Федор Павлов-Андреевич: enfant terrible

Рубрики: [Интервью]  

Куратор проекта «Москва-865», директор Государственного музея на Солянке Федор ПАВЛОВ-АНДРЕЕВИЧ в эфире канала «Москва-24», беседуя с ведущим шоу «ПРАВДА-24» Евгением Ю. Додолевым, подчеркнул, что правильно его называть «комиссаром проекта». Предлагаем интервью с комиссаром, записанное Сергеем Колесовым для его собственного ресурса OFF | THE | RECORD.

Сын могучей писательницы Петрушевской и бывшего директора Государственной галереи на Солянке Бориса Павлова Федор Павлов-Андреевич имел все предпосылки к тому, чтобы остаться в родительской тени. По крайней мере, если верить широко известному принципу сохранения таланта, по которому природа скупа по отношению к детям неординарных родителей. Но у принципа что-то не сошлось. Сегодня Павлов-Андреевич – художник и режиссер, неохотно обсуждающий свое медийное прошлое, цепляющееся корнями за времена, когда он оккупировал телеэкран в самых разнообразных формах и жанрах: от участника реалити-шоу iOne до соведущего Людмилы Нарусовой в небесспорном с интеллектуально-эстетической точки зрения ток-шоу «Цена успеха». Также Павлов-Андреевич занимался развитием коммуникационного агентства marka:ff, издавал в ИД «КоммерсантЪ» подростковый журнал «Молоток» и вел весьма активную светскую жизнь. После смерти отца в 2009 году он получил предложение возглавить галерею, каковое он принял, существенным образом перекроив свои жизненные и карьерные планы. Сегодня Павлов-Андреевич делит свое время между Москвой, Сан-Пауло и городом-героем Лондонском, в котором с ним и случилась наша беседа.

– Зачем в свое время ты начал выпускать «Молоток»? Журнал для тинейджеров – штука достаточно специфичная.

– Я просто помнил себя в тринадцать лет. Мне было ничего непонятно, и некому было объяснить. Собственно, когда я начал «Молоток» (а на самом деле сперва была газета «Я – молодой» в «Аргументах и фактах», откуда я со всей командой, собственно, и ушел в «КоммерсантЪ», чтобы там делать «Молоток» – у нас даже был такой рекламный слоган на запуске: «Ты молодой? Читай «Молоток»!»), мне было типа двадцать три года. Я все еще очень хорошо помнил. Рубцы были свежие. И вот я принялся перебирать все эти вопросы.

Растут ли волосы от мастурбации на руках? Куда девать прыщи? Как должен и как не должен ломаться голос? Что делать, если пока ты у доски, случится эрекция? Ну, и много других, менее увлекательных вопросов, связанных, скорее, со способом мыслить.

Я на все эти вопросы начал постепенно отвечать. А поскольку я был очень борзым переподростком (все же мне было на три-четыре года больше, чем положено тинейджеру), то все это получалось довольно агрессивно. И, кажется, нравилось парням и девчонкам.

Мне хотелось всего сразу: помочь тем, кто ничего не понимает. Сделать популярный проект, который бы окупился и показал бы консервативному «Коммерсанту», какие разные медиапродукты бывают, сделать карьеру в шоу-бизнесе (сейчас мне об этом немного страшно вспоминать). Плюс я еще в тот момент вел «До 16 и старше». В общем, сплошной котел. Поэтому, преследуя эти разнообразные цели, я медленно, но верно ехал вверх сразу в нескольких лифтах. И все было неплохо, а Комитет православных матерей и всякие подобные организации ужасно веселили.

Поскольку в моей жизни очень многие решения принимаются почти без моего участия, в момент, когда мне уже перещелкнуло за тридцать, начался кризис, и «Молот» закрылся сам собой. То же произошло и со всеми прекрасными телепередачами. Я обо всем этом вспоминаю без каких-то резких чувств. Это было и было. Я теперь совсем другой. У меня другие вещи внутри.

– В одним из интервью ты назвал телепередачу «Цена успеха», которую в начале нулевых вел вместе с Людмилой Нарусовой, «довольно трэшевой». Она была тебе нужна только для заработка?

