Говоря об оппозиции следует прежде всего подчеркнуть, что феномен оппозиционности имманентен человеческой природе как таковой. Власти, организованному обществу, воплощающим человеческие инстинкты авторитета, порядка и подчинения, противостоят “оппозиционные” инстинкты враждебности (рационально не осмысливаемой) и стремление к воле. Поэтому понятие “оппозиция” обычно используется в двух смыслах:
1) для характеристики социального отношения: быть в оппозиции значит противостоять чему-либо существующему, устоявшемуся;
2) для обозначения способности политических субъектов к альтернативной позиции по отношению к политической системе, конституции, власти, мнению большинства (в демократических обществах оппозиция альтернативна по отношению прежде всего к правительству и проводимому им курсу).
В российской политической культуре, во многом остающейся традиционалистской, закрепилось восприятие отношений между властью и оппозицией как изначально антагонистичных, разделенных непреодолимой стеной. Подобная модель находит свои веские основания в отечественной политической традиции и, отчасти, в современности, а ее преодоление и институализация отношений сотрудничества между управляющими и управляемыми являются необходимым условием формирования в России эффективной демократии современного типа. Власть и оппозиция – диалектическое единство противоположностей, сиамские близнецы, которых нельзя разделить, а потому их война ведет к взаимному уничтожению.
В современном мире в демократических и (отчасти) транзитных обществах под оппозицией подразумевается прежде всего институционализированная оппозиция. Формирование таковой венчает здание демократической политики вообще и служит одним из основных критериев демократичности общества и политической системы.
Методологически весьма сомнительно выглядела бы расширительная трактовка политической оппозиции в современной России, включение в нее, скажем, финансово-политических кланов, групп “партии власти”, противостоящих другим таким же кланами и группам. Эти образования не институционализированы, они альтернативны, в первую очередь, друг по отношению к другу. Вместе с тем нельзя исключить в перспективе формирования на основе (или при помощи) этих кланов и групп полноценных партийных структур, которые с полным правом смогут называться оппозиционными власти в целом либо же правительству и его курсу.
Оппозицию в современной российской политике подразделяют на: 1) демократическую (под ней подразумевают прежде всего движение “Яблоко” Г.Явлинского, а также ряд небольших формирований левоцентристского толка) и 2) коммунистическую и русскую националистическую; ее, в свою очередь, делят на системную (парламентскую в лице коммунистов и их союзников) и внесистемную (внепарламентские левые и правые радикалы).
В подобном контексте под “системностью”, в первую очередь, понимается интегрированность в политическую систему и согласие играть по ее правилам, соблюдать демократические процедуры. Такое понимание системности оставляет открытым принципиальный вопрос: разделяет ли политическая оппозиция, играющая по правилам системы, ее основные цели и ценности, готова ли она соблюдать основополагающий консенсус демократии или же нет? Ведь если абстрагироваться от этой проблемы, то системной, по-видимому, можно было бы назвать и национал-социалистскую партию Германии до завоевания ею всей полноты власти. Тем более насущно актуальна эта проблема в ходе демократических транзитов, поскольку сам по себе процесс перехода к демократии отнюдь не означает гарантированности достижения этой цели, он может быть задержан, прерван и даже обращен вспять. Так, ряд отечественных и зарубежных наблюдателей считают, что, положив на алтарь “рыночных и демократических реформ” колоссальные, непредставимые жертвы, Россия не только не застраховала себя от возможности попятного (в сторону от демократии) движения, но, более того, такая возможность драматически возрастает по мере перерастания кризиса нынешнего режима в системный.
Исходя из этого обстоятельства при анализе посткоммунистической трансформации России представляется первостепенно важным изучение именно тех отрядов оппозиции, которые, по крайней мере номинально, являют собой политическую и идеологическую альтернативу демократии и ценностям “открытого общества”. Речь идет о коммунистической и русской националистической оппозиции; именнно она после августа 1991 г. бросала самые серьезные вызовы режиму и в настоящее время пользуется поддержкой почти половины населения страны. В этот же ряд можно поставить и “фактор Лебедя”, хотя взгляды генерала почти невозможно классифицировать и соотнести с той или иной идеологией.
