я не чую апрельскую прелесть?.. Не желаю платить за стриптиз – слишком быстро девчонки разделись. Отчего меня клонит ко сну, а не к лону страстей на свиданье?.. Не желаю платить за весну, потому что пропало желанье. Зря вы, девочки, выгнули бровь, зря румянец на щечках играет… Не желаю платить за любовь. И она мне платить не желает. Я не знаю, кому тут хужей, и не знаю, кому там лучшее, – эхо кризисов неплатежей заплелось у природы на шее. Что поделать – карманы худы, веки вспухли и члены обмякли, но запасы словесной руды в моих недрах еще не иссякли. И пускай в сердце нету огня, и пускай я в душе не мятежник, и пускай называешь меня возмутительным словом “валежник”, и пускай я на кухне в углу провожу с рюмкой полвыходного, заведи же мне нитку в иглу, заведи же мне песню Портного. Я заштопаю, я завяжу, освежу луч апрельского света, я еще раз тебе докажу, что в Москве нету круче поэта. Я налью нам в стаканы “Агдам”, чтобы выпить – и сразу раздеться, я без денег куплю и продам свою молодость, юность и детство. И рассыпав к ногам твоим медь прошлых весен, спрошу и отвечу: “Не жалеешь?.. Не надо жалеть…” И объятья раскрою навстречу.
ДА БУДЕТ СВЕТ ЛУНЫ,
наклеенный, как скотч, на рваный горизонт у самого рассвета. И пусть кругом твердит, что нынешняя ночь короче, чем строка японского поэта. И пусть кругом твердят, что чувства – это бред, переходящий вброд рублевое болото, что нынешний поэт присел на табурет в коммерческом ларьке под вывескою “ЛОТТО”, а преданный его обкуренный Пегас с прилавка суеты глядит на бездорожье, и крылья не растут, и свет любви погас, лишь слово “МИЛЛИОН” горит, как Слово Божье.
И пусть кругом твердят, что так нужней оно, когда на сердце вновь в рулетку кровь играет и до утра стучит в ночное казино, где ставку на любовь крупье не принимает. И пусть за все грехи не пустят в рай, в метро, в парламент, в магазин с названием “Сорочки”, – я все равно стихи поставлю на зеро, чтоб снова их спалить все до последней строчки.
Покуда есть у вас Ночное рандеву, в которое глядят мечтательные лица, я чувствую себя не маршалом Даву, шагающим в дыму сквозь гром Аустерлица, а русским трубачом, забывшим о трубе, но не из-за хандры, контузии, склероза, а просто потому, что он лежит себе, уставший от войны, в повозке МузОБОЗа. И музыка звучит не дудкой боевой под выкрики “ура!” и грохот пистолета, а повестью о том, как Ваня-рулевой не хочет приравнять к штыку перо поэта.
Покуда есть у вас Ночное рандеву – не чувствуйте себя отныне сиротливо и следуйте за мной: я вас туда зову, где плещется луна, как мюнхенское пиво, где горсть соленых звезд вы держите в руке, где пьете, не спеша, сдувая пену света. Пусть вкус ее ночей горчит на языке, но только все равно приятна горечь эта.
И детство, словно лунь, всплывает невзначай, и слышатся слова про белую панаму, и пенится июнь, и закипает чай, и двор шумит в окне, где мама мыла раму… И книга на столе листается сама – и слышен смех подруг бухарского Эмира, и сводит д’Артаньян Констанцию с ума, и старый Чингачгук сжимает трубку мира…
И пусть кругом твердят, что нынешняя ночь короче тишины на памятных страницах, – заклейте горизонт прозрачной лентой скотч. Да будет свет луны лежать на ваших лицах!
Я ЖДУ ТЕБЯ
в Калашном переулке, где до сих пор не позабыл народ, как хороши, как свежи были булки, моей страною брошенные в рот. Но ночь не врет, листвою с тротуаров платя за хлеб насущный, и уже я жду тебя, как пистолет Макаров ждет адвоката с трепетом в душе. Я разменял судьбу по мелочевке, и потому над звоном сентября я жду тебя в ночи на Каланчевке, где три вокзала – три богатыря, лежат в грязи, промокшие до дрожи, не в силах вспомнить, хоть ты застрелись, как хороши, как свежи были рожи до той поры, покуда не спились.
Я жду тебя, а вечер хочет спиться и возле рюмки делает виток, пока дымится каменная пицца в кафе с названьем “Каменный цветок”. Но в духоте не слышен запах гари, и если я сейчас в тебя влюблюсь – лишь потому, что этот парень Гарри на саксе жарит “Старый, ржавый блюз”. На блузке луч качнется пьяной лодкой, и от волны неспешно пригубя, я подойду ковбойскою походкой и так скажу: “Привет! Я жду тебя…”
Я жду тебя! Поехали кататься! От пристани отчалит теплоход, на палубе мы будем целоваться, – как этот малый из “На-Ны” поет. Поедем в пальмы, в Рио-де-Жанеру, в Копакабану, в полночь для двоих, пошлем привет Джавахарлалу Неру и Инженеру прелестей твоих. Давай поедем в правильные страны, где ночь не хнычет, струны теребя: “Как хороши, как свежи были раны, когда я ждал, когда я ждал тебя!..”
