“Я не знаю, зачем и кому это нужно”, – пел некогда Вертинский по совершенно другому поводу, и семьдесят лет спустя вторил ему БГ, и вся так называемая мыслящая Россия – блеклая, уязвленная прослойка, ложка слез в океане крови – то вслух, то про себя эти слова повторяет практически беспрерывно. И тем не менее никто не знает, кому и зачем все это нужно.
Я не знаю, кому нужно, чтобы я полтора года боялся. Кто-то думал, что в таком состоянии я менее опасен для государства. Дудки. Нету воина страшней, чем испуганный еврей, каждый опасайся разгневанного зайся. После моего ареста, последовавшего в апреле 1995 года за публикацию нескольких матерных слов в родном “Собеседнике”, после серии допросов, судов, подписок о разнообразных невыездах и прочих следственных мероприятий, которые по традиции так деликатны в нашем Отечестве, я только укрепился в некоторых своих простых убеждениях и кое-какими принципами теперь уж точно поступиться не смогу. Я человек тихий – жизнь сама всю жизнь выталкивает меня в ненавистную мне нишу борца. За истекшие полтора года я успел в меру своих сил поучаствовать в защите Витухновской, Новодворской, Орехова, а также сочинил несколько очень злых текстов, которых ни за что не сочинил бы, не будь у меня подсудного опыта.
Накат шел от Сергея Филатова, о чем нам наши следователи недвусмысленно заявили (вообще кто в России жалеет подследственного? – следователь, кто же еще, ему виднее вся надуманность обвинения). Филатов открывает наш первоапрельский номер, видит пародийный вкладыш – газету “Мать”, где кое-какие явления в русской политике (например, чеченская война) названы своими именами. Он понимает, что прессу пора приструнивать. А тут идеальный предлог: видите, мы не за свободу слова прижимаем, а за хулиганство! Тот факт, что о русском матерном к этому времени опубликованы монографии, что он легализован в словарях, что со сцены и из радиоприемника он несется на правах изобразительного средства, – это Филатова не беспокоит, поскольку он газет не читает, радио не слушает, в театр на постановки Андрея Житинкина не ходит и очень любит родниково чистый русский язык.
И.о. генпрокурора Ильюшенко (о, это вечное “и.о.”, вечная нимфа Ио в ожидании превращения!) тоже очень любит родниково чистый. На котором двух слов связать не мог, как то показало его интервью “Часу пик”. С принципами у и.о. плохо – надо сделать Руцкому несуществующий траст, так давайте сделаем, надо убрать Пономарева из московской прокуратуры – уберем… короче, лычарда верный, мечта автократа. Что сказано, то сделано. Несмотря на то, что под окнами генпрокуратуры лежат на лотке сборник матерных частушек и антология “Русский мат” ценою соответственно пятнадцать и двадцать штук за томик, он возбуждает дело.
Но по какой статье, государи мои? По 206-й, часть 2, потому что если он возбудит по 206-й, часть 1 (тоже хулиганство, но без исключительного цинизма), статья эта погасится амнистией, о чем он не может не знать. Значит, потребна часть вторая, применимая к рецидивистам, то есть к тем, кто уже однажды злобно нахулиганил… А мы с Никоновым, соавтором моим, мало того что несудимы, так и вовсе законопослушные граждане: ни одного привода в милицию, золотая медаль – красный диплом – жены-дети – старики-родители… Классический набор законопослушного интеллигента, изредка позволяющего себе что-то вякнуть в прессе. Бороться с нами исключительно удобно.
Перепуганные, не понимающие такого поворота дел дознаватели ходят в газету “Собеседник” и дознаются. Поднимаются гонорарные ведомости, выясняются имена и фамилии авторов, конфискуются гранки… Как венец всего следует наш с Никоновым арест. Я еду в такси на беседу с прокурором (моего адвоката Е.С.Шальмана туда не пускают, ибо у нас ведь беседа, а не допрос!). Прокурор Тверской прокуратуры на меня орет, так как сказать ему нечего. После чего меня заключают под стражу, а деда моего, ветерана войны, пинками выгоняют из отделения, где я содержусь, за попытку передать мне теплые вещи. Наутро берут Никонова – у него на квартире. С обыском. Находят несколько опубликованных книг с матом и матерных словарей, которые конфискуют в качестве вещественного доказательства.
