…Ездили мы в экспедицию на Баренцево море. Одновременно с нами на базу академии прибыли два профессора пенсионного возраста, но активно работавшие. Интеллигентнейшие люди, учившиеся еще за границей до революции. Этакие божии одуванчики. Жили они в отдельной комнате. И вот как-то в их отсутствие по комнатам, которые не запирались, прошел наш парторг, прибывший с чтением своих дурацких лекций и решивший проверить «поведение в быту научной интеллигенции, находящейся вдали от широкой общественности». Думаю, такие идиоты, как он, компрометировали партию и настраивали людей против нее. Заходит этот дуролом, окончивший сельхозтехникум и двинувшийся по партийной линии, в комнату профессоров, а там на столе бутылка кагора, наполовину опорожненная. Взял он это дело на заметку и когда читал нам лекцию о международном положении, вставил опус о том, что в то время, когда мировой империализм расставляет нам везде и всюду капканы и только и ждет наших промахов, передовой отряд советской интеллигенции, её профессорско-преподавательский состав предается пьянству, за которым незамедлительно последуют прилагающиеся к этому пороки. Потребовал от нас заклеймить позором такое недостойное поведение советской профессуры. Мы все обомлели, а проштрафившиеся профессора шепнули один другому, что, слава Богу, они не в партии, а то бы их исключили. Этот идиот парторг уехал, мы поиспытывали чувство неловкости за него, и все бы забылось. Но, вернувшись в институт, на профсоюзном собрании видим эту неуемную морду, забравшуюся на трибуну и вновь повторившую свой маразм о спивающихся профессорах с добавлением, что коллектив им в этом потакает, не осудив должным образом, и они могут в таком случае пуститься во все тяжкие, ввергнуться в пучину пороков. Потребовал у них объяснения «перед своими научными товарищами по профсоюзу».
Встают наши профессора, люди с мировыми именами, слава богу, не лишенные чувства юмора, один отделегировал другого, тот выходит на трибуну и говорит:
— Хочу успокоить уважаемого докладчика и благородное собрание относительно опасения, что мы предадимся всяческим порокам: к нашему глубочайшему сожалению, наш возраст и состояние здоровья не позволяют нам предаваться им ни в какой мере, хотя некоторые из них были нами любимы в молодые годы. И именно далекое от идеала состояние здоровья, ограждающее нас от порочного образа жизни, а именно, анемия, то есть, товарищ докладчик, пониженное количество гемоглобина в крови, заставило нашего лечащего врача, профессора Лакошина рекомендовать нам для повышения гемоглобина по чайной ложке кагора натощак, что ваш покорный слуга с Александром Ивановичем делали в экспедиции, в течение месяца опорожнив бутылку этого вина. Каемся, — тут профессор кланяется. — Но мы не знали, что профессор Лакошин, работающий в кремлевской клинике, практикует антисоветские способы лечения, способствующие разложению советских граждан и наступлению империализма. В таком случае я присоединяюсь к докладчику, клеймю Лакошина с его империалистической ложкой кагора натощак позором и требую от него объяснений. Рекомендую Вам, уважаемый товарищ докладчик, нанести внезапные рейды бдительности и на места жительства работы и отдыха наших кремлевских руководителей и проверить, не разлагает ли их этот скрытый враг в белом халате, не ввергает ли он их в пучину порока, к которому они в силу их возраста и физической крепости вполне могут предаться. Слава нашей партии и её бдительным членам! Позор империализму! Они не пройдут! — заключил профессор, вскинув сжатую в кулак руку, и сошел с трибуны под гром аплодисментов и хохот в зале. Парторг не на шутку испугался, бегал потом, всем объяснялся, что он не то имел в виду.
Контингент у нас в институте был, конечно, сверхположительным в плане общественного поведения. Академический институт все-таки. Но вот была мода, не мода даже, а спущенное сверху указание во всех трудовых коллективах образовать «Суд чести» или что-то в этом роде.
— Товарищеский суд?
— Да, да, что-то такое. Чтобы не тяжкие проступки коллег осудить или поставить на вид. Но нам в институте такой суд зачем? У нас ни бытовых хулиганов, ни дебоширов, ни домашних тиранов. Однако — полагается. Создали его из трех человек, союз служащих (секретарша), рабочих (буфетчица) и интеллигенции — наш Севка Разумихин, тогда руководитель группы, ставший впоследствии заместителем директора, потомственный дворянин, кстати. Его избрали председателем этого суда. Работы у них, конечно, не было никакой. Но был у нас в институте плотник, маленький, тихий мужичишка, оказавшийся бытовым дебоширом — жену бил. Как-то она стала давать ему отпор, они подрались с битьем окон в подъезде, жена поставила ему фингал… Соседи вызвали милицию. Забирать их не стали, но прислали письмо на работу с просьбой принять меры и оказать воспитательное воздействие. Ну и решено было задействовать этот самый суд чести. Собрали всех нас в актовом зале. На сцене стол, покрытый кумачом. Чуть поодаль от стола стул, на котором сидит понуро плотник, ожидающий товарищеской экзекуции. Он и без того не отличался атлетическим сложением, а тут сгорбился, руки на коленях сложил, голову в плечи вобрал, ноги скосолапил — агнец просто. Хотя голова у него опущена, но огромный синяк под правым глазом хорошо виден — мы из зала снизу вверх смотрим. Здорово его жена саданула — синячище внушительный, как только глаз цел остался?
