Приступая к написанию этой статьи, я четко сознавала, что, по мнению многих потенциальных критиков, вообще не имела права ее писать. Во-первых, поводом для статьи послужил знаменитый фильм Никиты Михалкова “Сибирский цирюльник”, который я пока еще не видела, так как на премьере не присутствовала. Во-вторых, я не являюсь ни кинокритиком, ни историком. В-третьих, мои рассуждения по поводу мировой премьеры явно не вписываются в атмосферу всеобщего ликования на фоне фейерверков, блинов с икрой, стройных юнкеров и прочих атрибутов а-ля рюс.
За рамками этой статьи я оставлю обсуждение множества интересных вопросов. Не напоминает ли все это пир во время чумы? Откуда взялись и кому не достались деньги, затраченные российским правительством на съемку фильма? За счет каких средств Администрация президента будет расплачиваться за коммерческий кредит на организацию премьерного просмотра фильма в Кремлевском Дворце съездов? Кто и как определяет приоритеты финансирования различных проектов в области нашей полунищей культуры? Думаю, все эти вопросы относятся к разряду риторических.
Поговорим о другом. Фильм Михалкова преподносится автором российскому обществу не просто как отдельно взятое произведение киноискусства, а как некий символ. Символ возрождения российской культуры. Символ патриотизма. Последние недели с телеэкранов и газетных страниц не сходили интервью Михалкова и других участников этого проекта. Нам усиленно внушали, что император Александр был гуманнейшим и мудрейшим, что российская царская армия, а точнее, ее офицерство состояло из честнейших, образованнейших, умнейших, благороднейших людей. Что русский, наконец, – это вообще не национальность, а, по выражению Н. Михалкова, “имя прилагательное”. А потому русским офицером мог быть человек любой национальности.
Всем этим словам и утверждениям внимать отрадно. Никита Михалков – человек страстный, энергичный, в его устах все звучит очень убедительно. Даже когда он утверждает, что “усы – это часть обмундирования”, ему хочется аплодировать, не замечая некоторого несоответствия этого определения логике и нормам русского языка. Тем более хочется верить столь лестным для каждого русского (не в смысле имени прилагательного, а все-таки в смысле национальности) похвалам российскому офицерству. Хочется верить, да не получается. Собственная, пусть не столь уж высокая, как у царских офицеров, образованность мешает.
Слушаешь рассказ Михалкова о простом царском офицере, который, вышедши в отставку, писал трактат о Моцарте, а вспоминаешь почему-то грибоедовского Скалозуба: “Я князь Григорию и вам фельдфебеля в Вольтеры дам, он в три шеренги вас построит, а пикнете”… (Кажется, так?) Говорит Михалков о высочайшем образовательном и культурном уровне офицерства, а я почему-то думаю об офицерах – героях “Дуэли” или персонажах из рассказов Чехова, о реалиях военной службы в те годы, приводившей одних к пьянству, других к самоубийству и многих, многих к деградации личности. Большие сомнения вызывает гимн образованности офицеров в частности и дворянства вообще. В противоречие с этими утверждениями вступают уже не только косвенные свидетельства многочисленных историков и российских литераторов начиная с Фонвизина, но и собственные признания, например, князя Юсупова – аристократа из аристократов, который в своих воспоминаниях рассказывает, что его английский являлся предметом шуток и издевательств, так как знал он его очень скверно. И это притом, что в самом Юсупове (по отцу – граф Эльстон) текла часть английской крови, а языковое образование было несомненным “коньком” воспитания дворян (в отличие от математики или естествознания, которые вообще были практически отданы на откуп разночинцам).
О чем еще сказать? О благородстве, аристократизме? Хочу по этому поводу процитировать небольшой отрывок из биографического очерка В.В. Огаркова “Воронцовы. Их жизнь и общественная деятельность”, изданного в С.-Петербурге в 1892 г.: “Ко всем перечисленным неудобствам военной службы прибавилось и еще одно обстоятельство: Семен Романович в стремлении водворить дисциплину в своей части как необходимое условие для успешности военных действий постоянно встречал сопротивление со стороны подчиненных офицеров. Эти господа, большею частью представители достаточных дворянских фамилий, не могли переносить трудностей походов и войны. Они привыкли парадировать на смотрах в раззолоченных мундирах, вести праздную и невоздержанную жизнь и не считали возможным обходиться без помощи многочисленной челяди. На войне приходилось бросать эти привычки. Понятно, что стремления Семена Романовича, всегда лично безупречно исполнявшего свои обязанности, водворить у себя порядок встречали отпор со стороны баричей-офицеров… Все вышеуказанные обстоятельства… заставили молодого Воронцова бросить военное поприще, на котором он уже успел выказать несомненные дарования”.