Я жду тебя, капризам потакая и разговорам за моей спиной о том, что ты, как прежде, все такая, а я… усталый, старый и больной. И хоть по крови я почти южанин (живу на Юго-Западе сто лет), могу сказать тебе, как северянин, как Северянин, как большой поэт: “Прошли лета, и всюду льются слезы… Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране… Как хороши, как свежи ныне розы воспоминаний о минувшем дне!” И, глядя в эту ночь, как в эту просинь, шепчу себе, как под мостом вода: “Я жду тебя, неслышимая Осень. Я жду тебя. Сегодня и всегда!”
О ТОМ, ЧТО КОНЧАЕТСЯ АВГУСТ,
о том, что стреляться пора, я буду бессонный, как Аргус, поэму писать до утра. И как подобает поэту (поскольку живу не в лесу), наутро в родную газету я эту поэму снесу. А вскоре за строки за эти, за мой поэтический дар мне выпишут в той же газете солидный такой гонорар. Всесильный, как граф Калиостро, свои пожиная плоды, куплю себе маленький остров в районе Антильской гряды. И там, омываем волною, я буду глядеть на луну, и Ты будешь вместе со мною внимать нереальному сну. Под громкие скрипы кровати, в краю, где поют соловьи, я буду министром Печати, ты будешь – министром Любви. Но сгинет идиллия быстро, быстрей, чем желтеет печать, и кто-то другого министра поставит твой сон охранять. И в час, когда жизнь измочалит мечты и надежды мои, – я буду министром Печали, Ты будешь – министром Любви… Я буду слоняться в обносках своих облаков кочевых, пока не придет Жириновский туда, где был раньше Вулых. Ах, остров в Карибском бассейне, ах, проклятый мой гонорар… Меня завербуют на сейнер с названьем “Морской Коммунар”. И где-то в порту под Мадрасом, смиривши гордыню в крови, я буду матросом, матрасом… Ты будешь – министром Любви. Ты будешь при гимнах и флагах, при птицах, слетевших на юг… И как-нибудь, роясь в бумагах, найдешь писанину мою. И глядя на строки поэта, как небо на листья глядит, ты скажешь: “Кончается лето… Как время, однако, летит…”
НУ ВОТ И ОТСТРЕЛЯЛОСЬ БАБЬЕ ЛЕТО,
а мы еще гудим, еще стреляем где сигарет, где лишнего билета, где просто так по городу гуляем. Мы с детских лет приучены к орудью труда и обороны Белых пятен, мы порох дней вдыхали полной грудью, и дым ночей нам сладок и приятен. Нам сладок дым сгорающих историй, и мы над ними кружим, словно птицы… Страна моя! Ты – светлый крематорий, где всем нам было суждено родиться: кому – с трубой, кому – с горбом и с горном, кому – с венком, кому – с улыбкой детской…
Свобода пахнет краденым поп-корном – так говорил Алеша Вишневецкий. А если быть совсем уже поэтом, призвав в стихах преступников к ответу, – свобода пахнет платным туалетом, где ни бумаги, ни просвету нету.
Просвету нет, и будущее мглисто, но если вновь судьба нас потревожит, – прошу вас, не стреляйте в журналиста, поскольку он старается, как может. Он каждый день, неся на службу бремя похмельных снов, страдает и бормочет: “Ну почему меня не лечит время – ведь столько лет прошло с той черной ночи?” И он в буфете называет “заей” Валюшку, чтоб дала опохмелиться. Но нету силы посмотреть в глаза ей, как требует Ветлицкая-певица. И, сжав в кармане двести или триста рублей, он просит в долг до пол-второго… Прошу вас, не стреляйте в журналиста – ему и так на свете жить херово. Ему и так не очень хорошо у стен колизея жизненных коллизий. Душой он ненавидит это шоу и этот бизнес зайче-волче-лисий. Он ждет свободы чувств, но, между нами, он понимает, не сгущая краску: свобода пахнет мятыми “гринами”, уплоченными за любовь и ласку.
Шумит листва, как шапка у танкиста, и по броне карниза дождик лупит… Прошу вас, не стреляйте в журналиста – вдруг и его хоть кто-нибудь полюбит.
ОСЕНЬ. ГРАЧИ УЛЕТЕЛИ,
чуя ветра перемены.
Жизнь еще теплится в теле.