В то же время влияние так называемой центристской оппозиции, пик популярности и активности которой пришелся на 1992 г., оказалось кратковременным и непрочным. Демократическая оппозиция в данном случае выносится за скобки, поскольку в своем оппонировании власти она движима исключительно демократическими и либеральными мотивами, то есть заведомо разделяет основные цели посткоммунистической трансформации. Вместе с тем стоит отметить, что “Яблоко”, несмотря на ограниченный успех в ходе избирательной кампании 1995/96 гг., имеет неплохие перспективы для политического развития, особенно в том случае, если ему удастся стать ядром широкой внережимной демократической коалиции.
Несколько парадоксальное наличие в России как мощной коммуно-националистической (т.е. номинально недемократической), так и набирающей силу демократической оппозиции объясняется, в первую очередь, характером политического режима, сформировавшегося в стране. Он ни в коем случае не может быть назван демократическим, а в лучшем случае гибридным, то есть сочетающим элементы демократии, авторитаризма, патерналистско-клиентелистских отношений, олигархии и др., причем вектор эволюции этого режима направлен в сторону укрепления и преобладания в нем отнюдь не демократических элементов. Узость социальной и политической базы нынешнего режима, нарастающее его неприятие обществом и политическим классом открывают власть критике со всех идеологических направлений.
МОДЕЛЬ “ВЛАСТЬ – ОППОЗИЦИЯ” В РОССИЙСКОЙ ИСТОРИИ XX ВЕКА
Возникновение политической институционализированной оппозиции в России относится к первому десятилетию XX в.; до этого момента, как ранее в абсолютистской Европе, всякая оппозиция власти исключалась, хотя общественное мнение допускалось и терпелось (во многом вынужденно). Политические преобразования в Российской империи были следствием масштабного кризиса власти, оказавшейся не в состоянии дать адекватный ответ на внешние вызовы догоняющей модернизации и испытывавшей мощное политическое и социальное давление изнутри.
Поскольку самодержавная власть по определению сакральна, всеобъемлюща, нераздельна и монопольна, то политическая оппозиция не могла не восприниматься ею как нарушение установлений божеских и человеческих. Поэтому, вынужденно допустив оппозицию, власть считала это явление крайне нежелательным и при изменении баланса сил в свою пользу всячески пыталась с ним покончить. Стремление либеральной оппозиции к компромиссу и сотрудничеству наталкивалось на отказ власти, видевшей в этом слабость оппозиционеров. Неприятие монархией предлагавшихся либералами умеренных преобразований, имевших целью модернизацию российской политической системы по западноевропейским образцам, вело к отчуждению образованных слоев от власти, препятствовало прогрессу “среднего класса”, повышало порог терпимости по отношению к политическому радикализму. Оттолкнув от себя умеренных, а в их лице зачатки гражданского общества, самодержавие тем самым играло на руку левым радикалам и экстремистам, которые вовсе не собирались вступать в какой-либо диалог с властью. Смыслом их деятельности было не улучшение власти, не европеизация политической системы, не модернизация российской государственной машины, но полное разрушение этой власти и этого государства; тотальности монархической власти была противопоставлена тотальность антивласти, системе – антисистема. Все или ничего, никаких компромиссов – такая модель взаимоотношений власти и оппозиции была заложена в России начала века.
Выйдя победителями из жесточайшей борьбы за власть, большевики унаследовали вместе с последней и развили дальше идею тотальности и сакральности власти, которая на сей раз осуществлялась от имени и в интересах народа; власть была освящена идеологией, не подлежащей критическому анализу со стороны обычных граждан. Быть в оппозиции в СССР означало выступать против мессианской идеи коммунизма, против народа и его государства, которые защищались конституцией, законами и карательными органами. Подобная трансляция содержания традиционных представлений о власти и оппозиции при разрушении и отвержении их преходящей исторической формы была, кстати, характерна не только для России. Например, провозглашенный Великой Французской революцией принцип народного суверенитета также теоретически не оставлял места для оппозиции; отказ принять волю народа был контрреволюционен; защита местных интересов в противовес общенациональным означала измену нации.
Серьезной политической оппозиции в советской России не было, вряд ли можно считать таковыми диссидентов, особенно учитывая мизерность их реального влияния. Но как и во времена Ancien Regime сформировалось мощное общественное мнение, не только “кухонное”, но отчасти проникавшее на страницы газет и журналов. Наконец, будучи монопольной государственно-властной структурой КПСС абсорбировала в себя людей, придерживавшихся самых различных, порою диаметрально противоположных взглядов; тем самым в недрах будто бы монолитной партии созревали зерна будущего политического плюрализма и политической оппозиции.
