«Матерый человечище» Лев Толстой изобразил в романе «Война и мир» парадоксальную ситуацию. Княжна Марья Болконская, со своим лучистым взглядом и рафинированной душой, азартно переписывается с отвратительной Жюли Карагиной, краснолицей, «изъявлявшей всегдашнюю готовность из меланхолии тут же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия».
Казалось бы, ничто не может связывать столь непохожих девушек. И впрямь Жюли, «к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чуждой ей, когда княжна Марья вновь сошлась с ней лично». Живая подруга и подруга-по-переписке оказались разными личностями.
Однако едва ли стоит удивляться толстовскому парадоксу. Мы, освоив новые формы компьютерной коммуникации, знаем, что даже родственники нередко предпочитают общаться посредством чатов, блогов и т.д. Вообще человеку свойственно конструировать собственный образ (причем бескорыстно), и новейшая техника не столько формирует, сколько обслуживает эту потребность. Потому-то понятно, почему несколькими столетиями раньше – в век Просвещения – люди так же стремились к «игровой» коммуникации, к преображению быта и повседневности в изящное искусство. Потому-то европейские интеллектуалы – мужчины и женщины – отточили эпистолярный жанр, жанр переписки, доведя его до уровня совершенства, наверно, непревзойденного и поныне.
Сорок девичьих писем на французском языке остались памятником и свидетельством любовного романа шведской графини Софии Ферзен и русского князя Александра Куракина. Ответы не сохранились.
По мнению историков, письма Софии «привлекают читателя и глубиною привязанности графини к любимому человеку, и тонким анализом чувства, и его красноречивым изложением. Притом в них нет ничего такого, что могло бы скомпрометировать память героини в глазах потомства: она устояла перед красавцем-князем, слывшим одним из самых искусных обольстителей прошлого века, и это служит немалою рекомендациею ее нравственных свойств, если принять во внимание крайнюю испорченность тогдашнего высшего общества. Почему князь Куракин не мог жениться на графине Ферзен, одной из самых богатых и красивых невест того времени, для нас остается загадкой, но какою тоскою, какими страданиями веет от пачки ее писем, набросанных трепетною рукою на пожелтевших листках едва заметными буквами…»
Образ добродетельной Софии рифмуется с образом тоскующего князя: «Князь Куракин не был женат: всю свою жизнь он провел в служении отечеству; неутомимостью и рвением приобрел признательность двух монархов: Павла I, Александра I».
Впрочем (никак не ставя под сомнение ни нравственное совершенство графини, ни мотивы безбрачия князя), справедливо указать на факты другого рода: любовные похождения Софии после встречи с русским возлюбленным или семьдесят незаконнорожденных детей Куракина…
Графиня София Ферзен родилась в 1757 году. Одаренная и привлекательная, она была заметной фигурой стокгольмской светской жизни. Младший брат короля Густава III просил ее руки, но получил отказ. В 1774 году София Ферзен входила в делегацию, которая сопровождала из Германии принцессу Шарлотту, предназначенную в жены другому брату Густава III – наследнику престола герцогу Карлу. София стала фрейлиной новой герцогини. Двух незаурядных женщин соединила тесная дружба – на грани экзальтированной влюбленности. Шарлотта тосковала при шведском дворе, и сердечные отношения с фрейлиной были для нее отдушиной: «Все мое сердце принадлежит тебе».
Князь Александр Борисович Куракин был старше Софии. Он родился в 1752 году. Куракины – знатный и богатый княжеский род. Юный князь воспитывался вместе с Павлом Петровичем (будущим императором), затем учился в Киле, Лейдене. Планировались выгодные брачные партии (Варвара Шереметева, Елизавета Головкина), которые, однако, расстроились. Открывалась «наследственная» дипломатическая стезя.
