Так звезды сложились, что книжный магазин «Москва» устроил презентацию бестселлера Максима КАНТОРА через два дня после того, как мы с Александром Градским представили там новинку издательства «Рипол-классик» – «The Голос». Я не мог не воспользоваться ситуацией: позвать знаменитого художника & публициста в студию «Правды-24» (канал «Москва-24») хотел давно, но Кантор – птица перелетная. Мы побеседовали накануне мероприятия, после этого писатель устроил более масштабную презентацию в одной из студий «Дизайн-завода Флакон». Но! Но все экземпляры первого тиража его «Красного света» к этому моменту были уже распроданы! Так что мне пришлось злоупотребить служебным положением, чтобы добыть книгу. Она усилий этих стоила. Хотя беседовал я с автором еще до того, как открыл для себя этот свет. Красный.
I. Быть Анти-Солженицыным
– По поводу мы встретились, я считаю, просто шикарному. Потому что выход книжки, которую проанонсировали так, как ее проанонсировали, это событие года, я так понимаю, если не века.
– Ну, давайте остановимся на десятилетии. Это уже неплохо.
– «Красный свет» – это название трилогии или первой части?
– Это название трилогии. Но я воспринимаю эту книжку, в общем, вполне самостоятельной. Мне бы хотелось, чтобы она жила одна. То, что есть еще две части, это наш с вами секрет. По секрету всему красному свету.
– Но какая тема?
– Я бы ее обозначил так. Тема – это наше незнание самих себя. Тема – это та самая мировая война, о которой мы все говорим легко и как само собой разумеющемся знании.
– Я вас прерву. Я правильно понимаю, что, когда вы говорите о мировой войне, вы имеете в виду о той, которая началась в 1914-м году и продолжается…
– …До сих пор. Потому что, когда мы выхватываем из нее Вторую Мировую, мы волей-неволей обрезаем причины, следствия и делаем себя заложниками какой-то странной такой, я бы сказал, почти детективной истории, когда надо находить виноватых, а исследовать причины лень. Все, что появилось в связи со спекуляциями Суворова и так далее, и так далее, разнообразные интерпретации, кто виноват. Какие-нибудь утерянные и вновь найденные документы Сталина или что-то еще. Это все связано прежде всего с нежеланием изучать историю, когда это возникло, в 13, 12, 10-м году. Потому что, когда мы изучаем причины и характер, скажем, «Тридцатилетней войны» XVII века, нам понятно, что этого хватило на 30 и 40 лет, а когда касается нас самих сейчас или вчера, нам кажется, что, нет, вот эта история четырех лет, это отдельно, а та история трех лет, это отдельно. Это очень наивно. Это, конечно, был единый процесс, который надо рассмотреть в совокупности. Это не сложно. Эта мысль принадлежит не мне. Но эта мысль необходимая.
СПРАВКА «ВИКИПЕДИИ»
Тридцатилетняя война (1618 – 1648) – первый в истории Европы военный конфликт, затронувший в той или иной степени практически все европейские страны (в том числе и Россию). Война началась как религиозное столкновение между протестантами и католиками Германии, но затем переросла в борьбу против гегемонии Габсбургов в Европе. Последняя значимая религиозная война в Европе, породившая вестфальскую систему международных отношений. Тридцатилетняя война традиционно делится на четыре периода: чешский, датский, шведский и франко-шведский. Вне Германии было несколько отдельных конфликтов: Война Испании с Голландией, Война за мантуанское наследство, Русско-польская война, Польско-шведская война и др. На стороне Габсбургов были: Австрия, большинство католических княжеств Германии, Испания, объединённая с Португалией, Папский престол, Польша. На стороне антигабсбургской коалиции – Франция, Швеция, Дания, протестантские княжества Германии, Чехия, Трансильвания, Венеция, Савойя, Республика Соединённых провинций, оказывали поддержку Англия, Шотландия и Россия. В целом война оказалась столкновением традиционных консервативных сил с крепнущими национальными государствами.
– Но это художественное произведение, без всяких элементов публицистики, это такое полотно историческое, но это абсолютная беллетристика. Или там есть что-то а ля Солженицын, с которым вы полемизируете?
– Там есть что-то а ля анти-Солженицын. Я бы так сказал. Потому что Солженицын написал настолько пристрастную картину истории предвоенной России, что при всем уважении к Александру Исаевичу, к которому я отношусь с пиететом и с интересом, скажем так…
– Вы относитесь к нему с пиететом, как к прозаику, или как диссиденту?