Параллели из начала XX в. с горбачевской перестройкой хотя и привлекательны, но не вполне корректны. В отличие от вынужденного октябрьского манифеста 1905 г. насаждение плюрализма во второй половине 80-х гг. было добровольным и сознательным шагом в рамках общего, довольно расплывчатого горбачевского замысла политической и экономической модернизации СССР. Если в начале XX в. либеральная оппозиция выступала сторонником сотрудничества с властью и ратовала за постепенные перемены, то претендовавшие на преемственность по отношению к кадетам демократы конца 80-х быстро перешли в тотальную оппозицию к верховной власти и стремились к самым быстрым и радикальным сдвигам. По своему политическому стилю и групповой психологии демократы-перестройщики явились наследниками ранних большевиков (чего стоило знаковое название манифеста перестроечных сил “Иного не дано”!). Полученный ими контроль за российским парламентом использовался для разрушения “тоталитарного монстра” – советского государства, наследовавшего Российской империи, в то время как либералы начала века всегда оставались государственниками и никогда не исповедовали большевистский принцип “чем хуже, тем лучше”.
Своеобразие политической ситуации в 1990-1991 гг. состояло в том, что, получив частичный контроль над российским парламентом, вчерашняя либеральная оппозиция стала номинальной властью на республиканском уровне, оставаясь в то же время оппозиционной по отношению к Центру. То есть она выступала и как власть, пусть неполная и ограниченная, и как оппозиция одновременно, причем в своей властной ипостаси столкнулась с оппозицией, пытавшейся выражать общесоюзные (имперские) интересы (коммунисты, русские националисты, демократы-государственники).
ОППОЗИЦИЯ “НЕПРИМИРИМАЯ” (1992 – 1993)
Российский политический процесс в 1992 – 1993 гг. развивался под знаком нараставшего широкомасштабного политического кризиса, который в итоге вылился в двухнедельную конфронтацию сентября – октября 1993-го с кровавым эпилогом.
Потенциальную основу кризиса составила специфика посткоммунистического транзита в России, которая оказалась вынужденной одновременно решать ряд глобальных задач: проводить радикальные демократические и экономические реформы, строить новую государственность, формировать новую национальную идентичность, искать новую геополитическую роль, строить новую модель федерации. Причем ни по одному из этих принципиальных пунктов в России, в отличие от стран Восточной и Центральной Европы, не было ни общенационального консенсуса, ни согласия элит. Сюда добавлялось противостояние между парламентом и президентом, обусловленное тем, что и тот, и другой обладали демократической легитимностью при одновременном отсутствии четкого механизма разделения государственно-властных полномочий между ветвями власти; у них не мог не возникнуть соблазн сформировать политическую систему “под себя”.
Но если политический кризис был практически неизбежен, то его переходу в “горячую” фазу способствовал ряд обстоятельств: отсутствие в России демократической политической культуры; неспособность основных политических игроков работать в условиях плюрализма, их нежелание искать и добиваться компромиссов; агрессивная и авторитарная струя, внесенная в российскую номенклатуру ее пополнением из демократического лагеря (стоит вспомнить, кто призывал уничтожить “красно-коричневых” и установить в России “демократическую диктатуру”); персональный конфликт между амбициозными, авантюрными и авторитарными политиками: Б.Ельциным, с одной стороны, Р.Хасбулатовым и А.Руцким – с другой; негласная, но ощутимая поддержка Западом нелегитимного варианта разрешения политического конфликта.
Тем самым политическое противостояние приобретало не только принципиальный, но и крайне жесткий характер. Вместе с тем ввиду зачаточного состояния российской многопартийности, неспособной к агрегированию и выражению общественных интересов, роль лидеров конфронтировавших политических сил взяли на себя ветви власти. Фактически, в стране сформировались две суперпартии – партия президентской власти и партия парламента.
После квазипутча августа 1991 г. и последовавшего за ним запрещения КПСС биполярная система координат российской политики – демократы против коммунистов – оказалась разрушенной. Началась серьезная перегруппировка сил в российском политическом пространстве. На роль ядра оппозиции и одной из ведущих политических сил России теоретически мог претендовать русский национализм, который до августа 1991 г. находилися в слабом и разрозненном состоянии.
