*50
Нина САДУР. ВЕДЬМИНЫ СЛЕЗКИ. Книга прозы.
С Ниной Садур я познакомился во время работы над двухтомником Евгения Харитонова, для которого она написала замечательную статью. Потом она выступала на вечере памяти Харитонова, организованном мной в Центральном доме литераторов, и ее выступление кого-то шокировало, а кого-то привело в восторг. Во всяком случае, прессой она была безоговорочно названа “звездой” мероприятия, несмотря на участие в нем таких “корифеев”, как Роман Виктюк, Сергей Соловьев, Сергей Маковецкий и Ефим Шифрин.
Нина считает Харитонова своим учителем и из всех литераторов, вышедших из харитоновской “шинели”, выделяется действительно оригинальным использованием его эстетики. В этом можно убедиться, прочитав первую книгу прозы Садур, более известной и у нас, и на Западе в качестве драматурга.
Ее пьесы “Панночка” (по Гоголю) и “Чудная баба” стали настоящими хитами и уже не первый год идут во многих российских и европейских театрах. Ее “Соборян” (по Лескову) года четыре назад Виктюк поставил на сцене Вахтанговского театра (к сожалению, не совсем удачно).
“…Он стоял, подняв лицо ко мне, он сжимал мою лапшу в кулаке, и волосы его, безвольнее водяной травы, огибали одутловатое лицо, замерзшие ключицы, грудь и бедра. Но масляно-черные глаза были внимательны и остры. Потому что он был обратный мальчик, и он понимал, что он – корабль”.
Нина Садур – едва ли не самая талантливая представительница так называемой “женской литературы” (при всей моей неприязни к этому дурацкому определению). В ее прозе есть искренность, надрыв и надлом, неизбывный трагизм, неподражаемая интонация и совершенно неповторимый авторский голос. Кроме этого, Нина является поклонницей моей поэзии, что свидетельствует о ее безупречном литературном вкусе.
Мне нравится в Садур ее писательская и человеческая независимость от псевдолитературных тусовок, мафий, кланов, группировок. Мне нравится, что она – внетусовочный персонаж. Естественно, за это ее многие не любят, называя то городской сумасшедшей, то ведьмой (что, кстати, удачно перекликается с названием новой книги).
Книга оформлена, что называется, “дешево и сердито”. Конечно, бывшие художники “Глагола” Катя Леонович и Дима Кедрин могли бы оформить ее и получше, но они издательству уже не по карману. Приходится довольствоваться услугами каких-то поденщиков.
*40
Вадим ШЕРШЕНЕВИЧ. АНГЕЛ КАТАСТРОФ. Избранные стихи.
Только лаской мужскою кровавые губы
Могут так равнодушно говорить о стихах.
Говорят, у любого, самого бездарного поэта из тысячи строчек можно отыскать одну гениальную. Я поостерегся бы назвать гением забытого всеми Вадима Шершеневича, но действительно гениальных строк, как та, что вынесена в эпиграф, у него множество. Или вот еще, наугад: “Жизнь начиталась романов де Сада / И сама стала садисткой…”
Шершеневич (1893 – 1942), первая книга которого вышла в 1911 году, приобрел известность как один из самых убежденных (вернее сказать – оголтелых) футуриcтов. Вплоть до революции он оставался другом, соратником и в известной степени соперником-конкурентом Маяковского. В его стихах того периода немало интонаций, оборотов, приемов, стилистических и лексических деталей, напоминающих и Маяковского, и Северянина, и других более известных его современников.
Разошедшись с линией “пролетарской” поэзии, Шершеневич сблизился с Есениным, став теоретиком и практиком имажинизма. Последняя его книга вышла в 1926 году. Остался в истории как “человек из окружения”. Умер своей смертью, что как-то странно для такого “элемента”. Глядишь, попади под колесо истории, погибни в петле или в лагере чуть раньше, приобрел бы мученический ореол.
Конечно, можно сказать о Шершеневиче – “несправедливо забытый поэт”, однако я всегда придерживался той точки зрения, что в жизни, тем более – в истории не бывает ничего случайного, и глупо подходить к ней с примитивными оценочными категориями “плохо – хорошо”, “правильно – неправильно” и т.п. Конечно, посмертная судьба Шершеневича сложилась не совсем благополучно, однако сокрушаться по этому поводу не стоит, поскольку вот мы наконец его и вспомнили.
Книжка хорошо составлена и прокомментирована В. Дроздковым (предисловие скучноватое, но, в общем, и тема-то особого веселья не предполагает) и охватывает все периоды творчества Шершеневича, его переводы Парни и Бодлера и непубликовавшиеся поздние стихи (весьма посредственные, чем дальше, тем проще, скучнее, хуже). Издание это элитарно и по содержанию, и по тиражу, не превышающему тех, которые Шершеневич имел при жизни, выпуская себя, как сейчас говорят, “за свой счет”.
