Вопрос о характере и направленности современного российского политического процесса относится к числу наиболее дискуссионных как в политических кругах, так и в экспертном сообществе. Особо заметными всплески интереса к этой проблематике становятся в периоды острых политических кризисов. Для понимания эволюционных процессов, протекающих внутри политической системы, крайне важно выявить типологические особенности ведущих субъектов российской политики. Этим целям и посвящен доклад, подготовленный под руководством Андраника Миграняна в Департаменте политических проблем Фонда “Реформа” – “Проблема субъектности российской политики”. Предлагаем нашим читателям выдержку из доклада о судьбе основного политического субъекта – государства.
1.
Ключевым элементом любой современной политической системы является государство. Именно государство, важнейший атрибут которого представляет институциализированная власть, устанавливает обязательные для всех субъектов (как на уровне групп, так и индивидов) юридические нормы поведения и санкции, позволяющие контролировать исполнение этих норм. Субъектность государства определяется его способностью мобилизовать огромные финансовые, материальные и людские ресурсы, агрегировать общенациональные интересы и реализовывать их с помощью властных институтов в практической политике.
Если субъектность государства в силу каких-либо причин снижена или фактически отсутствует, то и возможности других политических факторов (групп давления, партий и движений) влиять на политический процесс существенно сокращаются. Иными словами, потенциальная политическая субъектность этих факторов уменьшается, уступая место узкокорпоративной субъектности, ориентированной исключительно на удовлетворение партикулярных, групповых интересов, очень слабо коррелирующихся с общенациональными.
Именно такого рода процессы десубъективизации развернулись в поставгустовской России. Остановимся подробнее на причинах их возникновения.
2.
Важнейшая особенность становления новой российской государственности, осуществлявшегося после распада Советского Союза и краха коммунистической системы, состояла в том, что оно происходило без кардинальной смены прежней элиты. В условиях межсистемной трансформации российского общества главной задачей бывшей советской партийно-хозяйственной номенклатуры, ставшей ядром новой российской элиты и сохранившей в своих руках распоряжение основными ресурсами страны и огромной государственной собственностью, явилось стремление конвертировать власть в право собственности, изменив тем самым основания своего господства. В такой обстановке процесс разрушения субъектности государства пошел по линии приватизации отдельными сегментами “старо-новой” элиты функций государственного, административного управления. Его успеху в огромной степени способствовали три фактора.
Во-первых, в ослаблении государства как ведущего субъекта политического действия были заинтересованы практически все сегменты элиты, как “старые”, генетически связанные с реальным сектором экономики (“красный директорат” и представлявшее его интересы в структурах власти отраслевое лобби), так и новые, только сформировавшиеся финансовые группировки. Ослабление государства как системы властных институтов отвечало их устремлениям провести форсированную приватизацию производственных, финансовых и природных ресурсов страны, игнорируя при этом устанавливаемые государством нормы.
Во-вторых, весьма эффективно насаждавшаяся еще со времен горбачевской перестройки антигосударственная идеология, согласно которой государство apriori объявлялось источником всех зол, тормозом на пути прогрессивных преобразований, создавала благоприятную политико-психологическую среду для процессов десубъективизации государственной власти, которые начали восприниматься обществом в качестве позитивного явления, отвечающего широким общественным интересам.
И, наконец, в-третьих, разрушение государственности было бы невозможно, если бы “приватизация” бюрократией процессов принятия решений и реализации управленческих функций натолкнулось на сопротивление общества, на его стремление поставить властные институты под жесткий общественный контроль. Неразвитость в современной России институтов гражданского общества, обусловленное семидесятилетним господством тоталитаризма, отсутствие умения и навыков к самоорганизации у населения породили бесконтрольность новой бюрократии, имевшей доступ к процессу принятия и реализации решений, и, как следствие, высокую степень автономности властных институтов от общества. В результате в ходе межсистемной трансформации произошла маргинализация большей части “старых” и “новых” социальных групп, следствием чего стала неопределенность и институциональная неоформленность интересов большей части населения страны.
Социальное бытие пореформенного российского общества, переживающего глубокий кризис идентичности, начало определяться, с одной стороны, приоритетами индивидуального выживания, а с другой – ориентациями на отношения прямой зависимости от конкретных властных и производственно-хозяйственных структур. Итогом стало то обстоятельство, что между властью (и значит элитными группами ее контролирующими) и обществом устанавливается своеобразный консенсус, в результате которого власть получает от общества чрезвычайно широкую автономию в своих действиях, а само общество приобретает широкую, зачастую не ограниченную юридическими нормами (а значит и государством) свободу в решении частных проблем. Таким образом, сформировалась специфическая ситуация, когда потенциальную роль политических субъектов теоретически могли выполнять только верхушечные группы элиты, имеющие доступ к властным ресурсам.
3.
Можно выделить несколько этапов процесса десубъективизации государства.