О наличии у него серьезного мобилизационного потенциала свидетельствовало третье место (более 7% голосов) В.Жириновского на выборах президента РСФСР летом 1991 г. Однако лидер ЛДПР (тогда – ЛДПСС) был для русских националистов категорически неприемлем не только в качестве лидера, но даже как союзник. Оказались безрезультатными и неоднократные попытки “истинных” националистов сформировать дееспособную антипрезидентскую коалицию. Ни Российский общенародный союз С.Бабурина, ни Российское народное собрание В.Аксючица, ни Русский национальный собор А.Стерлигова, ни, наконец, не на шутку напугавший власти Фронт национального спасения (ФНС) так и не стали массовыми и эффективными политическими организациями.
Провал русского национализма в формировании мощной альтернативы режиму не могут быть объяснены лишь отсутствием у него привлекательной идеологии, организационными слабостями и конкуренцией многочисленных “вождей”. Советскому режиму удалось интегрировать в свою идеологию ряд традиционных имперских и русских национальных ценностей, результатом чего стало восприятие значительной частью населения коммунистической традиции как национальной и консервативной. Русское массовое сознание, впитавшее в себя десятилетия официозной пропаганды и практики интернационализма, по преимуществу оставалось индифферентным к этнонациональным лозунгам, социальная база русского национализма оказалась узкой и неустойчивой.
В течение 1992 г. роль ведущей оппозиционной силы во внепарламентской сфере российской политики взяли на себя коммунисты. Стремительный коммунистический ренессанс в поставгустовской России оказался возможным в первую очередь благодаря тому, что еще на рубеже 80 – 90-х гг. в рамках формально единой КПСС и на ее ближайшей периферии был создан ряд фракций и течений – фактически, протопартий, которые стали организационно-политической и идейной основой для возрождения коммунистического движения в России. Уже к началу 1992 г. в России возникло 5 левых партий; в феврале 1993 г. была воссоздана компартия России (КПРФ), которую возглавил Г.Зюганов.
В глазах подавляющего большинства коммунистов страны именно КПРФ стала законным наследником старой партии; в течение нескольких месяцев после своего воссоздания она превратилась в самую крупную политическую партию России.
Коммунистов и русских националистов, несмотря на все существовавшие между ними идеологические и политические различия, сближало категорическое неприятие радикальной модели экономических реформ и непризнание Беловежских соглашений, результировавшееся в жесткой оппозиции президенту (требование его отставки) и исполнительной власти. Интегральной характеристикой этой оппозиции стало определение “непримиримая”, подчеркивающее ее антисистемность. Однако по-настоящему объединиться левым и правым так и не удалось; брак “красных” и “белых” в форме ФНС оказался и непрочным, и недолгим.
Параллельно с формирование “непримиримой” оппозиции шло складывание центристской или конструктивной оппозиции (блок “Гражданский союз”), основу которой составили выходцы из демократического лагеря и бывшие союзники Ельцина из элитных кругов. Как и “непримиримые”, центристы выступали с резкой критикой радикальной модели экономических преобразований и Беловежских соглашений, однако, в отличие от своих радикальных попутчиков, они: а) претендовали на выражение интересов, в первую очередь, элитных групп, а не протеста массовых слоев российского общества; б) не были антагонистично настроены персонально к Ельцину, не желали его смещения, но добивались влияния на него. То есть это была системная оппозиция.
В 1992 г. в России сложилась “троецентричная” политическая модель – демократы, “непримиримая” оппозиция и центристы, где две последние силы с различной степенью жесткости оппонировали первой. Трудно сказать, насколько серьезную угрозу могла представлять для режима находившаяся на стадии формирования оппозиция, не обрети она институциональную опору и институционального лидера в лице российского парламента. Именно раскол власти и нарастающая конфронтация между двумя ее ветвями придали особую силу и убедительность притязаниям оппозиции.
На политическую траекторию российского парламента влияли такие факторы, как социально-экономическая ситуация в стране и градус социального недовольства в обществе, взаимоотношения парламента с президентом, баланс сил внутри законодательной власти и, не в последнюю очередь, позиция самого Хасбулатова. По крайней мере, до начала 1993 г. “непримиримые” в парламенте не могли оказывать существенного влияния на выработку его политического курса, который определялся Хасбулатовым и центристскими фракциями, занимавшими примирительные позиции.