– Я не очень хочу сейчас об этом долго разговаривать. Да, для заработка, и да, для славы, и да, потому, что мне казалось, что раз я девять лет (с тринадцати) работаю в телике, то я уже до чего-то там дорос и все такое. Это было очень жестко, атомная война почти. И это шоу, и следующие. Истребление человечества в моем лице. Может быть, поэтому у меня уже так примерно семь лет назад сломался безнадежно телевизор. Но я благодарен и этому опыту. Ничего не происходит зря, пока мы тут ходим по земле. Все есть учение и вырастание. Просто разными, иногда довольно закрючкованными дорогами.

– В каком формате ты сейчас занимаешься агентством Marka:ff?

– Marka:ff – проект, который я начал в семнадцать лет. Сейчас я выступаю в роли отца-основателя (даже смешно). Иногда подсказываю идеи, иногда езжу на какие-то встречи. Это очень странный и очень мне нравящийся формат работы – такой несуществующий на свете, и оттого еще более интересный. В «Марке» работает сверхкоманда, они все могут сами, а я нужен просто, чтобы иногда открывать двери и говорить какие-то слова. Но у меня же сейчас самое важное – это Галерея на Солянке, где мы затеяли проект SOLYANKA VPA (видео, перформанс, анимация – и все, что движется в искусстве). «Солянка» мало оставляет места в том слое жизни, который у меня отвечает за продюсирование и разруливание.

– Для тебя важно, чтобы твоя работа была социально значимой?

– Страшно важно. Можно, конечно, зарабатывать где-то деньги и отдельно делать что-то благотворительное – тихое и никому не ведомое. Но у меня по-другому. Я никогда не знаю, откуда приходят затеи и планы. Но иногда они оказываются важны для других людей, чтобы другие люди выходили из своих закрытых пространств. И вот когда видны лица этих людей, вот это настоящее счастье.

– В одном из интервью в 2007 году ты сказал: «Думаю, года через три я смогу освободиться. Посмотрим». Освободился?

– Ага. Я же через год после этого сделал свой первый перформанс. И прямо в этом 2007 году принялся разглядывать йогу. Конечно, каждый день, каждый час ведет куда-то в другие места, что уж говорить о годах. Я вчера вспомнил старую вещь БГ, я любил его в детстве очень: «Но мы идем вслепую в странных местах».

– А вот другая твоя фраза: «Сейчас я разучиваюсь зарабатывать деньги».

– Это я в каком году такое сказал?

– В 2011-м, осенью, кажется. Сложнее научиться или разучиться?

– Как-то довольно картинно звучит. Просто каждому человеку дается столько всего, сколько он может унести и вынести. Вот мне дано было сколько-то лет назад одно количество, а сейчас – другое. Нужно ведь научиться деньги понимать. Я этому учусь сейчас. Очень интересно.

Мне думается, что одинаково сложно и то, и другое. Деньги для меня важны не количеством, а как раз воздействием. Как они могут быть хороши и плохи. Как могут помогать и мешать. Поэтому все как-то идет своим правильным чередом, если говорить о моей жизни.

– Ты к этому как к игре относишься? Думаешь, что можно будет в какой-то момент переключиться в другой режим и наколбасить денег к зрелости-слэш-старости?

– Нет. Колбасить я ничего не буду. Я совершенно рад происходящему и надеюсь радоваться этому и в будущем. Когда я буду к этому готов, количество денег уменьшится или увеличится, вот и все.

– Как ты относишься к современному искусству?

– Я думаю, что его не существует, конечно же.

– Ну, есть же формальное определение…

– Я думаю, что просто есть искусство. Вот нельзя же сказать: «Этот человек – современный художник». Он либо художник, либо нехудожник.

– Насколько, по-твоему, важна техника создания произведения искусства? Или главное – идея?

– Я могу судить только по себе. Техника – это тридцать пятое. Главное – откуда это растет. Если и правда изнутри, если и правда это нечто, от чего невозможно спокойно жить, тогда попал, тогда прав.

– Давай вернемся к предыдущему вопросу. Ты, как директор галереи, наверняка знаешь, что существует правило, по которому музеи могут продавать произведение искусства только, чтобы приобрести другое того же периода. Но это, например, не помешало в девяностых Томасу Кренсу из Музея Гуггенхайма продать «Фугу» Кандинского, «Мальчика в голубом пиджаке» Модильяни и «Юбилей» Шагала за $30 млн, чтобы потом купить две сотни работ американских концептуалистов. Ты как директор музея мог бы сделать что-то подобное?