Судьбы Софии и Александра – молодых, богатых, образованных – пересеклись в 1776 году, когда князь прибыл в Стокгольм с важным дипломатическим (а также масонским) поручением. Двор Густава III веселился – дела решались посреди веселья. На маскараде король пытался разъяснить Куракину свою политическую доктрину. (Кстати, именно на балу – спустя 15 лет – Густав III будет убит.)
Шведское гламурное общество молодо и влюблено. София ревновала Куракина к Шарлотте Де Геер. За несколько лет до того Шарлотта – еще незамужняя – обменивалась страстными посланиями (разумеется, по-французски) с Густавом, тогда еще наследником престола. Густав: «Ах, отчего должно быть так, что Вы и я связаны с людьми, чей нрав столь сильно отличается от нашего, отчего не дозволено обменяться, ведь тогда, по крайней мере, было бы двое счастливых вместо четверых несчастных, какие мы теперь. Ах, с каким восторгом я забыл бы печали в Ваших объятиях…» Шарлотта: «Ах, если бы я могла говорить с Вами, обнимать Вас, даже целовать следы Ваших ног – мой любимый и нежный любовник и повелитель, простите, мой принц, Вашей печальной и верной возлюбленной эти, возможно, слишком нежные выражения, но я не в силах сдержать чувств своего сердца».
Многотрудная деятельность Куракина-дипломата при дворе Густава III также причудливо переплелась с куртуазными похождениями. Первое письмо Софии Ферзен датировано 2 декабря 1776 года (Куракин в Стокгольме пробыл всего две недели). Финальное – сороковое – помечено 9 июня 1777 года и отправлено в Петербург, куда пять месяцев как уехал князь.
На первый взгляд, корпус писем, фиксируя естественный ход жизни и непредсказуемое развитие любовного романа, не должен образовывать стройный сюжет. Но нет: сюжет выстроился. По-видимому, не столько по причине логичности (весьма спорной) любовных отношений, сколько благодаря отшлифованному языку общения.
Первое письмо функционирует в качестве пролога, сразу манифестируя пламенную страсть: «Вы требовали знак преданности – вот он». Соответственно сороковое письмо превращается в эпилог: «Ах, небо! почему я не могу забыть Вас или, по крайней мере, почему не могу быть такой же бесчувственной, как Вы!» Финал, правда, не «закрытый», а «открытый», который не завершает, но оставляет проблемной природу «опасных связей».
Где сюжет – там столкновение, конфликт. Стокгольмские любовники борются со всевидящим светским обществом, с собой, с роковой разлукой.
София помолвлена с графом Адольфом Пипером, свадьба неуклонно приближается, и это никем не ставится под сомнение. Встречи проходят в экстремальной обстановке: «Каким образом мы сможем уединиться, когда внимание почти всего общества обращено на нас? Что скажут, если Вы и я разом исчезнем? Что подумают обо мне? Кроме того, в зале Биржи нет лож, нам пришлось бы спуститься по лестнице, а внизу – в поисках комнаты – мы бы бродили туда и обратно, рискуя встретить знакомых. Кроме того, Вы также знаете, что я обязана сопровождать Герцогиню, она ни на миг не оставляет меня, а если ей сказать, что я хочу снять маску, она, естественно, предложит свою ложу, и я не смогу объяснить, почему хочу воспользоваться другой. Вы видите, с какими трудностями я сталкиваюсь…»
Внешнюю блокаду приходится прорывать. В ход пущен тайный язык. Знаки передаются с ловкостью секретных агентов, с риском вызвать гнев и недоумение высокопоставленных особ. Свидания обставляются с волнующей экстравагантностью: «Поднимайтесь, ничего не опасаясь, я буду ждать Вас на лестнице; но Вам необходимо переодеться: будьте в сером, сапоги, шляпа не слишком роскошная и не слишком приметная. Не заговаривайте ни с кем на лестнице, и они ни о чем не будут расспрашивать. Кроме того, если кто-то из не в меру любопытных слуг спросит, к кому Вы, отвечайте, что к моему брату, и Вас пропустят. Но обязательно переоденьтесь, дорогой друг, ради всего святого, – это главное. В понедельник, в 11, пройдите перед моими окнами, и если увидите белый платок, это знак того, что Вы можете прийти, если платка нет, это знак опасности. Боже! Как я желаю, чтобы все получилось!»