Если почти весь 1992 г. прошел под знаком наступления парламента, то с конца того же года президент Ельцин стал предпринимать неоднократные попытки по перехвату стратегической инициативы и существенному ограничению полномочий высшей представительной власти. Столкновение как ветвей власти – президента и парламента, так и персоналий – Ельцина, с одной стороны, Хасбулатова и Руцкого – с другой, начало переходить в конфронтационную фазу, вылившись в целую серию политических кризисов зимы 1992 г. – весны 1993 г. Попытки достичь компромисса, хотя бы внешне демонстрировавшиеся конфликтующими сторонами в 1992 г., постепенно были отброшены. Речь шла уже не о поиске взаимоприемлемого соглашения между ветвями власти, но о том, чтобы разрешить конфликт, овладев всей полнотой власти в России и поставив политического оппонента в подчиненное и зависимое положение.
Развиваясь по нарастающей, конфронтация приняла с марта 1993 г. открыто антагонистический характер. Если в 1992 г. в парламенте доминировали центристы, то в 1993 г. контрольный пакет акций перешел в руки “непримиримых”. После апрельского референдума 1993 г. на заметное сближение с “непримиримой” оппозицией пошел и Хасбулатов. К исходу лета 1993 г. политическая конфронтация вышла на финишную прямую.
В значительной степени политический вектор парламента был результатом того мощного давления, которое оказывала на него внепарламентская оппозиция, особенно левые и националистические радикалы. С некоторой долей условности можно выделить две стратегии оппозиции – относительно умеренную, представленную КПРФ и радикально-революционную, которой придерживались практически все остальные, за небольшим исключением, оппозиционные партии и движения.
Если до апрельского референдума, принесшего относительный успех президенту, КПРФ не исключала возможности падения режима вследствие роста массового недовольства и спонтанного социального взрыва, то после голосования, и особенно после кровавого первомайского столкновения демонстрантов с милицией в Москве, она поспешила отмежеваться от надеявшихся на новую революцию левых радикалов и стала последовательно проводить идею о необходимости мирного разрешения политического кризиса через одновременные досрочные выборы президента и парламента. Тем самым КПРФ не только признала исключительную важность демократических процедур для выхода из политического тупика, но и допускала возможность мирного сосуществования коммунистов с Ельциным и демократами в рамках плюралистической политической системы. (Намек на будущую “системность”!)
Наряду с примирительной линией поведения вторым важным элементом стратегии КПРФ, четко обозначившимся в 1993 г., стала позаимствованная из арсенала Коминтерна идея национального фронта – объединения как левых, так и националистов под национальными и государственническими лозунгами. Генератором и проводником этого курса выступил Зюганов, пытавшийся осуществить национал-большевистский синтез.
Политическая линия ортодоксальных коммунистических партий носила несравненно более радикальный и абсолютно бескомпромиссный характер и состояла в том, чтобы придать неизбежному (как полагали ортодоксы) массовому социальному взрыву организованный характер, возглавить его, а затем осуществить реставрацию социализма в России. По существу, это была попытка повторения ленинской революционной стратегии 1917-го. Основные усилия леворадикальный авангард в лице РКРП и “Трудовой России” В. Анпилова направил в сферу массовой публичной политики, сознательно пытаясь спровоцировать социальный бунт. Хотя по своим мобилизационным возможностям русские националисты значительно уступали левым, их стратегия также носила революционаристский характер. Но речь шла уже не о социальной, а о “антикомпрадорской”, национальной революции. Из общего русла явно выбивалась ЛДПР Жириновского, дистанцировавшаяся от участия в политическом конфликте, что, как и у КПРФ, было следствием осмысления ею итогов апрельского референдума.
Союз с внепарламентскими радикалами носил для высшего законодательного органа страны объективно вынужденный характер, поскольку лишь внепарламентская оппозиция могла обеспечить хоть какую-то массовую и, главное, организованную, поддержку парламенту в критический момент. Вместе с тем парламент был не в состоянии контролировать уличный протест и оказался во многом зависим от внешних сил, придерживающихся собственной политической логики. В свою очередь, для “непримиримых” поддержка представительной власти имела смысл потому, что последняя придавала легитимность их политическим устремлениям. И парламент, и внепарламентская оппозиция пытались использовать друг друга, имея при этом далеко не совпадавшие стратегические цели.