– Мы как музей вообще в самом начале пути, так что и говорить об этом смешно. Фонды для нас – прекрасное туманное будущее. Наша задача сейчас – справляться с программированием и с теми крохотными копейками, которые есть у государства, пытаться что-то делать, ища пути и постепенно расширяя территорию. Вот эти продажи и обмены – это другой уровень дискурса совершенно. Томас Кренс всегда, насколько мне известно, в музейном мире слыл человеком очень расторопным и талантливым в бизнесе. Я всегда ненароком думаю: вот если бы мне пространство как в «Гараже» и их же бюджеты, как бы я все перевернул! Но на самом-то деле самое интересное – по-тихому, по-медленному переворачивать, не имея ни пространства, ни ресурсов! И такое наслаждение, когда это получается и светится у тебя перед глазами.

– О’кей, но я имел в виду сейчас не практический аспект, а мировозренческий. Ты готов поставить на одну ступень Шагала и ныне живущего художника, который кажется тебе очень талантливым? Ты веришь, что произведению искусства не обязательно проходить оценку временем?

– Тут я только могу доверять своей физиологии. При виде вещей некоторых художников (да и режиссеров, и композиторов, и писателей, кого угодно – это же все одно и то же пространство сегодня) у меня начинается зуд, вот прямо физически кожа чешется, внутри что-то случается. Это реакция на большое, на важное. Я ее ловлю довольно редко, счастье, когда раз или два в год, но поэтому я и все время езжу, ищу такие переживания, стараюсь нарываться.

Директор музея же личным вкусом и личным чувством меры отвечает за начинку своего места. Он должен иметь в виду, насколько готова публика, но чем более она не готова, тем интересней его задача. Я бы, может, стал искать компромисс тут. Очень немногие люди на свете получили при рождении талант угадывателей. Если этот директор музея из таких, то пусть он решает, ему полагается верить. А определить угадывателя можно только опытом. Вот Свиблова – угадыватель точно. Катя Бочавар. Обрист там. Да нет, многие. Около них интересно стоять.

– Ты говорил, что человеку, который хочет чего-то добиться, точно не нужно становиться художником, занимающимся перформансом. А ты почему за него взялся?

Потому что эта территория самая далекая от конъюнктуры, от денег. Мне надо было проверить кучу вещей, снять целую массу показателей, сделать замеры, понимаешь? И вот мне их надо было делать там, где точно не будет соблазна нравиться или попадать в тренд. Перформанс за это время сам по себе как-то стал тоже чем-то вроде тренда. Но это только так кажется. Настоящие, серьезные, радикальные вещи никогда не будут понятны большому количеству людей. И это очень утешает.

– То есть, тебе интереснее работать для маленькой аудитории понимающих, чем пытаться достучаться до возможно большего числа людей?

– Не так. Есть вещи, которые я делаю и буду делать как художник, они из разряда цирка, они более или менее ясны (не значит, что прекрасны) для всех. И есть другой уровень, который, скорее, связан с трагедией, с какой-то тектоникой. Вот это для двух с половиной человек. У меня был проект The Great Vodka River, его посмотрело, скажем, тридцать тысяч человек всего за пять дней. А был недавно онлайн-перформанс Purity Of My Tongue в проекте, курируемом Теренсом Ко. Думаю, его видело, может, три или четыре человека. Эти три или четыре для меня равновелики тем тридцати тысячам, короче говоря.

– Перформанс должен доставлять исполнителю физические страдания?

– Это все равно что спросить, должен ли художник, делающий перформанс, обнажиться. Ну, вот что лучше – холст или кусок деревяшки? Правильней круг или квадрат? Есть перформансы, в которых неизбежна боль, а есть – в которых одно сплошное счастье и наслаждение для художникова тела. Ну и потом. Я же не исключительно перформансом занимаюсь. Я строю инсталляции. Сейчас, например, для одного большого американского музея буду возводить The Great Vodka Rain – продолжение «Великой водочной реки». Там не будет ни страдания, ни меня физически вообще.

Боль была очень важной преградой в семидесятые, особенно в Нью-Йорке. Вито Аккончи, Джина Пейн, да все подряд. Кусали себя, стреляли в себя, жгли себя напропалую. Делали это, причем не сговариваясь. Об этой эпохе написана масса научных текстов.