– Я отношусь к нему с пиететом не как к прозаику и не как к мыслителю. Я думаю, что и тот, и другой в его лице были представлены не самым сильным образом. Я отношусь к нему с пиететом, как к человеку упорному, смелому, и последовательно отстаивающему точку зрения, и не побоявшемуся в свое время вступить в конфликт с властью. Это вызывает бесспорное уважение. И это опровергнуть трудно. Но то, что при анализе и историческом рассказе, и в деталях было допущено много ситуативных фальсификаций…
– Намеренно, вы считаете?
– Ну, вы знаете, как теперь уже принято подтрунивать над человеком с фамилией СоЛЖЕницын, который пишет «жить не по ЛЖИ». Это уже стало дежурной шуткой. В общем, с такой фамилией можно было найти несколько лучшее название для своей статьи. Возможно, он был увлечен. Возможно, как часто бывает, когда ты что-нибудь говоришь не вполне правдивое, но яркое, ты сам начинаешь в это верить. Возможно, тут имело место сочетание разных факторов. Я в свое время задавался таким вопросом, понимает ли это, например, близкий друг Солженицына Ростропович, с которым я дружил и задавал ему этот вопрос. И говорил: Слава, а ты понимаешь, что вот здесь вот не точно, мягко говоря? Это преувеличено на 50 миллионов…
СПРАВКА «ВИКИПЕДИИ»
Виктор Суворов (псевдоним, настоящее имя – Владимир Богданович Резун; род. 20 апреля 1947, Барабаш, Приморский край, СССР). Бывший сотрудник легальной резидентуры ГРУ СССР в Женеве. В 1978 бежал в Великобританию. В СССР был заочно приговорён к смертной казни. В своих военно-исторических книгах предложил новую концепцию о роли СССР во Второй мировой войне. Большинство академических историков (в первую очередь наиболее авторитетные западные историки) отвергают методы Суворова и его концепцию (характеристика отношения членов профессионального сообщества к работам Суворова доходит до эпитета «с презрением»). Критики Суворова обвиняют его в фальсификациях и лженаучности. Юрий Фельштинский полагает, что Суворов открыл до того неизвестный пласт истории. Дэвид Гланц характеризует поддерживающих Суворова как небольшую группу немецких и российских историков. Помимо отдельных историков историческую концепцию поддерживают некоторые писатели и журналисты, такие, как Михаил Веллер, Юлия Латынина. Первая и наиболее известная книга по данной теме – «Ледокол». Суворов также написал ряд художественных книг о советской армии, военной разведке и предвоенной истории СССР.
– Вы говорите сейчас о числе жертв сталинских репрессий?
– Ну, например.
– Которые Солженицын оценивал в 60 миллионов.
– В 65.
– В 65. Вы склоняетесь к цифре в 2-3 миллиона. Я правильно понимаю?
– Нет, не я склоняюсь, почему. Я следую за архивами, которые можно изучить. Я не то чтобы склоняюсь, я знаю, что эта цифра была чудовищная. За годы репрессий прошло через лагеря 17 миллионов, погибло в лагерях 4 миллиона человек. Это огромная цифра.
– Она все равно в 15 раз меньше, чем «по Солженицыну».
– То есть приписать подобно какому-нибудь стахановскому шахтеру лишние ударные забойные метры – это, пожалуй, некорректно. Тут человек выступает: нам мало четырех миллионов убитыми. Давайте добавим еще. Это немножко напоминает фильм «Фанфан-тюльпан». Когда король говорит, а где же обещанные сто тысяч убитых? Мон сир, не расстраивайтесь, они будут в другой раз. Как будто бы не хватило четырех миллионов. Это уже очень много. Страна может горевать и плакать. И должна. Я все время, знаете ли, когда во Франции вижу эти стелы с именами погибших в деревнях, я думаю, как культура уважает каждую жертву, каждого человека. Вот мы идем и читаем. На Первой Мировой погибло столько-то французов. Жан, Поль и так далее. На Второй столько-то. Вот на алжирской столько-то. И они все в этой деревне учтены. И когда у нас говорится, что погибло 65 миллионов или 4 миллиона – ну какая разница – это меня устрашает. Когда я говорю кому-нибудь, вы знаете, 65 – это неверная цифра. Они говорят: ну, какая разница?Неверная цифра. Это же все равно очень плохо. Просто надо знать, что было со страной. Это было ужасно. Но было вот так. Это число, равное жертвам советских военнопленных в немецких лагерях. Советских военнопленных было за 4 года убито 4 миллиона. Замучено, заморожено, они умирали от голода, сознательно убивались. И так далее. То есть в этом смысле Сталин с Гитлером были равны.
