Игорь ВОЕВОДИН,
экс-НовоВзглядовец, ныне – ведущий программы “Времечко (лучший журналист прошлого года).
Ах, какие лица! Какие лица у моего народа, особенно по утрам, когда он, народ, едет на работу. Лица будто вырезаны из камня, и при этом без помощи тонких инструментов, а все топором, зубилом, кайлом. Каменные эти лица смотрят на тебя пустыми глазами, и взгляд их подобен бездонным колодцам – ни дна тебе, ни покрышки. Вот он, социализм с человеческим лицом – взгляни в зеркало, и ты все увидишь, и ты все поймешь.
Но предвижу я, мой друг, справедливые упреки лучших представителей моего народа – они упрекают меня. Они, эти представители, опять недовольны, они вновь пеняют на зеркало, хоть и неча на него пенять… Вот он, славный пенсионер-броненосец Фрол Лукич, в праведном своем гневе берется за перо и снова пишет в редакцию о своем недовольстве зеркалами. Вот она, мать-рекордистка Лукерья Фроловна, вытерев руки о передник, берет телефонную трубку, и звонит в редакцию, и пеняет. И пеняет она, и пеняет, и пеняет, славная женщина…
Потому, мой друг, ни слова больше о живых. В нашей стране о живых либо – хорошо, либо – ничего… Потому и предлагаю поговорить о памятниках. Им, памятникам, все равно. Памятники сраму не имут, по редакциям не пишут, от подписки не отказываются. Вперед, мой друг! И мы им покажем, они у нас потанцуют…
Знаешь, дружище, если внимательно присмотреться, то обязательно заметишь, что скульпторы зачастую просто не любили тех, кого ваяли. Ну, не любили, и все тут. Но жить-то надо, гонорар, знаете, на дороге не валяется… И потому скульпторы свое отношение к тем, кого ваяли, так сказать, вуалировали. Вот, например, стоит на Никитских воротах памятник славному ученому Тимирязеву. Ничего я про Тимирязева не знаю ни хорошего, ни плохого. Но скульптор, видимо, знал. И потому памятник получился с секретом – стоит себе Тимирязев, скрестив руки пониже живота, и стоит, ничего не трогает, если спереди смотреть. А если сбоку и чуть сзади, получается, что не просто так стоит. Будто бы, получается, овладела им некая невеликая нужда, и вот сейчас, сейчас… Но – умолкаю. Останавливаюсь. Может, это мне одному так показалось…
А вот еще. На Моховой, позади старого здания университета, есть такой серый дом. Ну, дом и дом, серый. Но по серому этому дому налеплены фигуры партизанов – не знаю, может, у них там был штаб… И держит один партизан автомат рукой за дуло и свирепо смотрит на прохожих. А вот если опять сбоку посмотреть – то вовсе не автомат он держит, этот каменный партизан.
Уж и не знаю, какие мысли скульптором в этот момент руководили, что виделось ему в тиши мастерской, какие пристрастия им владели, какие комплексы его мучили. Сходи, дружище, посмотри, все поймешь, все увидишь, зачем об этом вообще писать…
Да, бывают дни, когда опустишь руки. “В такие дни я был с собой в разлуке”. На излуке, у реки… “И никого помочь мне не просил”. Но такой я был один. Потому что другие деятели литературы, они с одиночеством справлялись бодро и весело,не мудрствуя лукаво.
Вот смотри, приятель, в одном из маленьких переулков Арбата, вдали от шума городского, находится дом. Всем хорош дом, не при нынешних строили… А по всему фронтону веселого этого дома налеплены фигуры знаменитых писателей – мы их с тобой, дружище, в школе проходили. Вот тут Достоевский, а вот и Гоголь – да всех не перечислишь, лучше возьми учебник по родной речи – все они здесь, на доме…
Может, они тут жили все вместе, как в советские годы повелось – тогда Союзпис дома строил да дачи и селил там хороших писателей, которые как надо писали?
Нет, дружок, они здесь не жили. Они здесь только бывали. То есть захаживали. Потому как дом этот был тоже вроде общежития, и тоже для служителей муз. Для служительниц. Публичный он был, этот дом. И по вечерам, над ресторанами… Мол, вздохнули шелка, задремали ресницы… В общем, по вечерам, в красном свете фонаря, захаживали сюда писатели. И доходились. Утверждает благодарная народная молва, что тронутые литературой проститутки, пардон, музы, на свои праведно на народной ниве заработанные, наняли скульптора и увековечили столпов литературы. Не веришь? А зря? Потому как писатели на фронтоне вылеплены вместе с музами. А музы, как им и положено, не одеты. И обнимают писателей те музы совсем не платонически…
Впрочем, хватит. Я уже чувствую. Я уже вижу, что и о памятниках в этой стране тоже не стоит. Но о чем же, мой Бог?! Кого петь в этом зареве? Куда вы гребетесь? И советской стороне я – самый яростный попутчик… Туда нельзя. Сюда нельзя. Никуда нельзя, не притворяйтесь рыбой…
Течет река.
Течет река и утром, и вечером, и днем.
Людская эта река, где каждое лицо – как утес, где неосторожный жест – как водоворот, и вот тебе уже чистят рыло, как пляж, все песочком, песочком, и все за то, что лишних три секунды разглядывал ты утес напротив, в метро, на банкетке, в обеденный перерыв…
Не плыви, дружок, против течения. Горят же бакены, указуя путь – и гребись, покуда не приплывешь… Не плескай ты брызгами, не руби плавниками тугую свинцовую воду, и будешь хорошим, дуй в дуду, когда капитан прикажет, и светла, и радостна будет твоя вода нашей Угрюм-реки… Может, когда и похвалят, а нет – так уж точно не утопят.
Только зря, гражданин недовольный, рукавичкой вы мне по губам…