Не могу не остановиться на вопросе о том, насколько мало значения имела истинная национальность в царской России. И здесь придется несколько поспорить с нарисованной идиллией. Всем, наверное, памятны образ русского немца Берга в романе “Война и мир” и явно недружественное отношение к этому персонажу как самого Льва Николаевича, так и князя Андрея Болконского.
Позволю себе еще одну цитату по этому поводу – из романа А.Ф. Писемского “В водовороте”: “Когда они, наконец, стали совсем выходить, чиновник обратился к князю, которого он немножко знал, и спросил его почти на ухо:
– Кто это с вами, министр, что ли, какой?
Барон очень уж важен показался ему по виду своему.
– Нет, барон один, – отвечал ему с улыбкой и не без умысла князь.
– Ах он ягель немецкий, трава болотная! – зашипел, заругался чиновник. – Недаром меня так претило от него!
Почтенный смотритель древностей был страшный русак и полагал, что все несчастья в мире происходят оттого, что немцы на свете существуют…
– Это Сухарева башня? – говорил барон (барон Мингер, немец по рождению. – Л.Г.) не совсем даже твердым языком, устремляя свои мутные глаза на Сухареву башню.
– Сухарева! – отвечал ему прежним насмешливым тоном князь.
– Ее Брюс построил? – продолжал барон надменнейшим и наглейшим образом.
– И не думал! – возразил ему серьезно князь.
– Как не думал? – воскликнул барон. – Я положительно знаю, что водопровод ваш и Сухареву башню построил Брюс.
– Ну да, Брюс!.. Ври больше! – произнес уже мрачно князь.
– Нет, не вру, потому что в России все, что есть порядочного, непременно выдумали иностранцы, – сказал барон, вспыхивая весь в лице.
– Отчего же ты до сих пор ничего порядочного не выдумал? – спросил его князь.
– Отчего я?.. Что же ты меня привел тут в пример? Я не иностранец! – говорил барон.
– Врешь!.. Врешь! Иностранцем себя в душе считаешь! – допекал его князь”.
Можно было бы приводить еще много доводов, ставящих, по крайней мере, под сомнение высказывания г-на Михалкова об отечественной истории. Замечу только, что я вовсе не хочу сказать, что все русское офицерство царских времен состояло из малограмотных пьяниц, что все русские, подобно почтенному чиновнику из романа Писемского, были националистами, а все находящиеся на царской службе немцы и люди других национальностей были подобны Бергу или барону Мингеру. Речь идет совсем о другом. О том, что история России слишком сложна и слишком трагична, чтобы позволить себе подходить к ней походя, легко, однозначно. Кстати, именно таким облегченно-голливудским подходом к отечественной истории отличается, по-моему, и другой фильм Н. Михалкова – “Утомленные солнцем”. Этот, безусловно профессионально снятый фильм кажется, скорее, неким экспортным вариантом рассказа о 1937 г., обильно сдобренным русской экзотикой из другой, прежде всего дворянской, жизни.
Патриотизм. Армия. История России. Все эти темы необъятны. Для того чтобы создать серьезное, претендующее на философскую глубину произведение искусства, затрагивающее эти темы, конечно, недостаточно наличия денег (даже очень больших). Не думаю, чтобы помогли в этом неимоверно сложном и действительно благородном деле такие экстравагантные мероприятия, как поселение актеров в казармы, использование подлинных костюмов или даже личное явление режиссера в образе царя верхом на белом коне. Впрочем, коммерческому успеху фильма все вышеуказанное явно поможет. Так же как фейерверк на Соборной площади и тысячные толпы приглашенных представителей элиты в арке кремлевских ворот. Особый успех фильм, наверное, будет иметь на Западе: не зря же чуть ли не половина текста произносится на английском языке (том самом, который так плохо знал князь Юсупов). На Западе любят такую Россию – с усатыми богатырями, водкой, царями, блинами, икрой и пирогами. И с “приложенной” к сему загадочной русской душой. Вот только на вопрос о том, почему русская душа так часто болит, а русская история изобилует трагедиями, ответ придется искать в другом месте.
Любовь ГЕОРГИЕВА