II. Иосиф Сталин Vs Адольф Гитлер
– Сталин является одним из персонажей вашей работы?
– И Гитлер. Да, и Черчилль.
– И Сталина вы рисуете не так, как его принято рисовать в трудах либералов. Насколько я понимаю.
– Почему? Я его рисую в каком-то смысле еще страшнее. Просто я его не рисую плоским. Я его не рисую одномерно. Я стараюсь понять, как он встроен в российскую историю. Я стараюсь проследить генезис появления этой фигуры.
– Оценка этой фигуры исторической – это своего рода лакмусовая бумажка, по которой многие определяют: свой/чужой.
– Напрасно. Я думаю, что это скорее светский прием, нежели исторический анализ. Это все равно, как определять там по гвоздике, по бутоньерке или по ленточке, к какому лагерю ты принадлежишь. Но я все-таки предпочитаю по мыслям и высказываниям определять. Определять по Сталину смешно. Так же, как смешно определять по отношению к Ивану Грозному, что вы думаете. Поймите структуру русской истории, поймите закономерность появления этого человека. Никто не говорит о том, хороший он или плохой. Он вне морали.
– Но политики вообще вне морали.
– Сталин – крайне аморальный человек. Как и Гитлер, и так далее. Но существует нечто, что следует оценить с точки зрения российской истории и всех контаминаций, происходящих в обществе. Это крайне любопытно. Большевизм не был равен гитлеризму. Это другая болезнь. Это не здоровье, но это другая болезнь. И, если историк или писатель в какой-то степени подобен врачу, ставящему диагноз, он совершит губительную ошибку, если он уравняет две разные общественные формации, две разные идеи, сведет к одной. Это безумие. Я думаю, что все происходящие сегодня неприятности…
– Вы сейчас говорите про неприятности какого рода? Про политические?
– Про идеологическую растерянность общества. Я думаю, что это прежде всего связано с тем, что мы находимся в ситуации путешественника, у которого разбит компас. И этот компас мы разбили почти что сознательно.
– Когда это произошло?
– Я думаю, что это произошло, вероятно, в 80-е годы. Может быть, в 70-е.
– То есть в эпоху Брежнева?
– Да. Я думаю, что это произошло в ту эпоху, когда свободомыслящая интеллигенция в поисках выхода из ситуации представила для себя очень уплощенный, очень линейный характер развития западно-европейской истории. Не зная западной истории или плохо представляя ее, не имея возможности, вероятно, ее узнать. Представляя себе ее идеализированно. Или во всяком случае вне подробностей. Вообразили. Это многими было сформулировано. Что существует одна линейная история, одна цивилизация, к которой надо подверстать наше развитие. Мы как бы неудавшаяся часть чего-то изначально хорошего. А мы отстали. То ли нас монголы сбили с пути, то ли Рюрик недостаточно вложил, то ли большевики подгадили. Разные были неурядицы. Вроде как забыл билет. Бежал на поезд, а билет забыл. И отстал. А поезд-то уходит. И мы в последний вагон вскочили. Причем сейчас выясняем, что мы сели-то не в тот поезд. Он идет в депо. И вообще уже свет погас. И те, кто сидит в кабине машиниста, уже думают, что пора бы электричку и останавливать.
III. Про «Ж», которое на «П»
– То есть, вы не верите в либеральный проект?
– Я не верю вообще в проектизмы. И я не верю в прогрессизмы. Я думаю, что история и прогресс – это понятия разные.
– Если бы вы жили и работали не в Германии, а в России, в Москве, написали бы вы точно такую же книжку? Я имею в виду давление среды. Вы все-таки – часть среды. В этой среде есть определенные представления о том, что такое хорошо и что такое плохо. Вы – один из немногих людей, которые позволяют себе идти против течения. Но там еще может Митя Ольшанский, еще нескольких людей. Которых среда уважает. И на которых среда не решается нападать. Которые позволяет себе вот такую точку зрения, отличную от общей, высказывать. Вам помогает в плане независимости от этой среды то, что вы находитесь за рубежом большую часть времени?