Вдруг слышим:
— Встать, суд идет.
Заходят гуськом судьи: девица-секретарь в мини-юбке, на каблуках, наш Сева в костюме с иголочки, и баба-буфетчица в неопределенном наряде и песцовой шапке на голове. Колоритная группа союза служащих, интеллигенции и рабочих. Занимают свои места за столом, и мы чуть со смеху не умерли: у Севы под левым глазом не меньших размеров фингал, чем у подсудимого под правым. Накануне Сева упал на улице, стукнувшись головой. Знаете, смеяться нам неудобно, а сдерживаться сил не было.
Севка с утра, говорят, все пытался что-то предпринять: либо отменить собрание, о котором заранее было оповещено, либо самому подмениться. Но ни то, ни другое не удалось: на собрании присутствовал кто-то из райкома, и перенести было нельзя, а подмениться никто не согласился.
Кто-то Севке очки темные дал женские, он их надел, но забылся и снял. Увидев реакцию зала, опомнился, опять надел, но это выглядело не менее комично: солидный мужчина в женских очках кокетливого вида. Начал он читать повестку дня, в очках не видит — снял.
Одним словом, начали прорабатывать плотника, зачитав протокол из милиции, тоже шедевр, кстати, из которого мне запомнились такие формулировки: «Не ограничивая свои хулиганские действия дебоширского характера пространством двухкомнатной малогабаритной квартиры, гражданин Н. резко перенес их на пространство подъезда, выгнав туда законную жену гражданку Н. посредством предмета совместно нажитого имущества сковорода». Или «в целях обороны от хулиганского воздействия дебоширского характера со стороны гражданина Н. посредством сковороды, гражданка Н. вооружилась предметом семейного обихода швабра на черенке, каковым нанесла несколько точных ударов в область пострадавшей головы, пользуясь неустойчивым положением законного супруга своей семьи гражданина Н.»
В общем, зачитал Севка протокол, то надевая, то снимая очки, что было совершенно ни к чему, поскольку все его красоту уже видели. Затем призвал зал высказать мнения о «хулиганских действиях дебоширского характера» несчастного плотника. Все молчат. Тогда инициативу в свои руки взяла буфетчица, гордо восседавшая на сцене перед «товарищами академиками, доцентами с кандидатами». Сидит в меховой шапке на голове, спортивной кофте на молнии, лицо серьезное сделала и говорит:
— Как тебе не стыдно, Егоров, дебош жене устраивать? Почему ты ведешь антиобщественный домашний образ жизни? Вместо того, чтобы пойти в выходной день с женой в парк на карусели или в музей или дома совместно слушать пластинки, ты совместную драку устраиваешь. Посмотри на себя, полюбуйся, каков красавец! Не стыдно тебе с таким видом синяка людям показываться? Все на тебя смотрят и думают: «Ай-яй-яй, Егоров, как тебе не стыдно? Почему ты, Егоров, жену бьешь?» Ответь нам, что ты думаешь, как собираешься раскаиваться? Стыдно тебе? Осознал свою вину? И главное — когда ты бросишь пить?
Представляете нашу реакцию при словах о синяке под глазом, когда у председательствующего неменьший симметричный фингал?
А плотник так меланхолично, не вставая с места, словно обреченно, равнодушно огрызаясь, говорит:
—Чего мне стыдиться? Не хуже председателя вашего выгляжу. Он вон за очками хотел красоту свою скрыть. А я не таюсь. Что заработал — то мое. Он, небось, тоже жену колотит, вот и сам получил, как я, шваброй в глаз. Или если он ученый, так ему можно жену колотить и битому быть, а если я плотник, так меня за каждый синяк надо на сцену тащить? Артиста нашли! А то, что у меня синяк под глазом, а не у жены, так лучше бы было, что ли, если бы я ей фингалов наставил? Ну и наставлю в следующий раз, скажу, вы меня подучили. Нет, чтобы работать, так вы ничего умнее не нашли, академики, как полным залом набиться синяки наши рассматривать. Мне стулья надо чинить в приемной, а я тут с вами рассиживаю. Или вы на эту заседательницу в короткой юбке пришли поглазеть, а мной прикрываетесь? Ну, ничего, мне тоже интересно на бабьи ноги глянуть. А ты чего, Райка, пить меня призываешь бросить, что ли? А если мы с Лехой и с Санычем пить бросим? Кому из-под полы будешь водку продавать? Академики твои боржоми да чаек попивают, на них навар не сделаешь. Погоди, брошу у тебя покупать и других подговорю. Посмотрим, как будешь тогда за трезвость агитировать.
На этом, должна вам сказать, суд чести и закончился. Зал грохнул, не в силах сдерживаться ни присутствием в зале членов райкома, ни уважением к Севке. Он, бедный, на работу ходить не мог, говорит, хоть не увольняйся, в посмешище превратился.
Действительно, бывают ситуации, когда человек пропадает в неловкое положение не по своей вине, по досадной нелепости.
Из книги Екатерины Глушик «Простые разговоры»
