Дети больше похожи не на своих родителей, а на свое поколение. А все-таки удивительно. Ведь как будто внешне в детях столько сходства с родителями, родственниками. Кровное родство. Медицински прослеживается даже по группе крови.
Моя группа крови – первая. Универсальный донор. Нуль. Можно вливать кому угодно, в любые вены. А вот какая группа крови у моих восьмилетних племянниц, приехавших погостить в Москву из города Николаева, я так и не узнала. Это осталось для меня загадкой.
Два очаровательных существа среди корзин с зелеными абрикосами на платформе Курского вокзала смотрелись героинями какой-нибудь сказки, созданной кинематографистами братской соцстраны году так в семьдесят затертом. Это хорошо, подумала я, что сказки переходят к другим и мое южнорусское детство есть кому унаследовать. В этом заблуждении я пребывала, пока не познакомилась с племянницами поближе. Тогда я удивилась. Еще бы! Какие там сказки? На редкость практичные дети. Да дети ли они вообще? Когда моя мама повезла их кататься по Москве-реке, они не смотрели ни на берега, ни на бегущую воду, они моментально прилипли к телевизору, где показывали мультики про Тома и Джерри. Потом они промерзли от речного ветра в своих тоненьких курточках, и мама предложила выпить в буфете горячего кофе. Услышав: «Бабушка Оля, а сколько это стоит на купоны? У-у-у! Лучше мы дома выпьем!» – бабушка Оля не знает, смеяться или сокрушаться: «Девочки, а что, лучше от холода зубами стучать?» Лучше. Экономят на своих выбивающих чечетку зубах.
Такие они. У них отсутствует общее представление о мире, зато они отлично знакомы с его подробностями. Они не верят, что кто-то страшный и серый живет в подвале, зато боятся бандитов и наркоманов. Они не знают стихов, зато пересказывают телесериалы. Они ужасные тряпичницы. Они хорошо умеют считать. Я, старше на двадцать лет, рядом с ними кажусь себе инфантильной. В их возрасте я знала, пожалуй, намного больше, но не то, что нужно для жизни.
Вот я и проговорилась. Так и чувствуешь себя где-то на ремарковском шоссе. Так и вписываешься в потерянное поколение. Потерянное – не потому, что его действительно потеряли, а потому, что никто его так по-настоящему и не искал. Сами ищем и, судя по всему, будем искать что-то всю жизнь. Потому что того, что нам по-настоящему нужно, и на свете не бывает.
Те, кто жил раньше нас, запомнили реальность. Истории, событий, судьбы. В брежневский период – место и время нашего рождения – не происходило вообще ничего, и вся предшествующая история, включающая и дедушку Ленина, и прорыв в космос, и две войны, гражданскую и Отечественную, стала преданием. Каковым и назначена быть. У вас была великая эпоха? А у нас был великий миф! Нас готовили к неведомым, отсроченным, но грандиозным битвам. Возраст? Семнадцать. Убеждения? Твердые. Группа крови? На рукаве. По одну сторону – красные знамена, по другую – черные; какое счастье выпало родиться под красными! Что было дальше? Полная переориентация вектора веры. Катастрофа в одном отдельно взятом мировоззрении. Смена идеологий, пережитая как смена мифологий. Должны были бы извлечь урок, что верить нельзя ни во что? Наоборот, сделали вывод, что верить нужно во все. Так и получается: одновременно – только во что-то одно, но последовательно – во многое, уже во многое успели и поверить, и во многом разувериться, и идти к следующей вере.
А не хватит ли питаться мифами и обустраивать сказку? Просто жить ради самого процесса жизни, ради маленьких, но достижимых целей – это ли не мудрость? Нет, не мудрость. По крайней мере, для нас. Лишенность мифа не представляется благом. Норма нормальной жизни нормальных людей кажется высшей степенью патологии. Носители подобной нормальности не вызывают ничего, кроме оторопи, особенно если перед тобой ребенок.
Я оторопеваю от своих племянниц. Хочется разбудить их поцелуем, как спящих красавиц. Отшлепать по их кокетливым попкам, твердым, как у Барби. Взять и потрясти. Я и трясу. По-всячески. С завываниями читаю им Гоголя. Забрасываю с головой стихами. Они как будто слушают и даже откликаются, непонятные дети непостижимой страны. Вот-вот они расскажут мне свои сны и выяснится, что вещество наших снов – одно у нас… Нет, снова о кукольных нарядах, о еде, о том, что купила мама и почем. Не получилось.
Если бы сны можно было переливать, как кровь, я из чистого альтруизма перелила бы им литр своих. Но где гарантия, что в ином кровотоке существо моих снов не разрушит чужую иллюзию нормального существования?
Нет, этого не стоит опасаться. Девочки смотрят на меня ясными, но хитрющими глазами. Я неплохо их развлекаю. Не хуже телевизора. С их точки зрения, я небезнадежна.
Фотина ИВАНОВА