– Во-первых. Я живу не в Германии. Я живу в том числе и в Германии. В основном я живу во Франции.
– Я был уверен, что у вас ПМЖ в Берлине.
– Нет, у меня в Берлине бывает некое Ж, но оно не П.
– Так значит, большую часть времени вы проводите во Франции?
– Большую часть времени я провожу во Франции.
– А где именно, если не секрет?
– Я живу на острове в Атлантике. Называется остров Ре.
СПРАВКА «ВИКИПЕДИИ»
Иль-де-Ре (фр. Île de Ré) – остров в Атлантическом океане. Находится у западного побережья Франции, в северной части пролива Антиош, в непосредственной близости от города Ла-Рошель. В 2006 году на острове проживало около 17600 человек. Крупнейший населённый пункт – Сент-Мари-де-Ре. Остров имеет размеры 30 км в длину и 5 км в ширину. Площадь примерно 85 кв. км. Это популярное место во Франции для туристических поездок в течение летних месяцев. Остров соединен с материком мостом длиной 2926,5 м. В островном фольклоре имеются интересные легенды. Одна легенда гласит, что остров Ре появился вследствие мощных подземных толчков, поглотивших романский городок «Antioche» (отсюда понятно происхождение названия «пролив Антиош»), после которых уцелели только острова Ре и Олерон. Также говорят, что развалины этого мифического города видны только в хорошую погоду. Это только легенда, однако в 1809 году у мыса Канкардон потерпело кораблекрушение судно, и капитан корабля видел «мощеные известковыми плитками поверхности, которые показались ему остатками романских построек». Кроме этого, французский географ Элизе Реклю в своем известном труде «Земля и люди. Всеобщая география» поместил город Антиош рядом с Канкардоном. Но, согласно поговорке, Когда Антиош появится снова, Ре исчезнет…
Другая легенда, которая противоречит первой, гласит, что древнеегипетские мореплаватели, направленные Рамзесом II в кругосветное путешествие, якобы сели на мель возле Martray (в районе современного города Арс на острове) и построили там небольшую пирамиду.
– И я иногда живу в Оксфорде, иногда живу в Берлине, а иногда живу в Москве. И я именно живу в четырех местах. Это связано и с работой, это связано и с желанием не связать себя с каким-то одним местом.
– Я просто сейчас чуть-чуть увожу в сторону от книги. Насколько я знаю, у вас мастерская есть в Москве?
– Да.
– И то есть вы пишете, я имею в виду живопись, в Москве, да?
– Я пишу везде.
– Вы пишете везде? То есть у вас везде есть мастерские?
– Да. Я пишу везде. И я не могу не писать каждый день. Сегодня, правда, я не писал. Но в принципе я работаю каждый день. Пишу и картины, и книжки.
– А когда вы пишете, я имею в виду прозу, литературу и публицистику, вы работаете на компьютере или пишете пером?
– Я пишу сначала в голове.
– Так. Потом, когда выплескиваете написанное….
– Но, поскольку у меня очень хорошая память и так устроена как-то голова, что я запоминаю страницами (это было так с детства)… Но это рождает какие-то ненормальные подозрения, что я пользуюсь «Википедией» или чем-то еще. Я, правда, так помню. Это особенность памяти. Вероятно, через год или два это уже ослабеет. Потому что я не молод. Пока я не замечаю деградации. Но я думаю, что это обвально произойдет. Я в какой-то момент начну забывать имя и так далее. Как завязывать шнурки. Но пока я помню многое.
– Типун вам на язык, как обычно говорят в таких случаях.
– Это случится когда-то. И я, в общем, абзацами запоминаю. Вы спросили про кухню, я вам кухню и рассказываю.
– Да-да. Это очень интересно. Потому что я объясню почему спросил: существует тезис, что когда ты излагаешь нечто, что накопилось в тебе, с помощью клавиатуры или когда ты пишешь то же самое по сути, но просто рукой, то результат оказывается – разный; полушария как-то задействованы по-особому. И получается совершенно разный результат.
– Я понимаю, что есть интересная моторика письма рукой, которая рождает что-то. Но у меня в данном случае какая-то третья история. Во-первых, поскольку я пишу вещи, связанные с обилием информации, я много сижу в архивах. И в архивах Берлина, и в Лондона, и в московских.
