Однажды с мормышкой дело не пошло: окунь капризничал, словно гурман. Изредка цеплялись маленькие, как окурки, ерши.
На душе было тоскливо.
В моей лунке всплыл жук-плавунец и, выставив из воды кончик брюшка, завис вниз головой, словно поплавок. Не обращая на меня внимания, жук набрал воздуха, уплыл снова на дно. А на дне кто-то ворошил грунт: в лунке пузырился воздух, и вода шипела, как газированная. Иногда с громкими раскатами трескался лед, будто разряды молний, на поверхности появлялись стреловидные трещины. Но рыболовы не обращали на них внимания – лед трещит, но держит.
Середина зимы, глухая пора…
Плюнул я на все, взял удильник с большой блесной и толстой леской и, загоревшись надеждой поймать щуку, пошел облавливать свободные лунки. Спикировав с высоты и не сумев стащить у кого-нибудь окоченевшего ерша, кружились надо мной вороны: кар-р-р… кар-р-р… Словно спрашивали: “Как?..” Да никак!..
Мне не везло: проблеснил все лунки, но щука так и не дала о себе знать.
По-над лесом на перекате, где быстрое течение размыло лед, чайным блюдцем виднелась промоина, и я, как по минному полю, зашмыгал по льду к полынье.
У закраины, на припорошенном льду, – следы зверя, обглоданная голова небольшой щучки. Это рыжая плутовка лиса попотчевалась свежей рыбкой и ушла восвояси. Лисица меня опередила: здесь я тоже ничего не поймал и вернулся назад.
Пока жарил яичницу, мороз запаял мою лунку ледяными узорами, а приятель стал похож на мерзлого ерша: сосульки под носом…
Разъярившись, схватил пешню, разломал ледяную корку и стал долбить новые лунки.
– Не поймали, так хоть согреемся, да и рыбе дыхнуть дадим!
Пробив десяток больших лунок, я распарился, снял рукавицы, расстегнул полушубок. Приятель тоже хорошо поработал: скинул шапку, а из нее пар валит. Эх, сколько льда разворотили!
Тут выглянуло солнце, заблестел снег и на душе стало веселее.
Отдохнув, откинул из лунок ледяное крошево и, булькнув в первую попавшуюся тяжелую блесну, стал периодически вздергивать удилищем. И тут – глухой толчок! Подсечка. Есть! На кончике винипластового удилища повисла тяжесть, он согнулся, указывая тонким концом прямо в лунку: там, глубоко подо льдом, кто-то яростно старался вырвать удилище из рук. Но я знал: леска прочна, нервничать нет никаких оснований; и через минуту в лунке показалась зубастая пасть, похожая на развалившийся ботинок сорок пятого размера.
Щука упала на лед и, выплюнув блесну, извиваясь, стала подползать к лунке. Разбрызгивая воду широким хвостом, она тяжело билась на мокром льду, и эти шлепки отдавались в ушах, как пощечины.
– Держи ее! – заорал приятель.
Я склонился над огромной рыбиной. Она обвалялась в нежную пудру, как в сахар. Ярко светились рубиновые жабры, из них на белый снег вытекли и, словно на промокательной бумаге, расползлись две алые капли. В темных перламутровых глазах я прочитал мольбу о пощаде. Казалось, щука вот-вот заговорит человеческим голосом…
Извиваясь, хищница стала приближаться к лунке. И вот эта настойчивость и непокорность, стремление вернуться в родную стихию поразили меня.
Утюжа брюхом лед, щука продвигалась вперед. Я взял ее в руки и опустил в воду. Несколько минут она стояла в оцепенении (в лунке был виден спинной плавник и пульсирующие жабры). Затем медленно поплыла в сторону, вниз и, повиляв, словно помахав на прощание, хвостом, растворилась в глубинных потемках.
– Эх ты, разиня! – укорил меня приятель. – Упустил…
А я ему ответил:
– По щучьему велению, по моему хотению…
М. КАЛУГИН
