Пять лет назад, весной 2002 года, во Франции вышла книга известного французского правозащитника и политолога Тьерри Мейсана «ужасный обман», в которой утверждалось, что знаменитый нью-йоркский теракт был умело спланирован и блестяще организован одной из многочисленных американских спецслужб. Автор, как это принято в США, был тут же лишен права на въезд в страну процветающей демократии и объявлен persona non grata за «неправильные взгляды», хотя опирался в своих изысканиях лишь на опубликованные в Америке же документы! Другой француз, Андре Глюксман списал все террористические беды человечества на русских, которые якобы в недрах своего массового сознания взрастили нигилизм, обернувшийся с течением времени мировым терроризмом.
Время идет, терроризм цветет, но остается при этом табуированной темой – никто не хочет ступать на «территорию зверя». Оттого и возникла мысль туда отправиться, опубликовав два текста: небольшой, дружно отторгнутый медийной общественностью за «неполиткорректность», memento mori & большой, подписанный знатоком поэтики террора Михаилом Одесским.
В Россию террор пришел несколько раньше – в связи с чеченской войной. Однако и до того теракты казались «цивилизованному миру» атрибутом российской этнографической дикости, и лишь взрывы в Нью-Йорке придали террору общечеловеческий статус. К тому же это было – с пропагандистской точки зрения – образцом: передаваемая в режиме online катастрофа; цивилизационный конфликт; невинные жертвы. Террор стал популярной темой, множились аналитические статьи, множились рискованные теории и обобщения, множились и мифы.
Миф первый: русская душа террора
Миф первый – списать глобальный террор на заразу, занесенную из России. В самом деле, во-первых, к началу 2001 года Россия уже жила в состоянии террористической угрозы (по словам А.Глюксмана, «крестный отец» «Аль-Каиды», «которого не принимают в расчет, а в последнее время зачастую гладят по шерстке, – Россия», «русские при Путине»). Во-вторых, хрестоматийный роман «Бесы» знатока народной души Ф.М.Достоевского содержит классическую модель террористической организации, так что «11 сентября» свободно толкуется как «Достоевский на Манхэттене» (заглавие задиристой книги Глюксмана, который убежден, что «бесы-поджигатели Достоевского передают огненную эстафету религиозным фанатикам»). Наконец, в-третьих, роман Достоевского возник в России вполне закономерно: в XIX веке русские бомбисты ликвидировали (с седьмой попытки) царя и произвели ряд других громких (в буквальном и переносном смысле) терактов. Русский язык даже обогатил мировой тезаурус новым словом – «нигилист». Это слово, обретшее популярность благодаря И.С.Тургеневу и его пресловутому Базарову, быстро утратило первоначальный сложный философский смысл и превратилось в синоним революционера-террориста.
Здесь символична биография Сергея Михайловича Кравчинского. 16 августа 1878 года Кравчинский – посреди Петербурга, на многолюдной Михайловской площади – заколол шефа жандармов Н.В.Мезенцова. Российская общественность восхищалась отважным кинжальщиком. По словам историка А.Улама, «хотя террор далеко не был уникальным русским явлением в Европе 1870–1880-х годов – дважды стреляли в германского императора, в Англии министра убивает ирландский боевик – специфика русской ситуации заключалась в том, что к этому средству политической борьбы относились с пониманием и чуть ли не с открытой симпатией многие солидные граждане – представители среднего и высшего класса».
Бежав за границу, Кравчинский продолжил революционную деятельность на литературном поприще и написал роман о борцах с самодержавием. Английская версия романа вышла под заглавием, включавшим популярное слово-лозунг: «The career of a nihilist» – «Путь нигилиста». Русская версия романа Кравчинского – для «своих» – называлась скромнее: «Андрей Кожухов». Автор был уверен, что «нигилист» вызовет сочувствие западного читателя. И не ошибся. На Западе «представители среднего и высшего класса» также отнеслись «с пониманием и чуть ли не с открытой симпатией» к террору – коль скоро он бушевал далеко, в России.
Отсюда напрашивается важный вывод. Образ «нигилистов», русских террористов потому был столь притягателен, что террор отнюдь не русское изобретение (хотя вклад соотечественников никак не следует преуменьшать).
Прежде всего, «террор» не есть синоним извечной «жестокости». «Жестокость» царила в истории всегда, а вот «террор» как политический термин был вычеканен недавно (сравнительно) – в годы Великой Французской революции. В начале сентября 1792 года – при попустительстве революционных властей – толпы парижан ворвались в тюрьмы, истребляя арестованных монархистов, дворян, священников и т.п. При этом граждан, проходивших по разряду «и т.п.», оказалось в три раза больше, чем тех, кто по каким-либо «анкетным» признакам мог сойти за «врага народа». Парижская Коммуна – революционный орган столичного самоуправления, контролируемый партией якобинцев, – объяснила «сентябрьскую резню» в специальном циркуляре, уведомив «своих братьев во всех департаментах, что часть содержащихся в тюрьмах кровожадных заговорщиков убита народом; это явилось актом справедливости, который казался народу неизбежным, чтобы посредством террора удержать легионы изменников».