Знамо, пресса встает на дыбы. Около 64-го отделения милиции, где нас содержали, – пикет коллег. Иностранные корреспонденты обрывают телефоны генпрокуратуры, но нашим родителям и детям от этого не легче. Гутионтов пытается на проходящем в эти же дни съезде журналистов принять резолюцию, чтобы нас, значит, выпустили, но зал раскалывается. Москва и Питер кричат, что, конечно, надо выпускать. Провинциальная Россия, твердо убежденная, что главная наша добродетель – любовь к корням, а главный наш враг – растление с запада, эту резолюцию проваливает. В результате два дня нас вытаскивает из-под ареста Москва. Плюс Синявский и Розанова, непрерывно звонящие из Парижа всюду, куда можно. Плюс Лимонов. Плюс малоталантливые, маловысокодуховные, необразованные и нечистые на руку люди вроде Юнны Мориц, Бориса Стругацкого, Александра Мелихова, Алексея Баташова, Александра Кушнера, а также ряда специалистов по роли обсценной лексике в творчестве Пушкина, Тургенева и других бездарей. (Поразительно, что интеллигенция так терпима к мату, а какая-нибудь учительница начальных классов, по образовательному уровню недалеко ушедшая от своих жертв, встает на дыбы, даже когда при ней говорят “блин”).
Короче, нам меняют меру пресечения, мы выходим на свободу, и на первом же допросе я моему следователю Игорю Камынину говорю:
– Игорь Дмитриевич (а он мужик хороший, душевный, подневольный), Игорь Дмитриевич, где же в наших действиях исключительный цинизм, когда вот он, лежит передо мною новый словарь “За пределами русских словарей”? По-моему, исключительный цинизм – это когда сначала говорят “Берите независимости, сколько хотите”, а потом начинают зачищать независимые поселки огнем и мечом… а?
– Это да, – соглашается Игорь Дмитриевич.
И откровенно признается, что, если бы не жесточайшее давление сверху, то он бы, конечно…
Но давление такое, что приходится нас допрашивать и составлять обвинительное заключение. И никуда из Москвы нам нельзя без согласия следствия, а то ведь догонят и посадят.
Не зря я этого так боялся: могли.
Слава Богу, что выпустили нас тогда через два дня. Кирилла Ганина – за то, что у него в спектакле по Сартру люди голые по сцене бегали, – за порнографию привлекли, и во время следствия сидел он аж полгода, потом выпустили, так и не сумев сварганить дело…
Если бы мы сидели все время следствия да со всеми отсрочками судов – Господи, что было бы! Вернее, чего не было бы!
Семья моя, понятно, уже продавала бы вещи: три пенсионера. Я не выпустил бы третью книгу стихов (в них у меня, кстати, ни слова мата, желающие могут проверить, но если бы и было, что с того!). Не опубликовал бы около двухсот больших и малых заметок. Не встретил бы женщину, кроме и помимо которой меня практически ничто на свете не интересует, и не заинтересовал бы ее собой в такой же примерно степени. Зато уж матом я владел бы изощренно, ибо уже при аресте милиция обложила меня так, что я как автор пародийного вкладыша “Мать” внутренне лопнул от зависти.
Умеют, умеют наши борцы за мораль.
А я ведь и сейчас боюсь, товарищи дорогие. Позорно признаваться, но вот признаваться-то я как раз и не боюсь. Всякий раз во время этих судов – а их с откладываниями, переносами и отсрочками было не менее десятка – дрожат у меня ноги. Постыдно дрожат на глазах любимых людей. А что делать? – мне ли не знать о состоянии российских пенитенциарных заведений, ежели я пять лет о них пишу? И тошнит, и за два дня до суда прекращается всякий аппетит, что для моей комплекции даже и хорошо, но для самоощущения довольно обременительно. И главный редактор “Собеседника” Юрий Пилипенко, привлеченный вместе с нами сам-третей, не может меня успокоить своими рациональными доводами: меня уже раз арестовывали. Боюся!