*30
В.О.Елистратов. СЛОВАРЬ МОСКОВСКОГО АРГО.
Идея такого словаря, кажется, витала в воздухе с начала “перестройки”. Рецидивы были, неуклюжие, неудачные, но все-таки. И вот наконец – толстенный том, содержащий около 8 000 слов и 3 000 идиоматических выражений.
Словарь, составленный сотрудником МГУ В. Елистратовым, основывается на материалах 1980 – 1994 гг. и содержит скучнейшее наукообразное предисловие и еще более скучнейшее и наукообразное послесловие объемом около ста страниц. И то, и другое написано неудобочитаемым и неудобовоспроизводимым филологическим сленгом, за освоение которого, как мне кажется, нужно давать высшие правительственные награды. Понятно, что никто и никогда (я имею в виду нормальных людей с нормальной психикой) читать этого не будет.
Однако в аннотации как раз и говорится, что “словарь в первую очередь предназначен для преподавателей русского языка, переводчиков, журналистов и филологов различного профиля”. Могу представить, какой профиль сделается у перечисленных персонажей после ознакомления с данным пособием.
В старые добрые времена словари были святая святых советского книгоиздания, и их составление доверялось коллективам из нескольких сот человек, а не отчаянным одиночкам типа Елистратова. Ведь в самом деле, “нельзя объять необъятное”, и до Даля и Ожегова ему, прямо скажем, далеко.
Беда даже не в том, что словарь этот содержит множество слов, не употребляемых никогда и никем, кроме, разве что, самого автора, хотя в нем нельзя отыскать выражений, знакомых, наверное, каждому московскому тинэйджеру. Беда в том, что автор не умен, и это наложило отпечаток на книгу, загубив на корню все его и издателей благие помыслы.
Чего стоят только его расшаркивания в предисловии: “Я благодарен не только моей героической жене, но и еще более героической теще… (далее следует имя, которое я опускаю, дабы не позорить лишний раз бедную женщину), оказавшей мне сотни самых разных услуг в процессе работы. Я обращаюсь ко всем мужчинам-словарникам: дорогие коллеги, берегите жен и тещ – без них лексикография зачахнет на корню. Спасибо тысячам невольных информантов, коварно подслушанных на улицах, в пивных, на вокзалах, в автобусах!..”
Чего стоит эпиграф к словарю из Гете: “Остановись, мгновенье…”! Чего стоит посвящение: “Посвящаю моему поколению”! Да, такого “мужчину-словарника” наша несчастная лексикография еще не знала!
*50
Георгий ИВАНОВ. СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ В 3 ТОМАХ.
Издание, которое можно без натяжки назвать роскошным, подготовлено Е. Витковским, В. Крейдом и Г. Мосешвили и впервые представляет в полном объеме творчество “первого поэта эмиграции” Георгия Иванова (1894 – 1958), его поэзию и переводы, прозу и беллетристику, критику и мемуары.
Начав публиковаться в 16 лет, воспитанник петербургского Кадетского корпуса Иванов быстро приобрел таких знакомых, как Кузмин, Северянин, Чулков, Блок. Первую книгу 17-летнего поэта отметили рецензиями Гумилев и Брюсов. Ему было грех жаловаться на невнимание современников. Как отмечается во вступительной статье, “Иванова или безоглядно бранили… или захваливали в его поэзии то, что далеко не всегда составляло ее истинные достоинства… Отзывов на его книги имеется куда больше, чем нужно было бы для анализа самому дотошному исследователю…”
В 1928 году в Париже вышла книга “полубеллетристических фельетонов” Иванова “Петербургские зимы”, в которой досталось всем литературным авторитетам того времени. Автор приобрел громадное количество недоброжелателей и откровенных врагов в эмиграции, он задел столько больных мозолей, что многие не могли ему этого простить даже после его смерти. Как и большинство критических статей, книга эта написана им очень желчно (в желчности с Ивановым мог конкурировать разве что его заклятый враг Владислав Ходасевич), в ней много провокационных моментов и откровенно хамских пассажей и выпадов. Многие современники полагали, что в “Петербургских зимах” нет ни слова правды, и лишь некоторые поклонники Иванова настаивали на полной достоверности его фельетонов.