Кроме внешних обстоятельств, любовники сталкиваются с внутренней конфликтностью страсти, что дарует экстаз, но не покой. В этом противостоянии они попеременно то союзники, то противники. И трудно разобрать, с кем ведется борьба – с внешней силой, с собой или с возлюбленным.
Графиня и князь, избегая недоброжелательного внимания и разделяя представления своего времени о различии обязанностей незамужней девушки и женщины, составили поразительный план. Для Софии единственный способ уступить настойчивому русскому – это ускорить брак с Пипером, что развяжет ей руки и освободит от докучливого присмотра родственников: «Я горжусь тем, что привязана к Вам на всю жизнь (чувство, о котором я не устаю повторять), не знаю почему, но я трепещу в ожидании того мгновения, когда Вы потребуете все во имя Вашей любви. Вы убеждаете меня понимать брак как врата, за которыми я обрету убежище от всех бедствий, где мое счастье будет зависеть только от моего желания. Мое желание! Ах! Поверьте, что его главный предмет – Вы, но жестокий и ревнивый муж будет угнетать такую чувствительную и слабую душу, как моя. Я вижу свое будущее, я предвижу, что буду не так свободна, как ныне». В результате София Ферзен энергично приближает замужество, а ответственность за это возлагает на нетерпеливого любовника, приобретая право жалеть себя, жертвовать счастьем и в то же время ожидать чувственных открытий.
Однако заключение брака, превратившее графиню Ферзен в графиню Пипер, не облегчило ситуацию. От графини и князя требуется великое коммуникативное мастерство, умелая дифференциация слов, произносимых наедине и в обществе: «За удовольствием, которое я испытала вчера, проведя с Вами время, последовали многие печали. Когда все удалились, мать начала допрашивать меня о разговоре в дверях; я сказала, что Вы беседовали со мной о франкмасонских ложах, по крайней мере, здесь ей было не за что брюзжать на меня. Она сказала, что очень удивлена Вашей фамильярностью в отношениях со мной и что она многажды слышала, как Вы, обращаясь ко мне, называете меня «дорогая графиня»; она находит это выражение слишком вольным. Я делала все возможное, доказывая, что Вы так называете всех женщин, а не только меня; это не помогло, она подчеркнуто выразила удивление и сказала, что (она надеется) я впредь не допущу подобной свободы в обращении. Я уверила ее, как Вы можете догадаться, что не допущу; одновременно я спросила, что, по ее мнению, должно сделать, дабы Вы более не именовали меня так, а кроме того сказала, что (мне кажется) будет благоразумно не говорить Вам ничего и не замечать ничего. Однако я просила бы Вас, дорогой друг, бдительно использовать это имя; избегайте вообще обращаться ко мне, ибо, если Вы назовете меня другим именем, она предположит, что я просила Вас об этом, а я ведь уверила ее, что не следует этого делать».