Но я не жалуюсь, потому что за пиком страха наступает ненависть, а ненависть – чувство полезное.
Если она направлена против ревнителей морали, для которых грешен только ЯВНЫЙ грех, а крамольна только ПИСЬМЕННАЯ ругань – без устной они сами себя не мыслят. Если она направлена против библиотекарей и пенсионеров, настольная книга которых – избранные миниатюры Пикуля, но главный лозунг которых – “Умри, но не давай!”. Если она направлена против бескомпромиссных, чистых и хорошо заматывающих портянки людей, которые за идеалы удавят.
Не-на-ви-жу.
Давитесь. Хотя по нынешним временам и об этом говорить опасно. Они же живут в России, значит, русские. А ненависть к русским – это уже разжигание межнациональной розни, см. случай Новодворской. Тут теперь собственному ребенку не скажешь “Выпорю!”, потому что ребенок русский, а стало быть, налицо угроза применения силы… статья 74… опять боюся!
Под занавес немного теории – как-никак у меня высшее филологическое образование. Но я не о мате, я о главном.
Давеча читаю статью какой-то дамы, фамилия которой мне ни о чем не говорит (называть ее здесь не хочу, потому что, может быть, она еще молода и будет ей со временем стыдно). Статья называется “Духовные бомжи”. В части констатирующе-описательной дама наша ужасается виду и вони бомжей, которые в метро оскорбляют ее слух и нюх. И говорит наша дама: да ведь они не люди! Люди – это те, кто применяет УСИЛИЕ, чтобы жить хорошо. А эти безвольно катятся в бездну. Так им и надо. Ни тебе сострадания, ни милосердия, ни четкого представления о том, откуда в России при нашей-то власти и экономике берутся бомжи.
Они пухнут, пахнут… И значит, они не люди.
А наш автор все время усиливается быть человеком. У него идеалы. И потому духовными бомжами он называет авангардистов, валя всех в одну кучу (это он так усиливается быть культурным). Тут вам и писатели, использующие мат, и художники да фотографы, изображающие акт (акт, чтоб вы знали, – это любая обнаженная натура, а вовсе не манипуляции с нею). Тут же и авторы “чернухи”, и вся ироническая культура, и последние спектакли московских студий – короче, салат “Облико морале” с постным от стыда маслом.
И вот я вас хочу спросить, несчастная вы женщина, меч вы правосудия, кладезь вы идеалов: отчего же мы-то, с нашим релятивизмом, с нашей неспособностью шагать в ногу, с нашим вниманием к маргинальным сторонам жизни, отчего мы так милосердны, и бомжей терпим, и к расправе над вами не призываем? А вы в вашей борьбе за идеалы не только призываете всех нас позапрещать, так ведь еще и всех нищих, грязных, убогих объявляете людьми второго сорта!
Фюрер – он тоже, знаете, не терпел, когда при нем сквернословили, а евреев презирал за чесночный их запах и неряшливые пейсики… Ильич – он тоже, знаете, правильно сморкался и убирал за собой постель… Все великие убийцы, загонятели земного шара в единственно правильную лузу, были искренними идеалистами и борцами за родниковую чистоту.
Только с милосердием были у них напряги – все остальное наличествовало в избытке.
А релятивисты, с их грязью, иронией и нелюбовью к абсолютным истинам, отчего-то жалеют всех на свете, не исключая себя.
На свете есть всего две большие разницы.
Первая – между жизнью и смертью.
Вторая – между милосердными релятивистами и немилосердными чистыми идеалистами, между диктатурой и пролетариатом, между готовностью убить и готовностью умереть, а в конечном итоге – между убийством и самоубийством.
Я не стану здесь объяснять, как все это связано со мною, Никоновым, Пилипенко, матом, генеральной прокуратурой и свободой слова.
Но на самом деле все связано со всем, так что кому надо, тот поймет.
Дмитрий БЫКОВ,
Главный подсудимый.