ОППОЗИЦИЯ “ПРИМИРИМАЯ” (1994 – 1996)
Крах надежд оппозиции на социальный реванш и национальную революцию поставил как левых, так и правых оппозиционеров перед необходимостью серьезной корректировки своей политической стратегии. В первую очередь им пришлось решать основную задачу, которая во многом определяет качество оппозиции, ее системность, внесистемность или антисистемность: следовало определиться – принимать или не принимать правила игры, навязанные победившим режимом, то есть участвовать в выборах в новый парламент 12 декабря 1993 г. или же бойкотировать их. В этом вопросе и без того далеко не монолитное коммунистическое движение раскололось. КПРФ пошла на выборы, ортодоксальные компартии их бойкотировали, поставив себя вне системы. Одновременно прекратила свое существование и непрочная “непримиримая” лево-правая коалиция, дальнейшая эволюция которой могла бы привести к формированию новой антисистемной оппозиции. На парламентских выборах перед оппозицией открывался шанс в ходе очной конкуренции определить, какой из ее сегментов – коммунистический или националистический – пользуется большим доверием общества и может претендовать на роль ядра и авангарда оппозиционного движения в целом. Лишившись союзнической поддержки, русские националисты, за исключением ЛДПР, продемонстрировали организационную немощь и, фактически, провалили свою избирательную кампанию. Тем самым перед партией Жириновского открылась возможность полностью занять освободившуюся нишу некоммунистической оппозиционности.
Результаты голосования 12 декабря, когда помимо парламентских выборов проводился также и референдум по проекту новой российской Конституции, оказались для власти двойственными. С одной стороны, в ходе референдума была принята новая Конституция страны, даровавшая президенту огромные полномочия и сведшая почти на нет прерогативы парламента; за ней закрепилось название Конституции “суперпрезидентской республики”. Но, с другой стороны, итоги самих парламентских выборов оказались весьма разочаровывающими для режима и сигнализировали о значительном росте политического недовольства в России. Сенсацией стало первое место в голосовании по партийным спискам радикально-националистической по своей риторике партии Жириновского, а на третье (в голосовании по партийным спискам) вышла КПРФ, чьи возможности вести агитацию были весьма ограничены. Таким образом, налицо оказались как очевидный успех оппозиции, так и неудача демократических сил. Еще одной отличительной чертой выборов декабря 1993 г. стал окончательный крах центризма образца 1992 г.
Объяснение успеха ЛДПР ростом националистических симпатий российского электората вряд ли может быть исчерпывающим; победа либерал-демократов имела, скорее, иную природу: с социологической точки зрения, выборы декабря 1993 г. стали классическими “выборами разочарования”, во время которых маятник общественных настроений обычно сдвигается в сторону оппозиции. Вместе с тем резкое усиление позиций партии Жириновского сыграло крайне негативную роль для русского национализма в целом: псевдонационализм и квазиоппозиционность ЛДПР серьезно затруднили формирование полноценного, серьезного (а не фиглярски-шутовского и марионеточного) политического движения в этом секторе оппозиции.
Вопреки прогнозам, поведение оппозиции в нижней палате нового парламента отличалось крайней осторожностью и осмотрительностью. Она всячески избегала перерастания лексической войны в реальную конфронтацию с исполнительной властью и неоднократно оказывала политическую поддержку Кабинету Черномырдина, да и Ельцину. Именно благодаря левым и националистам было заблокировано принятие Думой антивоенных постановлений в начальной стадии чеченской кампании.
Осторожность и политическая умеренность оппозиции были предопределены рядом как тактических, так и стратегических соображений. Несмотря на крайнюю ограниченность прерогатив нижней палаты парламента, оппозиция тем не менее стремилась сохранить Думу как канал легального воздействия на российскую политику. К крайне взвешенному поведению ее подталкивало и конституционное право президента на роспуск нижней палаты Федерального Собрания. Наконец, российское общество в целом оставалось в состоянии социальной апатии, не демонстрировало существенных признаков политического оживления и готовности к массовому и широкомасштабному протесту.