В телеке теплятся члены
партий, движений, тугие
думы, мослы, поясницы,
бритые лбы и другие
официальные лица.
Осень. Врачи проглядели
приступы белой горячки,
и у рябин загудели
ветви, как руки у прачки.
И у меня , – хоть ни разу
я не стирал память в мыле…
Девушки, где ж вы, заразы?
Или меня позабыли?
Иль променяли родного
да на чучмеков и греков?
Иль я прикинут хреново –
не в пиджаке фирмы “Грекофф”?..
После усушки-утруски
лет моих в жизненном круге
вряд ли меня к “новым русским”
смогут причислить подруги.
И потому к их постели
не нахожу я дорогу.
Осень. Они залетели
не от меня, слава Богу!
Осень. Ночами съедает
душу дождливая скука,
словно туземки съедают
чистосердечного Кука.
Осень. Короткие фразы
ветра, которым не внемлю.
Девушки, где вы, заразы?..
Листья ложатся на землю.
Вспышка тепла на закате,
рюмка с помадой губною,
водкой залитая скатерть.
Катя, скажи, что со мною?..
Я навострил свою лыжу.
Я о любви барабаню…
Что ты сказала, не слышу?
Как это – “шел бы ты в баню”?
Я бы пошел в самом деле,
Только зачем?.. За порогом –
Осень, грачи улетели.
Я уже чист перед Богом.
НЕ ШАЛЕЮ, НИ СОФУ НЕ ПРЯЧУ,
ни комод, ни стол и ни буфет… Было б с интерьером все иначе, я бы не писал весь этот бред. Я б от предрассудков был свободен, не мотался б с паспортом в ОВИР, я бы был красив, как Воеводин накануне выхода в эфир. Ветеран труда или тинэйджер обо мне бы знал по всей стране, и моя любимая на пейджер ночью платье б сбрасывала мне… Как сказал писатель Баратынский, “я на громкой лире не скрипач”… ниже лиры только лей румынский, ниже лея только зов и плач… Только зов и плач шагов случайных, и листвы ржавеющая медь. Не хочу писать стихов печальных и любовь прошедшую жалеть.
Не имею, не беру, не трачу, жизнь проста, как пара пустяков: было бы с деньгами все иначе – я бы не писал таких стихов. Я достал бы два мешка крузейро, и без опостылевшей возни улетел бы в Рио-де-Жанейро или на Мадейру, черт возьми! Я бы стал свое там нежить тело, я б себя стал в роскоши купать, и под пальмой стал бы я умело из мулаток стоны извлекать. И летели б к волнам эти стоны, отдаваясь эхом в небесах, чтоб в ночи качались полусонно белых яхт тугие паруса, чтобы все – от финна до дельфина знали в преисподне и в раю: это Александер, сын Ефима, в мир принес гармонию свою. Чтоб узнал монах в убогой келье, на лампаду капнувший елей, как мы сочиняем с Крисом Кельми грешным делом песню “Не шалей”…
Не шалею, под софу не прячу все свои забытые грехи, я еще живу, плачу и плачу, и пишу ненужные стихи. Но когда рука перо вперяет в лист бумаги иль в осенний лист, то братва друг в друга не стреляет, и девчонку любит гармонист, и мою желтеющую душу вдаль несет осенняя струя… Не жалею, не зову, не трушу, не прошу от жизни ни-че-го.
УЖ ПОЛНОЧЬ БЛИЗИТСЯ,
Уж Герцена все нет.
Уж ведьмы скалятся,
Уже сверкает фикса,
Уж остограммился
один большой поэт,
А муза шляется
незнамо где, как бикса.
Какого дьявола,
когда на сердце сплин,
Не появляется
крылатая бабенка?
Ведь будет каяться,
ведь будет клясться, блин,
Что образумится
и заведет ребенка…
И, разумеется,
споет, что вновь верну
Свою любимую я,
в рифму, как в скорлупку,
Что если хочется –
возьму да проверну
Свой фарш из времени
назад сквозь мясорубку.
Эх муза-музыка,
два латаных крыла,
О ней не думаешь –
она не отвечает,
Но тронь нечаянно
в ночи колокола –
Она с три короба наврет,
наобещает…
Так почему же я,
как под гипнозом змей,
На Заклинателя
смотрю и цепенею,
И верю музыке,
да, музыке моей,
Хоть нету жизненной
правдивости за нею?
Уж сорок близится,
уж Гершвину сто лет.
Уж полночь слышится,
уж бьют куранты где-то,
Уж надпись вечная,
что “СЧАСТЬЯ В ЖИЗНИ НЕТ”
Давно начертана
на стенках туалета.
А мне все чудятся –
семерка, тройка, туз…
А мне все верится,
что все опять вернется,
Что хмель воротится
в наш недопитый блюз,
Что эта музыка
над нами не смеется.
