х/б, – а я здесь с кирка, с кирка да лопата буду мерзлый земля добывать, – подвывал он, и, подвывая, старался не думать о том, что завтра его торчок кончается, таскам на стреме конец, Нинку отвозят в Енисейск, а ему возвращаться в роту. И от этих мыслей песня выходила у Абдувапова настолько гнусаво и жалостливо, что он сам чуть не разрыдался.
Дверь скрипнула. Абдувапов раскрыл рот и забыл его закрыть. На пороге стояла голая Нинка. Она жестами показывала Абдувапову – иди, Абдувапов, и е…и.
– Ай, хорошо, ай, ладно будет, ай, сладко, – бормотала, как в бреду, Нинка. – Иди, Абдувап, е…и, мине флакушка “Саш-Наташ” носи, совсем ладно будет… “Саш-Наташ”, однако, неси?
“Саша” и “Наташа” были два сорта популярного в гарнизоне одеколона, соответственно мужского и женского.
Абдувапов оглянулся так, что чуть не слетела с шеи голова – ему показалось, что сзади стоит Петлюра и тянет свои руки к нему. Но никого не было в комендатуре так поздно ночью, только шуршали в подполе крысы, только стонали и охали за окнами сосны, только бесшумно перетекала в сообщающихся сосудах жизнь – из пустого в порожнее, а затаил дыхание ангел Абдувапова наверху, еле-еле, по одной, раздвигая карты, сданные ему, и не верил, что начало везти – проглядывали уголки сплошных картинок…
Нинка вышла из комнаты. Вся ее небольшая фигурка как-будто светилась изнутри, грудь была для Абдувапова высокой и гордой, как у его односельчанки Зарипы, когда она купалась в каменистом потоке, в горах, а он подглядывал за ней, а сердце билось, как у стрепета, слушай, когда поймаешь его, накинешь мешок на голову, а сердце – в ладонь, в ладонь, того и гляди выскочит и убежит…
Абдувапов первый раз видел голую женщину так близко, и темный, широкий треугольник внизу ее живота сводил его с ума, и пах так… Знаешь, так пахнет домом, так пахнет в хлеву в феврале, когда верблюдицы начинают приходить в беспокойство, и озираются, и ржут, и почему-то еще хлебом, еще теплым печеным хлебом, какой всегда пекла ани, моя матушка…
Абдувапов оттолкнул Нинку и отскочил в сторону. Он вспомнил, как четко и недвусмысленно его инструктировал старшина Рубленко, полублатной рыжий лысеющий хохол:
– Э-э-э, бабай (Унизительное прозвище – тюркск.), сыктым (Е…ать – тюркск.), делать эту джеляб нету, понял?
И рота хохотала, представляя, как киргиз Абдувапов залезает на Нинку-Кето.
– Давай, Абдувап, давай, мине сыктым, – тянула Нинка, – сильно хорошо будет, “Саш-Наташ” неси?
Абдувапов знал, что в столе помощника дежурного по комендатуре всегда валяются две-три флакушки одеколона, отобранные у задержанных. Учета их никто не вел – спецназ одеколон не пил, хватало водки и спирта – трофеев перманентной операции “Хрусталь”, а репу намазать перед патрулем на танцы в офицерский клуб – так у каждого и так в тумбочке стояло по “Саше”.
Абдувапов прокрался в кабинет, и, открыв ящик, вытащил флакон. Это была “Наташа”. И через несколько секунд Нинка, свернув флакушке пробку, как голову врагу, с блаженным стоном вылакала его содержимое, утерла рот тыльной стороной ладони и повернулась к Абдувапову. История войск спецназа, его комендантских подразделений в частности, умалчивает о том, сам справился Абдувапов или же Нинка-Кето была вынуждена взять инициативу в свои руки. Известно лишь то, что их застукал помдеж Ипат, альбинос из Подмосковья, томный, как все латентные, еще не осознавшие себя пидоры. Он приперся, чтобы послать Абдувапова пожарить картошечки. …Через полчаса вся губа стояла на ушах. На постах оставались только салабоны, все деды и черпаки, побросав службу и личное оружие, толпились в коридоре комендатуры.