Таким образом, оппозиция оказалась зажатой в узком коридоре возможностей, в рамках которого она была вынуждена следовать демократическим правилам игры. (Даже левые радикалы после провала вооруженного выступления 3 – 4 октября 1993 г. декларировали свою приверженность исключительно мирным методам политической борьбы.) С 1994 г. началось постепенное формирование одного из ключевых элементов политической линии КПРФ, позже получившего наименование концепции “стратегического компромисса”. Суть этой идеи состояла в готовности КПРФ вступить на определенных условиях в соглашение с правящей элитой (точнее, с некоторыми из ее групп) с целью добиться участия коммунистов во власти. Свою готовность пойти на компромисс с режимом, который еще вчера коммунисты называли “антинародным и оккупационным”, они обуславливали существенным изменением социально-экономического курса, перераспределением баланса властей в пользу законодательной ветви и правительства и формированием правительства национального спасения (народного доверия), в которое оппозиция войдет в качестве одного из участников. Взамен партия отказывалась от революционного способа решения проблем, признавала необходимость многоукладной экономики и плюралистической политической системы.
Развитие политической ситуации в России, на первый взгляд, благоприятствовало надеждам коммунистов. Перманентный политический и идеологический кризис, который оказался характерен для “постоктябрьского” режима, вынудил его к активному использованию патриотических лозунгов и лексического ряда (“держава”, “национальная гордость”, “величие России” и т.д.), позаимствованных у оппозиции. Наряду с некоторыми шагами Ельцина как во внутренней (война в Чечне), так и во внешней (вербальное ужесточение позиций России на международной арене) политике это создавало впечатление начавшейся трансформации характера российской власти, ее эволюции в направлении традиционных для имперско-советской России целей и мотиваций. Впрочем, хотя данная тенденция и привела к обогащению риторики режима, в целом новые формулы, изредка вставляемые в реформаторские тексты, оказывали крайне незначительное влияние на политическую практику. К тому же флирт власти и оппозиции вряд ли мог оказаться плодотворным в преддверии начинавшегося в 1995 г. электорального цикла.
Успех КПРФ на парламентских выборах декабря 1995 г. был предвидим, его предсказывали практически все политические аналитики, хотя масштабы победы коммунистов оказались значительнее, чем ожидалось. Две основных сенсации голосования 17 декабря были связаны с националистическим сегментом оппозиции: относительно успешное выступление ЛДПР и поражение КРО, считавшегося одним из фаворитов президентской гонки. Между тем на Конгресс возлагались завышенные общественные ожидания, он выполнял своеобразный социальный заказ на “третью силу”, с ним связывались серьезные надежды на появление в России новой мощной политической силы, альтернативной как демократам, так и коммунистам. Предполагалось, что в лице Конгресса формируется политический субъект национал-реформистского толка, который окажется в состоянии проводить реформы в интересах большинства общества и защитит национальные интересы страны.
В обобщенном виде провальное выступление Конгресса на парламентских выборах может быть объяснено следующими причинами: нечеткой идейной и политической самоидентификацией (конгрессисты, несмотря на свое название, боялись апеллировать к русскому этническому началу, предпочитая беззубые и “политически корректные” обращения к “россиянам”), что привело к потере организацией значительной части ее потенциальной электоральной поддержки; организационными провалами и неудачной политикой в регионах; неграмотной и непрофессиональной, а потому неэффективной пропагандистской стратегией; личностными коллизиями в руководстве “общинников”, приведшими, в частности, к явному недоиспользованию харизмы Лебедя.
В целом парламентские выборы показали, что электоральный потенциал русского национализма значительно уступал электоральному потенциалу коммунистов. КПРФ вступала в 1996 г. триумфатором, лидером левой оппозиции и была преисполнена надежд на победу. Вместе с тем в ходе парламентских выборов проявился ряд потенциальных серьезных проблем, которые неминуемо должны были вскрыться во время президентской кампании. В первую очередь, это проблема расширения избирательной поддержки левого кандидата (КПРФ почти полностью исчерпала своей электоральный потенциал), решить которую партия надеялась через привлечение на свою сторону симпатий националистически ориентированных избирателей.