Первый из них начался еще в годы перестройки. В его рамках можно выделить политический и экономический аспекты. В политическом плане тогдашнее руководство СССР, стремясь ослабить влияние консервативного крыла в ЦК КПСС, фактически санкционировало процесс формирования новых центров власти в союзных республиках, в которых он происходил под лозунгами “национально-демократического возрождения”. В результате возникло острое противостояние между союзным Центром и “демократически” ориентированными союзными республиками. Между тем опыт других государств, осуществивших в последние десятилетия процесс политической модернизации, свидетельствует о том, что сохранение субъектности государства оказывалось возможным только в том случае, если трансформация власти в Центре предшествовала аналогичным изменениям на местах.
В Советском Союзе же его руководство, допустив создание альтернативных центров власти на низовых уровнях, не смогло создать собственную институциональную вертикаль, потребность в которой резко возросла после введения поста президента СССР. Быстро терявшее легитимность союзное государство, вступившее в 1990 г. в жесткое соперничество за лидерство со сформированными на демократических принципах властями РСФСР, своими действиями перенесло модель разрушения единой государственности и на Россию, всячески поощряя стремление к политическому обособлению от федерального Центра национальных автономий. Чтобы не приобрести опасных противников, новое российское руководство вынуждено было фактически поддержать эту линию, предоставив автономным республикам “столько суверенитета, сколько они проглотят”.
В экономической сфере такие хорошо описанные в литературе действия союзного Центра, как введение территориального хозрасчета, экономической самостоятельности предприятий, при которой они получили хозяйственную свободу, но не несли материальной и финансовой ответственности за ее результаты, создание кооперативов при государственных предприятиях, привели к тому, что контроль за экономическими процессами слабел, а хозяйственные субъекты попадали во всевозрастающую зависимость от республиканских и местных властей. Таким образом политический процесс ослабления союзной (в СССР) и федеральной (в России) власти получал мощное экономическое подкрепление. Но если в других союзных республиках десубъективизация государства ослаблялась воздействием мощного фактора национальной, а нередко этнической консолидации, то в России данный процесс в силу глубокого кризиса идентичности приобрел значительные масштабы.
4.
Второй этап десубъективизации государства начинается сразу после распада Советского Союза. Он охватывает хронологический отрезок существования “августовской республики” (август 1991 – октябрь 1993 гг.). Негативные тенденции, начавшиеся в предшествующий период, получили дальнейшее развитие. Этому в немалой степени способствовали следующие факторы:
Во-первых, ликвидация КПСС как фактически высшего государственного института согласования и координации интересов не была восполнена созданием новых, российских институтов с аналогичными функциями. В результате начался процесс дезинтеграции государства по корпоративному принципу, когда субъектность от государства стала постепенно переходить к крупнейшим корпоративистским структурам – территориальным и отраслевым, преследовавшим в первую очередь не общенациональные, а групповые цели. Данная тенденция, сопровождавшаяся значительной коммерциализацией деятельности государственных институтов, включая и органы власти, и придала мощнейший импульс процессу “приватизации государства” отдельными группами элитных интересов.
Во-вторых, важнейшим итогом проводившейся в эти годы жестко-либеральной социально-экономической политики, ориентированной на самовыживание хозяйственных субъектов, стала утрата федеральным Центром важнейшей политической функции – целеполагания. Регионализация экономических процессов, разрешение регионам самостоятельно заниматься внешнеэкономической деятельностью значительно ослабило потенциал субъектности федеративного государства как единого целого.
В-третьих, в период существования “августовской республики” с ее политическим двуецентрием сам принцип разделения властей при незавершенности процесса социальной консолидации истеблишмента привел к институциональному конфликту между реформаторски и реставраторски ориентированными фракциями элиты, когда в роли основных противоборствующих субъектов политического действия выступали два властных института – президент и Верховный Совет, преследовавшие свои корпоративные интересы.
5.
Казалось бы, формирование в России, начиная с конца 1993 г., политической системы “суперпрезидентской” республики с ее формально жесткой структурой властных отношений, четкой иерархией институтов власти и централизмом создавало благоприятные условия для возвращения субъектности государству, консолидации элиты вокруг формулируемых ею общенациональных целей развития. Эта политическая форма, как известно, предполагает серьезный дисбаланс между тремя ветвями власти в пользу института президентства, который наделяется обширными полномочиями вмешиваться в сферу компетенции представительной и судебной ветвей власти. При этом полномочия парламентов всех уровней ограничиваются главным образом законотворческими и представительными функциями.
Переход к политической системе “суперпрезидентской” республики вызвал серьезные изменения в рамках субъектного поля российской политики, которые определялись следующими факторами:
Во-первых, утверждением в рамках модели форсированной приватизации бывшей государственной собственности и топливно-сырьевой модели пореформенной экономики общих социально-экономических оснований для консолидации российской элиты. В этих условиях конфликтность внутри элиты стала преимущественно определяться не разным видением перспектив стратегического развития России, а борьбой за контроль над ключевыми ресурсами.