– А насколько вы вольно вообще обращаетесь с информацией? Как Юлиан Семенов? То есть вы можете манипулировать этой информацией? Или вы все-таки историк?
– В какой-то момент я надеюсь, что превращаюсь в историка. Надо сказать, что у меня, поскольку историком был отец и историком является старший сын, есть традиция историзма в семье. Я знаю, как работает историк. Это собственно, часть моей семейной биографии. И я в университете Оксфорда тоже занимаюсь историей. И я сижу в библиотеках как историк. Но потом наступает момент письма, и я начинаю писать в голове абзац. И вот тогда я фиксирую на бумаге, но не весь абзац, а его начало. Мне надо записать логическую цепочку рассуждения в голове. Герой входит. Он подумал. Потом я вернусь к тому архиву, который я нашел в берлинской военной академии. Ага. А потом входит она, и вот тут разговор завязался. Мы вспомнили Москву 30-х. Это я должен записать. Я должен поймать на бумаге вот этот вот нерв. Но это как бы стенограмма. Она короче главы в 30 раз. А главу-то я помню или делаю вид, что помню. Я когда-то читал, и мне это очень понравилось, у Сартра в «Словах» есть такой эпизод, когда он что-то пишет, а потом этот ужасно ему понравившийся отрывок, который он выстрадал, теряет. Писал, писал, писал. И он его теряет. А он еще близорукий, косой, какой-то кривой. Где же, черт побери вот это вот? Думаю, я напишу заново. Но мне так никогда не написать. Мне так никогда… Ведь сказал же, вот такая там мысль какая-то. Я даже не помню, как я ее сказал. А делать-то что? Я ее посеял. И он начинает писать заново. Он начинает писать заново. Пишет хорошо так, упруго. Страстно. Но все время держит в голове то, а тот-то отрывок был шедевром. Но, тем не менее, он закончил. Закончил. И смотрит. Ну, ладно. Можно в конце концов. И находит тут свой первый листок. Он сравнивает. Он написал в десять раз лучше. Поэтому, когда ты этот копипаст начинаешь переносить, ты пишешь, конечно, лучше. Ты уже начинаешь его проживать на бумаге. Но сначала его надо «помнить».
IV. «Три мушкетера» и «Десять лет спустя» под одной обложкой
– Когда вы пишете, у вас образы рождаются? То есть у вас какие-то картинки или это какие-то тезисы?
– Образы.
– То есть прямо писатель-писатель такой получается? Там есть персонаж или ряд персонажей, которые суть Максим Кантор? То есть с которыми вы себя отождествляете?
– Нет, определенно нет.
– Там ведь несколько персонажей. Один – русский, один – немец. И один – англичанин. Или три семьи.
–Там идут постоянно три главы, которые потом еще раз повторяются, еще три главы и еще три главы. Первая глава – это всегда происходящее сегодня в Москве. Это наша взбалмошная история. Вторая глава – это история Второй Мировой войны. Просто происходящее тогда – такое больное живое полотно. И третья глава – это история и того, и другого времени, рассказанная глазами секретаря Гитлера, который дожил до сегодняшнего дня.
– Принцип «Черного принца» немножечко. Так?
– Да. И здесь мы видим как бы в трех ракурсах одно и тоже явление. При этом, когда мне часто теперь говорят, а вы сказали вот это вот. Я говорю, позвольте, это сказал секретарь Гитлера. Но, если вы отождествляете меня, автора с персонажем, это не вполне корректно. Ленинградская журналистка сказала: «А вы вот не любите там Черчилля и демократию, вы сами про это написали». Я говорю, нет. Это написал Эрнст Ханфштенгль. Но он написал, согласитесь, убедительно. Но он – секретарь Гитлера и фашист. А я, вы знаете, антифашист. И не секретарь Гитлера. Но это я все стараюсь сочетать.