«Террор» (terreur; ужас – франц.) – метод управления социумом посредством превентивного устрашения. Превентивное, т.е. опережающее, устрашение по определению обращено против невинных (точнее – безразлично, против невинных или виновных) и предназначено не для охраны законности, а для того, чтобы подавить волю общества к сопротивлению, заставив беспрекословно повиноваться «террористам». Французские революционеры, как видно из «сентябрьской резни», впервые опробовали террористический метод управления в форме «террора толпы». В сентябре 1792 года соперничавшие революционные партии (жирондисты, якобинцы) продолжали вести борьбу за власть, ни у одной партии не было полного контроля над государственным аппаратом, и якобинцы прибегли к «террору толпы», используя в качестве инструмента устрашения как будто стихийно действующую толпу.
Примерно через год якобинцы сосредоточили в своих руках всю власть, соответственно прежний метод управления получил новую форму – «государственного террора», когда инструментом устрашения становится карательный аппарат государства. Максимилиан Робеспьер, юрист по образованию, дал теоретическое обоснование «государственному террору», выступив в революционном Конвенте 5 февраля 1794 года: «Если в мирное время орудием народного правления является добродетель, то во время революции орудием его является и добродетель, и террор одновременно: добродетель, без которой террор гибелен, террор, без которого добродетель бессильна. Террор есть не что иное, как быстрая, строгая, непреклонная справедливость; следовательно, он есть проявление добродетели, он не столько особый принцип, сколько вывод из общего принципа демократии, применяемого отечеством в крайней нужде».
Западное общество закономерно симпатизировало «нигилистам»: они – революционеры, революционное наследие составляло золотой фонд «цивилизованного мира», а террор – неотъемлемая часть революционного наследия. Теперь становится ясна и степень новаторства русских революционеров: они не открывали террор, но они, действуя не от имени власти, а против власти, демонстративно назвали террором убийства представителей власти (и попавших под руку обывателей), осуществляемые подпольными группировками. На этот раз террористический метод управления служил не для удержания, но для захвата власти. Тем самым «нигилисты» изобрели новую форму террора – «индивидуальный террор». Этого открытия у них не отнимешь. А в остальном «нигилисты» – лояльные последователи великой революционной традиции Запада.
Симптоматично: знаменитейший террорист Карлос (Ильич Рамирос Санчес) предлагает в современной ситуации низвергать буржуазную цивилизацию под лозунгами не социализма или национального самоопределения, а исламского фундаментализма: «Революция сегодня говорит на языке Корана». Так что исламские террористы тоже продолжают дело европейской революции.
Миф второй: «11 сентября» – инсценировка и провокация спецслужб
«11 сентября» – слишком недавний, слишком горячий пример, чтобы доказательно обнаружить здесь интриги спецслужб. Более того, я (не очень оригинально) полагаю, что этот теракт совершен не спецслужбами, а боевиками «Аль-Каиды». Однако пристального внимания заслуживает тот факт, что деятельность террористов – как обыкновенно выясняется по прошествии лет – всегда переплетена с деятельностью полиции.
Классический образец – Евгений Азеф: он возглавлял Боевую организацию партии эсеров, ликвидировал министра внутренних дел В.К.Плеве, великого князя Сергея Александровича и одновременно служил платным агентом охранки. Литератор Владимир Бурцев (который, рискуя жизнью и репутацией, вскрыл связь эсеровского террориста №1 с полицией) утверждал, что Азеф был послушным орудием в руках полицейского начальства, собственно, и несущего ответственность за революционный террор. Ныне эта версия отвергается большинством специалистов. Действительно, факты указывают на то, что, наоборот, Азеф – истинный и изобретательный революционер – превратил полицию в невольных пособников.
Со времен Александра II российский политический сыск, заимствуя западный опыт, обратился к широкому использованию осведомителей, которых жандармы вербовали среди революционеров. Согласно инструкциям, осведомитель не должен был иметь никакого касательства к преступным действиям «освещаемой» им организации. Но чтобы получить доступ к важной информации, осведомитель должен занимать заметный пост, – но занимать заметный пост и не иметь отношения ни к каким серьезным акциям подпольщиков едва ли возможно. Полиция пришла к разумному компромиссу: нейтрализация революционного подполья осуществима посредством умеренного с ним диалога – вычленения «сотрудников», оказания им посильной помощи в революционной карьере, игнорировании их незаконных деяний – вплоть до какого-нибудь очередного скандала.