В президентской кампании стратегия коммунистов разворачивалась довольно неспешно и поначалу как продолжение их парламентской кампании: по-видимому, расчет делался на произошедший в общественном сознании перелом и тотальное разочарование в действующем президенте, которые чуть ли не автоматически обусловят выбор избирателей в пользу левого кандидата. Важно отметить, что для значительной части как членов, так и сторонников компартии, она не политическая партия, не оппозиция, она – осколок прежней сакральной власти, прежнего всего, которой противостоит не власть, а антивласть. Поэтому жила надежда, что народ опамятуется, очнется, наконец, от “морока”, насланного на него “злыми силами”. Выбранный коммунистами инерционный стиль избирательной кампании во многом также диктовался боязнью ошибок и проколов, способных оттолкнуть избирателей.
Помимо этих соображений, было, однако, еще несколько ограничителей, загнавших избирательную кампанию коммунистов в узкий коридор возможностей. Прежде всего это характер политической социализации руководства КПРФ, которое представляло (и представляет) собой не контрэлиту в полном смысле слова, а второй и третий эшелоны бывшей партийно-советской номенклатуры с органическими присущими ей слабостями: боязнь несанкционированной активности и инициативы, конформизм, страсть к всевозможным согласованиям, дефицит политической воли, неприятие всего нового и непривычного. Позднебрежневский тип политической культуры в целом преобладал и в партийных рядах, отличавшихся законопослушностью и боязнью активных действий.
Как ни парадоксально это прозвучит, но КПРФ выступала как реставраторская и в чем-то даже контрреволюционная партия. Ее мощный и во многом справедливый критический пафос не был дополнен выдвижением яркого и привлекательного позитивного образа будущего. Пропагандистская стратегия КПРФ ставила на первый план “улучшенное настоящее” с рудиментами советской эпохи в виде системы социальной защиты, реанимации отдельных институтов тех времен и т.д. Образно говоря, коммунисты знают, чего они не хотят, но не вполне представляют, к чему стремятся. Это – одна из самых серьезных проблем для левой оппозиции в целом.
Наконец, руководство КПРФ откровенно опасалось, что переход к активистскому стилю кампании приведет к фронтальному столкновению с президентом, могущим ради сохранения власти в своих руках пойти на отмену выборов, роспуск Думы, запрет КПРФ. (Была ли российская власть реально готова к чрезвычайным мерам, просчитала ли она необходимые для этого ресурсы и последствия подобного шага – в данном случае вопрос второстепенный; из двух слабых проигрывает тот, кто первым поддастся своему страху.)
Инерционной стратегии КПРФ, ожидавшей, что “созревший плод” власти сам упадет ей в руки, властвующая элита противопоставила консолидированную волю и непреклонное стремление во что бы то ни стало добиться переизбрания Ельцина на второй срок.
Одной из критических точек избирательной кампании, во многом предопределившей ее исход, стали события середины марта. Инициировав принятие Думой “антибеловежских” постановлений, коммунисты рассчитывали не только консолидировать вокруг Зюганова свой традиционный электорат, но и значительно расширить поддержку за счет тех избирателей, кто на знаменитом референдуме 17 марта 1991 г. голосовал за сохранение СССР. Получилось все с точностью до наоборот: в пропагандистском плане думский демарш КПРФ повернули против нее самой, но, главное, сокрушительный удар был нанесен по волевым качествам оппозиции: жесткая реакция президентской стороны показала, что Ельцин ни при каком раскладе не собирается покидать свой пост.
После мартовского кризиса компартия просто доигрывала партию, смирившись с неизбежностью поражения. Последнюю попытку переломить ситуацию в свою пользу она предприняла между I и II турами голосования, но стратегическая инициатива уже была безвозвратно упущена. Коммунисты так и не решились дать ход подготовленным ими протестам по поводу многочисленных нарушений с президентской стороны в ходе кампании. (Во время кампании действия левого блока в гораздо большей степени соответствовали демократическим стандартам, чем поведение команды президента, постоянно игравшей на грани фола.) Безропотно признав победу Ельцина, КПРФ окончательно закрепила за собой статус системной политической силы.
Доклад подготовлен в Департаменте
политических проблем Фонда “Реформа”
под руководством А.М.МИГРАНЯНА,
при участии А.Ф.ЕЛЫМАНОВА, А.В.РЯБОВА,
В.Д.СОЛОВЬЯ, Р.Ф.ТУРОВСКОГО