Сейчас немного другое время, и нельзя сказать, есть ли в перформансе общее место, какой-то знаменатель. Его можно будет, видимо, вычислить лет десять спустя хотя бы. Я вот, скажем, занимаюсь спрятанностью и выпяченностью. Мне интересно либо чтобы за мной смотрели через щель, чтобы лишь одна часть меня была доступна зрителю (трогателю, обонятелю, неважно), либо чтобы я заполнял собой все пространство, был бы внутренностями наружу, чтобы ничто не укрылось от глаз. Вот это under/over exposure и есть моя главная тема. Я сейчас со своим куратором Катей Крыловой работаю над сольной выставкой для лондонской своей галереи, Paradise Row, она будет называться Artist Is Hidden. Я ее намереваюсь посвятить моему любимому американскому художнику Полу Теку, умершему от СПИДа в начале восьмидесятых. Вот на чьей выставке был невыносимый зуд. Еле оттуда себя выскреб. Бежал через ступеньки в Whitney, выскочил на улицу и принялся звонить нескольким самым близким людям с криками, что я нашел того, с кем я повязан веревкой. Не знаю, будь он жив, может, он бы меня и погнал. Это неважно теперь. Paul Thek – загугли это имя.

– Кого, кроме Марины Абрамович, ты мог бы назвать своими учителями?

– В первую очередь, мою мать. Среди остальных (с некоторыми я не знаком, в том числе потому, что они умерли) – Хармс, Роберт Уилсон, Тейчин Сье (Tehching Hsieh), Саша Вальц, Фассбиндер, Пазолини, Кира Муратова, Владимир Мартынов, Франсис Алюс (Francis Alys), Филипп Паррено (Philippe Parreno), уже названный Пол Тек. Ох. Еще некоторые. Всех не назвать.

– Книги матери вызывают тот самый зуд?

– Есть вещи, которые как будто у меня изо рта выпадают, как будто они мне приснились еще до того, как я их прочитал. «Гигиена». «Черное пальто». Вообще все мистическое. Ее никем почти не понятый роман «Номер Один, или В садах других возможностей». Это просто такое невероятное счастье, что я у нее родился. Но если бы и не у нее, я бы ее все равно разыскал точно.

– Насколько, по-твоему, успех в жизни определяется удачей?

– Тогда надо сначала узнать, что такое успех в жизни

– Достижение своих целей.

– Определяется ли достижение целей удачей? Я, по-моему, запутался.

– Ты уверен, что достижение целей, какие бы они ни были, зависят только от тебя самого? Или важно встретить нужного человека, оказаться в нужное время в нужном месте, успеть пройти в правильную дверь, не упустить окно возможностей?

– Мы никогда не знаем, что есть результат. Мы это, может быть, узнаем, только если сумеем остановить думание, свой ум. Вот это для меня и будет сразу и достижение моих целей, и успех. Это то, о чем я почти не смею мечтать. Надо идти вперед. В нужный момент, если делать все правильно, если быть добрым, хорошим и простым человеком, тебе все подскажут, подтолкнут. А может, и подталкивать не придется – все уже само будет происходить.

– Ты любишь Россию?

– Очень сильно. И по-прежнему хочу когда-нибудь, пусть на недолгое время, на пару лет, начать называть своим домом другое место – чтобы ощутить, какая сильная эта любовь, чтобы научиться видеть эту красоту в неприветливых людях, в мокром грязном снегу, в продирающем холоде, в безобразиях вокруг. Ведь я запросто вижу эту невероятную, не облекаемую в слова красоту в ужасах фавел или в индийской помойке. Нужно свое зрение отстранить. Нужно его на время убрать, а потом вернуть. Так, наверное. Но может, есть и другие способы. Я пока не знаю.

– Есть вещи, которые ты не успел сказать отцу?

– Ага. Но я их ему скажу. Это же не навсегда разлука. Он все время держит свою руку на моей спине. Наверное, даже и говорить не придется, он все очень хорошо знает.


Сергей Колесов


Оставьте комментарий

Также в этом номере:

Профессия: балетмейстер
Коротко
Нудным быть немодно
Найджел Кеннеди в Москве
Самый ранний автограф
Гости из Питера
Не дает снять «Волгу-Волгу»
Налог за бездетность
Свет пролился
«Евровидение-2013» пройдет в Мальмё
История картечи
Останутся без отпуска
Внук Пугачевой – клипмейкер
Жизнь скучна без любовных историй


««« »»»