Вели борьбу и противники царского правительства. Судя по всему, «ноу-хау» Азефа было очень простым. В целях эффективного руководства масштабной террористической кампанией необходимо обеспечить такую меру свободы и личной безопасности, чтобы беспрепятственно въезжать и выезжать из России, передвигаться по территории страны, контактировать с «неблагонадежными лицами» и совершать другие странные, с жандармской точки зрения, поступки. Следовательно, остается заранее предотвратить возникновение соответствующих подозрений, т.е. играть роль «сотрудника полиции», служа революции. Иначе говоря, агент вынужден заниматься дозировкой информации – что говорить полиции (зная, что товарищей могут и казнить) и что делать на благо борьбы с режимом. Комментируя репутацию «великого практика» Азефа, Лев Троцкий – виртуоз революции – писал в 1911 году: «А главный, если не единственный, практический талант его состоял в том, что он не попадался в руки политической полиции».
Бурцев вспоминал о любопытном свидании с Азефом, когда бывший глава боевиков был уже «раскрыт» товарищами и скрывался от их мести: «Держа маленькие ладони своих рук, как чаши весов, он перечислял то, что дает перевес делу революции, и этому противопоставлял то из содеянного им, что выгодно было полиции. «Ну, вы сравните сами, – убеждающим голосом говорил он. – Что я сделал? Организовал убийство Плеве, убийство вел. кн. Сергея…» – и с каждым новым именем его правая рука опускалась все ниже и ниже, как чаша весов, на которую падают грузные гири. «А что я дал им? Выдал Слетова, Ломова, ну еще Веденяпина…» – и, называя эти имена, он не опускал, а, наоборот, вздергивал кверху свою левую руку, наглядно иллюстрируя все ничтожество полученного полицией по сравнению с тем, что имела от его деятельности революция». Другими словами, эффективная борьба с террором требует сотрудничества с террористами, а эффективный террор – сотрудничества с полицией, и ответственное начальство (равно со стороны государства и революции) осознает это.
Более того, Азеф в данном отношении был не уникальным деятелем, а первым среди равных: еще до его разоблачения вступил в игру с полицией анархист Д.Г.Богров, который в 1911 году застрелит премьер-министра П.А.Столыпина. Социал-демократ Р.В.Малиновский, с 1910 года – осведомитель, в 1912 – 1914 годах возглавлял большевистскую фракцию в IV Государственной думе и т.п.
Миф третий: беспрецедентность современного террора
Если в чем современный террор затмил предшественников, то это в научной «продвинутости» технических средств и откровенной нацеленности против невинных. Однако и в этом аспекте прогресс относителен.
В 1890-х годах по Франции прокатилась волна анархистского террора, создав легенду революционного динамита. Она началась в ответ на осуждение анархистов – участников первомайской демонстрации. По решению партии бывший грабитель и убийца Равашоль (его фотографией можно насладиться в музее тюрьмы Консьержери) приступил к охоте на «судий неправедных» и подтвердил реноме человека дела, взорвав в 1892 году дома нескольких чиновников. На суде «рыцарь динамита» и «мушкетер анархии» (так его именовала пресса) декларировал: «Я хотел заниматься террором, чтобы привлечь к нам внимание и чтобы стало понятно, кто мы такие: истинные защитники притесняемых». «Истинного защитника притесняемых» гильотинировали, но «динамитная» идея была подхвачена. Вслед за Равашолем взрывы в армейской казарме и ресторане устраивает Монье, затем Вайан – в Палате депутатов, затем Анри – в кафе. Анри объяснял на суде, что если буржуазия карает анархистов в качестве представителей партии, то и анархисты вправе отвечать тем же, не щадя буржуазных обывателей – завсегдатаев кафе.
Русские социалисты обыкновенно дистанцировались от одиозных «крайностей» анархистского террора, шокировавших даже революционно настроенную интеллигенцию. Однако Иван Каляев, взорвавший бомбой великого князя Сергея Александровича, возмущался как-то в беседе с товарищем и соратником (Борисом Савинковым): «Но почему именно мы, партия социалистов-революционеров, т.е. партия террора, – должны бросить камнем во французских террористов?» Не подобает революционеру отрекаться от памяти Равашоля в угоду общественному мнению: «Террор – сила. Не нам заявлять о нашем неуважении к ней».
Сейчас мало кто помнит Равашоля и тому подобных «мушкетеров анархии», а в свое время их «динамитная война» произвела эсхатологическое впечатление, заставив вспомнить о конце истории. Роман «Остров пингвинов» (1908) скептичного Анатоля Франса, где насмешливо пересказана история Франции, завершается анархистскими взрывами: «Тем не менее уже не оставалось никаких иллюзий: невидимый враг овладел городом. Теперь там господствовал гул взрывов, непрерывный, как тишина, уже привычный для слуха и полный неодолимого ужаса».