СПРАВКА «ВИКИПЕДИИ»
Эрнст Франц Седжвик Ханфштенгль (англ. Ernst Hanfstaengl, 2 февраля 1887, Мюнхен – 6 октября 1975, Мюнхен) – с 1933 по 1937 годы исполнял обязанности пресс-секретаря Национал-социалистической рабочей партии – НСДАП. Наполовину американец (мать-урождённая Седжвик-Гёйне), представитель известной в Мюнхене артистической фамилии: его дед Франц Ханфштенгль был баварским придворным фотографом, а унаследовавший дело его отец, Эдгар Ханфштенгль, – ещё и любовником герцогини Софии Августы Баварской. Внучатый племянник по материнской линии генерала армии Союза Джона Седжвика. С 1905 года – студент Гарварда, с 1911 по 1921 годы проживал в Америке (вернулся в Германию один раз в 1909 году, чтобы пройти службу в частях Баварских королевских пехотинцев, в Первой Мировой войне не участвовал). В 1920 году женился на Хелен Нимейер, в 1921 году родился Эгон Ханфштенгль, их первый ребёнок (дочь Ханфштенгля Герта Ханфштенгль умерла в возрасте пяти лет в конце 1929 года). В 1921 году вернулся в Мюнхен, в 1922 году, после речи в пивной «Киндлкёллер», состоялось его знакомство с Адольфом Гитлером. Благодаря финансовой поддержке Ханфштенгля (свою долю издательства в Нью-Йорке он отдал своему партнёру, из чего извлёк весьма приличную по тем временам сумму денег) «Völkischer Beobachter» превратилась в главную нацистскую газету. В 1923 году она стала ежедневной, её редактором был назначен Альфред Розенберг. В 1923 году участвовал в Пивном путче как представитель национал-социалистов перед зарубежной прессой, после провала восстания Гитлер находился в его доме вплоть до своего ареста. Тогда же Ханфштенгль был вынужден бежать в Австрию, чтобы не попасть под суд. Во время заключения Гитлера в тюрьме Ландсберга Ханфштенглю передавались рукописи «Mein Kampf», изданием которой он обязался заняться. После освобождения Гитлера в 1924 году и вплоть до избрания его рейхсканцлером Германии в 1933 году, Ханфштенгль работал советником партии по вопросам прессы; после того, как НСДАП обосновалась в Коричневом доме он стал практически единственным человеком, который общался с зарубежными журналистами.
– У вас в книге вплоть до 12-го года события описаны, да?
– Вплоть до 13-го. И есть ли там я, вы спросили? Там есть, вероятно, мой отец. В исторической части. Там есть человек, летчик из какой-то профессорской еврейской семьи, иммигрирующей из Аргентины. То есть воспроизводящий историю моего отца и его семьи, которая, действительно приехала из Аргентины. Потому что моя семья в Россию приехала из Аргентины в 27-м году. Этот вот биографический фрагмент там есть. Хотя он тоже изменен. Но меня самого нет, и даже нет кого-то, кто меня бы напоминал. Если в «Учебнике рисования» было два или три меня, то здесь нет ни одного.
– Почему? Вы не хотите открываться или просто не сложилось в работе?
– Там просто меня нет.
– И не должно быть?
– И не должно было быть. Попробую ответить, почему. Потому что «Учебник рисования» или вот такого рода литература – это лобовая атака. Выходите. Вот я перед вами стою. Вот он я весь. Стреляйте. Здесь же, когда ты пишешь историю с круговым охватом, не можешь претендовать на роль ни главного историка, ни главного действующего лица истории. Никого такого, к кому можно было бы привязать слово «автор» и демиург. Я слишком автор, вынесенный. Я тот, кто это сопоставил. Вот это сделал я. Я их сопоставил, я этих героев сравнил, срастил. Там ведь еще вот какая шутка получилась. Она мне очень дорога. Я очень надеюсь, что читатели это прочтут. Я хотел написать одновременно «Три мушкетера» и «Десять лет спустя». Это была такая сверхзадача. Вы помните коллизию, которую мы все очень болезненно переживаем, как эти герои, которые вступали в бой с армиями, эти невероятно благородные такие, неуязвимые дон кихоты вдруг потом оказываются в этой мелкой капиталистической дряни, проданные. Купленные Францией. А я хотел, чтобы мушкетерская компания, которую я там рисую в войне, которая вот с этими полными страстями и страхом сталинизма, лагерей, Гитлера, – вдруг она попадает в эту нашу жижу и слякоть, но уже Раулем, так сказать, детьми.
– Да. Увы, Максим. Мне не хватило времени для того, чтобы все узнать, что я хотел. Большое вам спасибо. Потрясающе. Будем читать.
Фото Айсель МАГОМЕДОВОЙ.