На центряке валялась уже ничего не соображавшая Нинка, а с ней принимал разные позы живого театра подгоняемый ремнями с пряжками с двух сторон рядовой Абдувапов, такой же голый.
– Нинка, сука, бери в рот! – орал Петлюра, пряжкой заезжая Нинке под ребра и Абдувапову – по стриженной “под ноль” голове, и Нинка, бессмысленно улыбаясь, брала. Поникший стручок рядового Абдувапова на изысканное таежное феллацио не реагировал, и это начинало не нравиться караулу.
– А ну, бл…дюга, дрочи ему, поняла?! – орали они, и Нинка дрочила, не выпуская тоненького и темного членика изо рта.
Потом было представлено немало смелых эротических забав, уместных разве что в каком-нибудь разнузданном интеллигентском московском секс-клубе с высшим техническим образованием – это было еще до многопартийности, и такое вольнодумство не поощрялось…
Абдувапова заставляли вставлять его стручок при помощи ложки Нинке куда надо и куда не надо, изображать оргазм, выть, вращать глазами. И лежать на ней, и прыгать, и ссать на нее, и лизать у нее – словом, вести себя, как потерявший моральный облик оголтелый стиляга.
Затем Абдувапову дали хороших п…здюлей и отправили по месту прохождения службы, то есть в сортир на двадцать четыре посадочных места, а Нинку заперли на ножку стула. И обсуждали это происшествие до рассвета, и не спали, и начинали снова и снова.
Рядовой Абдувапов чистил стеклышком засранные доски солдатского сортира. Вонь под утро почему-то несколько поутихла, впрочем, все успокаивается под утро: и боль, и печали, и страдания, и только тихо, как будто конфузливо, светит из века в век тусклая, забранная в загаженный сральными музами плафон лампочка, так же шлепают далеко внизу, по говну, жутких размеров таежные крысы, и так же, как всюду, всякая тварь после коитуса бывает грустна – как сказал начитанный ефрейтор Мячик после того, как Абдувапова вовремя вынул из петли забредший поссать второй вечный дневальный по кличке Вареный.
Некоторое время после этой истории Абдувапова даже не били – боялись, как бы не повесился второй раз – ну его на хер, пристанут потом, еще дембель затянут…
А потом Абдувапова перевели в стройбат, где он через месяц стал сержантом и строевиком, прошедшим школу спецназа.
…Последний раз мы его встретили с Циклопом на тропе, ведущей в деревню Шапкино, где есть, как известно, водка и бабы, где сплошные таски, и несть ни печали, ни воздыхания. Была последняя зима нашей службы, почти весна, было тихо и не холодно, и снег падал с елей, как в кино.
– В самоволке, Абдувапов? – спросил я, когда маленькая фигурка вынырнула из-за деревьев. Циклоп, ростом выше Абдувапова раза в два, лениво махнул рукой, и Абдувапов рухнул в снег, слетела шапка, и покатился в сугроб маленький кулек, который он нес в руках.
– Смотри-ка, тушенка или сгущенка, – уважительно произнес Циклоп, подбирая сверток и протягивая его мне.
В кульке явно прощупывались две банки. Но меня удивило другое – надпись химическим карандашом на материи, обернувшей кулек: 663000, Красноярский край, г. Енисейск, учр. № 205/5, СИЗО, Нинке-Кето.
– Западло, – сказал я Циклопу, когда он попытался засунуть сверток себе в карман, – посыльняк это…
Абдувапов стоял молча, не надевая ушанку и теребя ее в руках. Его стриженая голова сидела на шее как-то неровно, а заросшее буграми ухо безобразило и без того невыдающуюся внешность.
– Иди, – сказал я и протянул ему сверток, он молча взял его, нахлобучил ушанку кокардой сбоку и начал спускаться с сопки в Шапкино, туда, где почта, телефон и телеграф, их мы захватывали в первую очередь, когда деревня спьяну начинала шалить по праздникам и давала п…здюлей кому-нибудь из наших “кызыл-погон” (красный погон – тюркск.), как уважительно называли нас салабоны в стройбате. Как называли нас деды, не так уж и важно.
– Ну и мудак, – сказал мне Циклоп, – хоть бы пожрали, как люди…
Прошло мно