“Баловень судьбы” Иванов закончил свою жизнь в приюте для престарелых, в страшной нищете, – совершенно опустившийся “старорежимный” тип, осколок “серебряного века”. Нина Берберова в книге “Курсив мой” вспоминает его в последние годы жизни: “В его присутствии многим делалось не по себе, когда, изгибаясь в талии – котелок, перчатки, палка, платочек в боковом кармане, монокль, узкий галстучек, легкий запах аптеки, пробор до затылка, – изгибаясь, едва касаясь губами женских рук, он появлялся, тягуче произнося слова, шепелявя теперь уже не от природы (у него был прирожденный дефект речи), а от отсутствия зубов”.
Понимая причины ничтожества Иванова-человека, признавая несомненное величие Иванова-поэта, я, тем не менее, испытываю подлинный пиетет только к Иванову-прозаику, чья “поэма в прозе” (по определению того же Ходасевича) “Распад атома” является, на мой взгляд, одной из заоблачных вершин русской словесности.
Впервые я прочитал “Распад атома”, так же, как “Петербургские зимы”, в Париже, украв обе книги, пыльные и никому не нужные, в одном из захолустных эмигрантских магазинчиков. И сейчас, перечитав эту вещь в новом издании, убедился в том, что по своему “грязному натурализму”, по беспрецедентной до этого в русской литературе откровенности и запредельной, почти истерической драматичности эта книга, изданная впервые в 1938 году, как раз на полвека опередила писанину современных наших “постмодернистых” авторов.
Надеюсь, что этот трехтомник не залежится на прилавках, чтобы потом, спустя пару десятков лет, его не украл из отдела уцененных книг какой-нибудь разгильдяй вроде меня.
*50
Виктор ЕРОФЕЕВ. РУССКАЯ КРАСАВИЦА. Роман и рассказы.
Не знаю, какое отношение загадочный Союз фотохудожников имеет к Ерофееву и какое отношение Ерофеев имеет к “Молодой гвардии”. Тем не менее, именно этот автор стал единственным пока представителем так называемой “другой” литературы, при жизни удостоившимся собрания сочинений, первым томом которого и является данное издание.
Инициатор “поминок по советской литературе”, Вик. Ерофеев был одним из “подпольщиков”, сделавших себе имя и карьеру на скандале, связанном с неподцензурным альманахом “Метрополь”. Известно, что в 70-е годы таких альманахов было множество, однако ставка в идеологических игрищах была сделана именно на этот. Расчет оказался точным. Ерофеев раньше других понял, что времена детских игр с властью, с официозом прошли, и “андерграунд” может быть предметом неплохой коммерции. Нужно остепениться и спокойно, без нервов “делать бабки” на скандалах бурной молодости.
В одной из своих статей я писал, что “в русской литературе не может быть двух Ерофеевых”, имея в виду, конечно же, несравнимо более значимую фигуру Венедикта Ерофеева, незабвенного Венечки. Однако разговор о Викторе Ерофееве – это разговор не о литературе, а о выдающемся имиджмейкерстве, ставящем его на совершенно особую позицию. В этом ему не откажешь: подать (то есть продать) себя умеет хорошо. А для этого все средства хороши, даже использование имени своего однофамильца, пользовавшегося на Западе гораздо большей популярностью. Впрочем, имя, так же, как и папу-дипломата, поплатившегося карьерой за сынулины литературные выкрутасы, Ерофеев не выбирал…
Его “Русская красавица” переведена на все основные языки мира. Рассказ “Жизнь с идиотом”, в котором, по мнению автора, “содержания хватит на три романа”, был экранизирован (весьма неудачно) и лег в основу одноименной оперы А. Шнитке, ставшей одной из самых шумных европейских премьер 1992 года (скорее всего, из-за Шнитке, а не из-за Ерофеева, но в данном случае это тоже уже не важно).
Книгу открывает пышный подбор цитат из крупнейших западных и отечественных изданий. Среди них несколько “разгромных”. Ерофеев в полной мере использовал свирепую тупость советской критики, вылившей на него немало помоев. Он современный западный человек, прекрасно понимающий, что хорошая рецензия – хорошо, а плохая, ругательная – еще лучше. Антиреклама – лучшая реклама!..
50-тысячный тираж по нынешним временам кажется фантастическим. Тот факт, что за последние 2 – 3 года Ерофеев был одним из самых печатаемых (и соответственно – читаемых) наших писателей, свидетельствует, что мы, безусловно, имеем дело с коммерческим автором. И замечательно! Сам он не без удовольствия говорит, что его среднестатистический читатель из интеллектуальной русско-еврейской девушки превратился в домохозяйку бальзаковского возраста (на которой всегда и везде держался и будет держаться издательский бизнес).
