В далекую пору моего детства дети в нашей стране обращались к незнакомым взрослым со словами «тётя» или «дядя», которые и сегодня часто можно услышать на просторах уже не одной шестой, а одной седьмой части света. Моя интеллигентная бабушка, как и родители, пытались отучить нас от этого «простонародного» обращения, хотя мне сейчас даже трудно себе представить, какой из нежизнеспособных неологизмов они предлагали использовать: «гражданка» (наследие Французской революции), «товарищ» (наследие однопартийной системы) или «мужчина» (забвение всяких там вежливых формулировок). Во всяком случае, не архаическое «сударь» или вовсе немыслимое в те годы «господин».
Когда я лет через десять прочел сказки 1001 ночи, то обратил внимание на то, что в восточном контексте «дядя» или «тётя» по отношению к незнакомым людям звучали вполне органично. Подобное обращение, как и «дедушка», «бабушка», «сынок» и «дочка», предполагают (и не без оснований), что все мы немножко родственники и настраивают на доверительный лад, очевидно, противостоящий гражданскому обществу и правам человека. Уже тогда – хотя я еще собирался стать математиком, а вовсе не культурологом, закралось сомнение, что отечественная культура значительно ближе к Востоку, чем к Западу. Лакмусовой бумажкой здесь было именно повседневное общение основной массы населения. Кстати говоря, в этом же направлении ориентирует и органичное использование имени-отчества, как формы вежливого обращения.
Я вспомнил об этом недавно, оказавшись в Восточной Африке на Занзибарском фестивале кино и культуры стран региона Индийского океана. В тунисском фильме «Баракат» («Хватит») одна из героинь протестует против обращения «хаджа», принятого по отношению к старым людям, и предлагает называть ее «тётей». Если к этому ассоциативному ряду добавить детские воспоминания о Занзибаре и Бармалее и интеллигентское уподобление постсоветской России коррумпированной африканской деспотии, сопоставление «энергетической сверхдержавы» и «черного континента» напрашивается само собой.
Что же нас сближает? В первую очередь – возможность не утруждать себя, паразитируя на дарах природы, наземных в Африке, подземных в России. Далее, уже упоминавшееся предпочтение неформальных личных связей всяким там законам, жизнь «по понятиям» (далеко не всегда уголовным).
Чудовищная дезорганизация фестиваля, особенно очевидная с позиции члена жюри, приехавшего не столько развлекаться, сколько работать, вызывала в памяти московские киносмотры. Состояние дорог помогало с оптимизмом воспринимать даже сегодняшнюю нашу реальность.
Общение с коллегами выявило другую сторону взаимодействия культур. Ветеран танзанийской документалистики Сирил Каунга и более молодой директор кинофестиваля в Джакарте (Индонезия) Ариеф Виранатакусумах с ностальгией вспоминали период, когда ВГИК готовил кадры для Индонезии, а танзанийцев приглашали на Московский кинофестиваль, который для них был главным в мире. Критик из Буркина Фасо Клеман Тапсоба был более радикален. Он вспомнил Абдурахмана Сиссако и Сулеймана Сиссе – ныне признанных классиков не только африканского, но и мирового кино, говорящих по-русски лучше, чем по-английски (спасибо ВГИКу), о русских женах, наглядноподтверждавших выводы скандального трактата Лероя Джонса «О превосходстве черного самца», и о марксистской закалке, полученной чернокожими интеллектуалами в российских вузах, и с горечью подытожил:
– Сегодня России для Африки не существует, есть только США и Китай.
А наши бритоголовые тем временем избивают и убивают «черных». Куда же подевались родственные чувства, тёти и дяди?
Кирилл РАЗЛОГОВ.
Редуцированная версия статьи опубликована в журнале “Компания” (www.ko.ru) №28 (424) за 2006 г. (главный редактор Евгений Ю.Додолев).
