Не хочу никого обидеть. Есть много авторов, «хороших и разных». А все-таки нынешний, якобы «поэтический расцвет», со всеми его бьеналлями-фестивалями, слишком часто кажется инсценировкой, ярмаркой литературного тщеславия. Но бывают, бывают приятные неожиданности. Хотя приятность здесь не при чем, здесь речь идет о вещах и чувствах, куда более значительных и серьезных. Но неожиданности – бывают.
Идешь по улице, заходишь в книжный магазин, и, ни на что особенно не рассчитывая, ни на что особенно не надеясь, натыкаешься, в разделе «Поэзия» на книжку неизвестного или, скажем, смутно известного тебе автора, приятно изданную – издательством «Алетейя» – с деревьями и светящимся небом на обложке. Так книжка и называется – «Свет за деревьями». Автор? Алексей Макушинский.
Имя вроде знакомое, в каких-то журналах вроде встречавшееся, а кто такой… сразу и не скажешь. Но книжку берешь, не знаешь сам почему: то ли из-за обложки, то ли из-за каких-то строчек, которые первыми попались тебе на глаза. «И всегда желанье уехать на самый бескрайний край/ земного света, в Ирландию, к черту, к морю…» Желание знакомое – вот книжку и покупаешь. А потом приходишь домой, начинаешь читать – и чем дальше читаешь, тем острее осознаешь, что перед тобой новый, значительный, совершенно ни на кого не похожий поэтический голос…
Знаю, знаю, как часто это пишут в рецензиях. И почти всегда это оказывается неправдой. А тут – правда. Тут, правда, читаешь и понимаешь, что голос – да, новый, значительный, создающий свой мир, открывающий неожиданные в русской поэзии, может быть, до сих пор и неиспробованные пути. Ориентация на поэзию англо-американскую становится очевидной довольно быстро. Эпиграфы – из Элизабет Бишоп, из Уоллеса Стивенса. «Вариации на темы Филипа Ларкина» (великолепные). Важнее, может быть, что сам стих, свободный, за редкими исключениями нерифмованный, восходит, по-видимому, к англоязычным образцам. Отчетливая, как правило, строфика, терцины, пятистишия. И главное – ритм, разнообразный и всегда различимый. Свободный стих, ни в малейшей мере не клонящийся к прозе, всегда поющий (что и есть, наверное, в свободном стихе самое главное, самое трудное). Читаешь, закуриваешь одну сигарету, другую…
Затем лезешь, разумеется, в интернет, узнаешь, что Алексей Макушинский родился в 1960 году в Москве, что живет в Германии, работает в университете. В 1998 выпустил роман под названием «Макс». Где этот роман, кто его видел? Он есть в сети, но в сети читать трудно. Однако заглядываешь в него, понимаешь, что и проза это значительная, очень, по-видимому, непростая, очень своеобразная. Что еще? Печатается в журналах, эссе, стихи. К стихам и вернемся.
Простыми их тоже не назовешь, но и никакой намеренной сложности в них нет. Все, в общем, понятно, смысл, почти всегда, раскрывается сразу. Макушинский не хитрит с читателем, не обманывает, не темнит. «Темноты» есть, конечно, в этих стихах – какие же стихи без «темнот»? Но есть и элементарная, непритязательная, почти какая-то наивная ясность. Наивность большого искусства. Очень часто есть какое-то зрительное впечатление, от которого автор как бы отталкивается – картина в музее, портал собора, фонтан, вид с холма. Макушинский музыкален и визуален одновременно, зрительный ряд выстраивается от стихотворения к стихотворению. Не удивительно поэтому, что программный текст, не без претензии названный по-латыни «Ut pictura poesis» («Поэзия как живопись»), начинается, по внешней видимости, как стихотворение о Сезанне – «Так Сезанн подходил все ближе к своей горе», каковая «гора» уже в следующей строчке перерастает в символ художественного и духовного поиска:
«Так Сезанн подходил все ближе к своей горе,
до которой дойти невозможно, хотя она и
видна отовсюду, из любого окна, из окна
любого поезда, плывущего по равнине,
над всеми крышами всех городов…»,
чтобы завершиться формулой приближения к недостижимому – чему? – идеалу? совершенству? истине?
«… Мы кладем слой за слоем –
слов ли, красок. За слоем слой мы, на самом
деле снимаем, подходя все ближе к тому, до чего мы
не дойдем никогда, что всегда уже с нами».
А «всегда с нами», в конце концов, то, что и составляет нашу жизнь, любовь, смерть близких, одиночество, ожидание собственной смерти, мгновения счастья. Макушинский – безусловно, бескомпромиссно экзистенциален, он не боится говорить о «самом главном», потому, полагаю я, при всей своей изысканности, сложной литературной родословной и непривычной для «широкого читателя» просодии, был бы этому «широкому читателю» понятен и нужен, если бы он, читатель, интересовался нынче стихами.
Читатель, как всем известно, стихами нынче мало интересуется. А между тем, в этой тоненькой книжке есть стихи «пронзительные», «хватающие за душу» («Памяти Е.И.М.», «Свернуть с автострады…»), стихи, которые, поверх всех формальных поисков и находок, дают еще и «простую радость узнавания» – всем нам общих, «общечеловеческих» переживаний и чувств. И есть, конечно, история. Макушинский, как точно подмечает в своем предисловии нью-йоркский русский поэт Андрей Грицман, противопоставляет чувство истории надвигающейся энтропии, «потоку антивремени». Однако это чувство истории сочетается у него с отстраненным, «сторонним» взглядом на происходящее. «Исторические события я мог наблюдать из окна», – начинается одно из лучших стихотворений сборника. Помещенная в исторический контекст, собственная жизнь тоже оказывается увиденной как будто со стороны, «из окна». Было бы любопытно проследить в этих стихах мгновения вознесения, поднятия над жизнью, взгляда на нее откуда-то с высоты; но это, конечно, уже тема для отдельного исследования.
Есть, в этой книжке, как и во всякой книжке, стихи более, есть и менее, на мой взгляд, удачные. Важно не это. Важно, что она сама – есть, эта книжка. И вот живет, значит, где-то в Германии, критикой не открытый, в бьенналях-фестивалях не участвующий поэт, своими стихами наше «антивремя», наш «гнусный век» очевидно оправдывающий, тянущей этот век на ту высоту, куда он, век, и не смотрит, о которой давно забыл. Вот такие чудеса.
Геннадий ГАВРИЛОВ.