Поскольку основные силы Ерофеева уходят на имиджмейкерство, собственно на литературу, видимо, остается совсем мало времени. Поэтому новая книга не содержит ничего нового, все уже было опубликовано не один раз. Однако оформлена она превосходно: хорошая бумага, шитый блок, аккуратный переплет, замечательный супер с репродукцией эротической картины З.Серебряковой “Баня” с дебелыми, фигуристыми “русскими красавицами”, радующими глаз и привлекающими внимание потенциальных покупателей. Домохозяйки будут в восторге.
*35
Михаил КУЗМИН. АРЕНА. Избранные стихотворения.
*50
Михаил КУЗМИН. ПОДЗЕМНЫЕ РУЧЬИ. Избранная проза.
Деятельность мегаиздательства “Северо-Запад” опровергает расхожее мнение о невыгодности и даже невозможности издания в рыночных условиях настоящей, серьезной, некоммерческой литературы. В серии “Библиотека русской классической литературы” в рамках программы “1000 лет русской литературы” помимо этих двух уже вышли книги Вл. Соловьева, В. Брюсова, К. Романова, Н. Заболоцкого и А. Тарковского.
Кузмин (1872 – 1936) был одним из самых нелюбимых советской властью поэтов “серебряного века”. Его посмертные издания у нас стали выходить только в конце 80-х. В эмиграции же издано трехтомное собрание стихов (Мюнхен, 1977) и несколько томов его прозы.
Первым исследователем Кузмина был ленинградский балетный и литературный критик Геннадий Шмаков, эмигрировавший в Америку и умерший в 1989 году от СПИДа. Среди других западных и эмигрантских “кузминоведов” можно назвать Джона Малмстада, Владимира Маркова, Саймона Карлинского и Джорджа Шерона. Это именно благодаря им Кузмин из никому не известного на Западе поэта превратился в объект исследований десятков славистов.
К сожалению, уровень работы некоторых публикаторов вызывает разочарование. Тот же Марков в статье “Поэзия Михаила Кузмина” в третьем томе мюнхенского собрания, как бы защищая поэта, пишет: “…почти все гомосексуальные стихи Кузмина могут читаться как стихи о “нормальной” любви мужчины к женщине. К несчастью, русские глагольные формы иногда выдают истинное положение вещей, и читатель от “универсального” восприятия поневоле переключается на “сегрегированное”.
Замечательный тезис! Выходит, проблема – в “ненормальности” и “неуниверсальности” Кузмина, а еще – эти проклятые глагольные формы! Хорошо еще, Марков не переделал их по своему усмотрению, как это делалось у нас раньше с переводными гомосексуальными авторами: поэтами античности, персами, Кафависом и другими.
Некоторые публикаторы, как бы испытывая ностальгию по былым временам, добровольно берут на себя обязанности цензоров. К примеру, Н. Богомолов и С. Шумихин, первыми получившие доступ к знаменитым дневникам Кузмина в РГАЛИ, в опубликованных в альманахе “Минувшее” фрагментах сочли правомерными купюры в тех местах текста, которые носят, по их мнению, “чрезмерно интимный характер”.
Составитель сборника “Арена” А. Тимофеев в предисловии “Семь набросков к портрету М. Кузмина” (много-много разных цитат, сваленных в одну кучу), полемизируя с другими кузминоведами, в прокурорском тоне обвиняет поэта в том, что он стал “убийцей (в метафизическом, разумеется, смысле) своего любимого друга (писателя Ю.Юркуна. – Я. М.) и многих других подававших надежды прозаиков и поэтов”, арестованных якобы по “Дневнику” Кузмина, проданному им в 1933 году Гослитмузею. “Вероятно, уже никто не узнает, сколько таких косвенных убийств лежит на совести этого изящного человека”, – пишет прокурор-литературовед, решительно отметая даже то обстоятельство, что аресты происходили уже после смерти поэта.
В статье Тимофеева и его комментариях (очень подробных, но по большей части дублирующих чужие публикации) содержится немало других выпадов и обвинений в адрес Кузмина (см., например, комментарий к стихотворению “Девять родинок прелестных…”, содержащему, по его мнению, “ярко выраженные кощунственно-гедонические элементы”). Создается впечатление, что поэт в очередной раз стал жертвой филологических разборок конкурентов-кузминоведов, каждый из которых претендует на единственно верную трактовку его жизни и творчества.