Муж-ревнивец также мешает возлюбленным (кто бы мог подумать!): «Позже граф Адольф подошел ко мне и попросил разрешения утром посетить меня. Я не могла отказать ему. Он появился в 10 часов и сразу же ушел. Боже, как он изменился! Судите сами, мой дорогой друг, бледный, белки желтые, лоб и уши тоже. Великий Боже, как он мучил меня. Он сидел на софе, на которой Вы говорили, что мы будем вместе, и я, мой более чем дорогой друг, думала только о Вас, о былых радостях. Монстр, о котором я говорю и которого впредь буду всегда так называть, устроил жестокую сцену, упрекая меня за отношения с Вами. Он сказал, что Вы – причина его недуга, что он заболел из-за причиняемых Вами беспокойств, что он осведомлен о Вашем образе жизни, о том, что Вы были со мной все время, наконец, что он ликовал, узнав о Вашем отъезде. Ах! Дорогой возлюбленный, почему Вы не могли видеть его, когда он беседовал со мной! Он возбудил во мне своим присутствием такой же ужас, какую Вы возбуждали любовь». Забавно, что София реагирует на вмешательство мужа хладнокровней, чем на подозрения матушки и родственников. Может, это версия для Куракина…
В январе 1777 года Куракин, выполнив официальные поручения, покинул Швецию. Письма разлуки – их немало, приблизительно четвертая часть – столь же динамичны, как и предыдущие. Одно из них – блистательный этюд о ревности и мужском коварстве: «Я ощущаю Ваше забвение так же остро, как некогда ощущала Вашу нежность. Я не заслужила той участи, которую Вы уготовили мне, и никогда не подозревала Ваши клятвы в неискренности, а ведь (теперь я в этом не сомневаюсь) Вы никогда не любили меня. Как! Возможно ли, чтобы Ваше сердце (если оно чувствовало все то, в чем Вы с таким удовольствием уверяли меня) было способно, на протяжении одного месяца, перейти от нежнейшей любви к жестокому забвению? Чувства, которые Вы внушили, я еще испытываю, вопреки собственному желанию. Я еще нежно люблю, мой князь, сувенир, который Вы дали мне, но в надежде на то, что Ваше поведение плюс занятия, при помощи которых я пытаюсь отвлечься, позволят мне возненавидеть его. Этот сувенир будет отослан Вам, как только я буду достаточно сильной, чтобы расстаться с ним. Увы! Я слишком хорошо предвидела участь, которую Вы уготовили мне, уезжая отсюда; тщетно я предписывала себе строжайшие запреты и сто раз повторяла, что если потеряла Вашу любовь, то, значит, недостойна сохранить ее».
Литературное письмо XVIII столетия – преимущественно женское письмо. Оно эмоционально в своей рассудочности и рассудочно в эмоциональности. Накал страстей не затемняет ясность изложения. Слезно жалуясь на тоску и на забывчивость возлюбленного, София одновременно с увлечением реферирует новости придворной жизни. Любовные страдания не приводят к унынию, наоборот, обнаруживают доверие к мирозданию и привязанность к мелочам бытия, пестроте светских событий. Это с одной стороны. С другой – искренность неотличима от намеренной взвинченности, от игры и – в пределе – от манипулирования партнером.
Письма Софии функционируют идеально (в качестве канала информации) и материально – в качестве «пожелтевших листков», которыми можно дорожить и которые можно ненавидеть, сохранить или уничтожить. В самом начале общения – в прологе – София выкупает чувственную искренность посланий непременным требованием их возвращения: «Извините, если я напомню то, что Вы вчера обещали относительно этого письма; простите мое беспокойство, оно слишком естественно! Ваше слово – надежная гарантия, на которую я полагаюсь». Предосудительное содержание должно остаться в сознании влюбленного вне материального носителя.
А будучи в гневе, София приказывает уничтожить письма: «Сожгите все мои письма, я часто пеняю себе за то, что отправляла их, хотя с самого начала опасалась, что Вы найдете им дурное применение и пожертвуете ради развлечения новой красавицы, которую, без сомнения, предадите так же, как меня. Как не родиться такому подозрению! Я считаю Вас способным на самые черные поступки, с тех пор как Вы показали Вашу неверность и презренные чувства. У меня нет слов, чтобы умолить Вас: если в Вас осталась жалость ко мне, сожгите письма (раз Вы не любите)». Впрочем, приказ сжечь означает, что София уже смирилась с фактом материального существования «листков», а финальная оговорка обнаруживает: этот факт был не неприятен ей…
Михаил ОДЕССКИЙ.
Полная версия статьи опубликована в журнале “Moulin Rouge”, июнь 2007 г. (издатель Евгений Ю.Додолев).