Остается привести еще один пример, еще одно свидетельство того, что век террора наступил далеко не 11 сентября. В фильме Луиса Бунюэля «Этот смутный объект желаний» (1977) – последнем фильме маэстро – репродуктор вещает, что левые террористические группы объединились с целью «внести смятение», а правые – с целью «дестабилизировать» общество, и фильм кончается тем, что персонажи (аполитичные обыватели, погруженные в марево «желаний» и повседневную жизнь) застилаются дымом грандиозного взрыва. Такой вот абсурдистский, сюрреалистический финалѕ
Михаил ОДЕССКИЙ.
www.moulin-rouge.ru
Memento mori
После того как ясным, светлым утром в нью-йоркские башни-близнецы врезались самолеты, значительная часть медийного пространства отдается теме терроризма. Причем отдается без любви и без ума. Пишутся и книги. Без конца. В смысле – безостановочно. И при анализе феномена как бы постулируются следующие тезисы:
– человечество не знает ничего страшнее терроризма;
– смерть мирного гражданина, в отличие от смерти солдата, – настоящая драма.
Забавно, что никто даже не задумывается, насколько эти тезисы сомнительны.
Во-первых, если взглянуть на ситуацию с позиции здравого смысла, становится очевидным, что если мы позиционируем терроризм как войну, то он является вполне гуманной формой ее ведения – рухнувшие башни Торгового центра все же не сравнить с Хиросимой и Нагасаки. Как не сравнить захват школы в Беслане с практикой уничтожения детей в концлагерях.
Во-вторых, социуму пора определиться со своей оценкой смерти. Чем трагедия матери, у которой ребенок погиб от тяжелой, неизлечимой болезни или попал под машину, отличается от горя женщины, которая потеряла дитя в результате теракта? Почему гибель восемнадцатилетнего новобранца никем, кроме родственников, не оплакивается, а неожиданный уход из жизни «стариков, женщин и детей» переживается как исключительная несправедливость? Ведь если речь не идет о военных-контрактниках, то нет, по сути, никакой разницы между «мирным» и «немирным» населением. Жить хотят все. Терроризм лишь уравнивает шансы граждан. Теперь каждый человек, а не только самурай, выходя из дома, должен быть готов к смерти.
С другой стороны, совершенно упускается из виду тот факт, что «Аль-Каида» отчетливо напоминает группу «Спектр» Яна Флемминга и страну Пилигвинию из романа Льва Кассиля «Кондуит и Швамбрания». То есть олицетворяет собой некое «мировое зло», которое нельзя победить в силу его художественной необходимости, ибо тогда из произведения исчезнет конфликт. Чем тщательнее изучаются теракты, тем отчетливее видно, что всему человечеству демонстрируется некий многосерийный фильм, сценарий которого написан в лучших традициях приключенческого жанра. Только конец пока не ясен. Зато ясно другое: свою ленту создатели заботливо адаптируют под вкусы разных национальных аудиторий. Например, для американцев был сделан высокотехнологичный, суперголливудский фильм-катастрофа с общемировой рекламой в прямом эфире, рядом с которой меркнет даже реклама «Ночного дозора».
Что же касается России, то здесь все теракты были проведены доморощенно и примитивно, в духе самой плохой «чернухи» 90-х. В Мадриде все было сработано по-европейски бюджетно и в меру зрелищно. Нельзя не отметить и еще один нюанс: для американского сознания гибель символической недвижимости, коей были башни Всемирного торгового центра, куда травматичней, чем смерть американских школьников, которые без всяких терактов постоянно расстреливают друг друга в USA-Бесланах. Вот их и ударили по больному.
А для нашего же человека нет ничего ужасней, чем гибель невинного ребенка. Если бы террористы взорвали Кремль, из этого события массовое сознание едва ли сделало бы трагедию. Скорее всего, оно бы решило, что московские власти просто решили построить под Красной площадью подземный паркинг и рядом с fake-Манежем теперь будет стоять fake-Кремль. А вот дети, пьющие собственную мочу, – совсем другое дело. Это катастрофа. Удар под дых. И это – наше кино. Почему кино – да потому, что современный террор мы видим через объектив. И картинку кто-то любовно и профессионально готовит для target-группы, которая у каждого теракта своя.
Так отчего же никто не задается вопросом, что за чудо-киногруппы производят столь качественную продукцию? И отчего все эти ужасные во всех смыслах «ужастики» так не похожи на произведения исламской художественной традиции? И не провоцируем ли мы своей реакцией сам феномен? Да и вообще – какая смерть по нынешним временам самая гуманная?
Полная версия обеих статей опубликована в журнале “Moulin Rouge”, апрель 2007 г. (издатель Евгений Ю.Додолев).