Книга содержит ряд текстов, публикующихся впервые по рукописям, в остальном же она почти полностью повторяет “Избранное” (составители А. Лавров и Р. Тименчик), изданное в 1990 году ленинградским отделением “Худлита”, с той только разницей, что большинство стихов выдернуты Тимофеевым из авторских сборников и объединены в какие-то странные разделы. Объясняя столь самовольное обращение с наследием подсудимого – подопытного поэта, а также не совсем органичное, мягко говоря, для Кузмина название всей книги, он так характеризует ее структуру: “…это брожение поэтических элементов, арена пресуществований…” Единственный кузминский сборник, избежавший участи “брожения” и “арены пресуществований” и опубликованный без изменений, – это “Форель разбивает лед”.
Что ж, даже после такой экзекуции Кузмин остается Кузминым, и чтение его “кощунственно-гедонической” поэзии – это райское наслаждение.
Книга “Подземные ручьи” представляет до сих пор недооцененного Кузмина-прозаика. К сожалению, адекватное восприятие его беллетристики заслонила скандальная слава “Крыльев”, раннего и не совсем удачного с литературной точки зрения “мужеложного романа” (по определению З. Гиппиус).
Книга хорошо составлена и прокомментирована Алексеем Пуриным, предпославшим в качестве предисловия статью Бориса Эйхенбаума “О прозе М. Кузмина” (1920), а собственное изыскание “О прекрасной ясности герметизма” поместившим в качестве приложения, вместе с эссе М. Волошина об “Александрийских песнях”. Превосходное издание с забавными иллюстрациями Сомова и “под Сомова”, красивым набором, хорошей бумагой и замечательным переплетом – приятно держать в руках!
*50
Владимир СОРОКИН. НОРМА.
*50
Владимир СОРОКИН. РОМАН.
Для тех, кто не знает тов. Сорокина, пожалуй, и глупо объяснять кто это такой, что за писатель. Глупо, поскольку он является одной из ключевых, культовых фигур нашего андерграунда, и все, кто его хотел знать, знали его еще по дремучим самиздатовским временам. “Узок круг этих революционеров” и вполне может быть удовлетворен тиражом этих двух книг.
Как концептуальный художник Сорокин участвовал в многочисленных выставках, вместе с Дмитрием Приговым и Виктором Ерофеевым создал минитеатр “Школа русского самозванства”. Диагноз Сорокина – постмодернизм. Критики с видимым удовольствием обсасывают его неизменные темы сексуальных перверсий, садизма, фекалий и прочих “прелестей”.
Ажиотаж вокруг каждой публикации “самозванца” напоминает мне бурю в стакане воды. Понятно, что к читательской аудитории, вообще к какой-либо аудитории это не имеет ни малейшего отношения. Сорокина и писателем-то назвать нельзя! Как был книжным графиком, так и остался. Но восхищение вызывает масштаб мистификации.
Его так называемый роман “Очередь” (бесконечная стенограмма бессмысленных и бессвязных реплик в очереди) опубликован в 10 странах, “Тридцатая любовь Марины”, “Сердца четырех” и “Месяц в Дахау” издавались во Франции, Германии и США. А в 1993 году Сорокин был одним из кандидатов на премию Букера! Мы сидели с ним за одним столом во время торжественной букеровской церемонии, когда он предложил “прямо на столе устроить какую-нибудь оргию”. К сожалению, ни оргии не произошло, ни Букера ему не дали.
Сам Сорокин, будучи человеком искренним, в одном из интервью признался: “Получив в детстве довольно серьезные психологические травмы, я сильно заикался до того самого момента, когда стал много и осознанно писать. В этом смысле текст как средство автотерапии полностью себя оправдал”.
Так что можно ломать сколько угодно копий в спорах о бессмертных сорокинских творениях, но факт остается фактом – литература является для автора не целью, а средством преодоления собственных комплексов. И если вы хотите ознакомиться с этими комплексами или, паче чаяния, примерить их на себя – you are welcome! Но нормальным людям с нормальной психикой читать Сорокина настоятельно не рекомендую. Прочитали эту рецензию – и можете считать себя современными и образованными.
О содержании книг намеренно не пишу – какая разница, что там внутри! “Я свою норму выполнил! Мы свою норму выполнили! Они свою норму выполнили! Ты свою норму выполнил? У Васи с Леной все в норме. У Пети с Любой все в норме. У Жоры с Машей все в норме. У Вани с Эммой все в норме…” и т.д. Что касается оформления – то оно, на мой взгляд, безупречно и радует своим отсутствием. Приятно также отсутствие предисловий – послесловий, не дающих ничего ни уму, ни сердцу.
И последнее. Хорошо, что авторские права не распространяются на заголовки и названия. А то бы обязательно нашлись такие, кто бы упрекнул до сих пор все-таки сильно заикающегося Сорокина в том, что он украл роман “Роман” у Евгения Харитонова.
Обзор подготовил Ярослав МОГУТИН.