Во-вторых, значительным снижением уровня политического участия широких общественных слоев. Массовые политические движения как значимый фактор политического действия, а с ними и “уличная” политика фактически перестали существовать. Это предопределило значительную автономность властных институтов от общества, превращение власти в самодостаточную политическую силу. В отличие от периода “августовской республики”, когда власть рассматривалась обществом только как инструмент политического действия, которое лишь делегировало властным институтам определенные полномочия для реализации его интересов, в годы “суперпрезидентской” республики власть превратилась в важнейший самостоятельный источник и субъект политики.
В-третьих, формированием базовых структур государственно-бюрократического капитализма, в рамках которых произошло тесное сращивание государственной бюрократии и частного бизнеса, а возможность обладания собственностью превратилось в производную от близости к властным структурам.
6.
Необходимо отметить, что в зависимости от конкретных общественных условий, политических целей носителя верховной власти “суперпрезидентская” республика может стать как основой сверхсубъектности государства, так и его дальнейшей десубъективизации. Наша страна в силу ряда причин пошла по второму пути. На практике начался третий этап десубъективизации государства. По мнению некоторых экспертов, “суперпрезидентская” республика в России, несмотря на формально жесткие политико-правовые основания, в значительной степени оказалась фантомом, поскольку характерный по опыту других стран для этой системы авторитарный политический режим так и не состоялся в России. Однако представляется, что суть дела в ином. Авторитаризм становится неотъемлемым атрибутом “суперпрезидентской” республики только в том случае, если она существует в мобилизационной политической среде, ориентирована на решение задач мобилизационного развития. Но в современной России ни на уровне элит, ни на уровне широких общественных слоев не существует ориентации на такой тип развития и консенсуса по поводу его целей и средств.
В этих условиях борьба между различными фракциями истеблишмента, не сдерживаемая ограничителями, вытекающими из особенностей мобилизационного развития, превращается в фактор самоподдержания стабильности системы. Не мотивированная общенациональными интересами, она фактически начинает обслуживать интересы носителя верховной власти (что реально и произошло в России), который благодаря использованию внутриэлитных противоречий создает эффективную систему сдержек и противовесов, ориентированную лишь на сохранение за ним роли безусловного политического лидера, центра принятия основных политических решений. В результате единая государственная воля, которая в принципе должна обслуживать решение важнейших общенациональных задач, парализуется, уступая место межведомственной борьбе за достижение групповых целей. Опыт прошедших лет дает массу примеров развития подобной тенденции. В качестве наиболее известного из них можно привести “чеченскую” политику России, где нескоординированные, а зачастую прямо противоречащие друг другу, интересы отдельных элитных группировок в конечном итоге привели к тому, что Россия вообще оказалась неспособной проводить по отношению к Чечне какую-либо единую государственную политику.
7.
Таким образом субъектность президента как ключевого института нынешней политической системы России вошла в противоречие с задачами восстановления субъектности государства. В принципе решение этой задачи в рамках “суперпрезидентской” республики могло пойти по пути создания доминирующей партии (или “партии власти”, как ее назвали в российской политической литературе), которая теоретически должна была бы выступить в роли института согласования интересов различных групп элиты через ключевые позиции во властных структурах и общую кадровую политику и стать таким образом инструментом консолидации государственной власти. Однако открывавшиеся для этого возможности были упущены. Б.Ельцин сам несколько раз отвергал проекты создания “президентской партии”. Не без участия президентских структур были сорваны планы создания такой партии на базе “Выбора России” в декабре 1993 г. и возглавляемого премьером движения “Наш дом – Россия” в 1995 г.
Помимо указанного фактора на данном этапе десубъективизации государства этому процессу способствовали и другие обстоятельства.
Введение в действующую Конституцию принципа выборности глав областей и краев при полном отсутствии у Центра каких-либо правовых возможностей смещения их с должности привело к значительному ослаблению властной вертикали. В условиях регионализации хозяйственных процессов это неизбежно ослабляет единство российского государства. Необходимо подчеркнуть, что федеральная исполнительная власть в противоборстве с левой оппозицией существенно усилила эти негативные процессы, пытаясь опереться на поддержку региональных элит. Так, поначалу она согласилась на отказ от принципа выборности членов верхней палаты, стремясь создать в ее лице противовес традиционно оппозиционной Государственной Думе. А в настоящее время президентские структуры активно лоббируют переход к мажоритарной системе выборов в нижнюю палату российского парламента, не задумываясь над тем, что это может привести к резкому дисбалансу между федеральной и региональными властями и, как следствие, к конфедерализации России.
Важным моментом в процессе десубъективизации государства стала президентская избирательная кампания 1996 г. Президент, решивший опереться только на одну часть финансово-промышленной и политической элиты, связанной с идеями радикального реформаторства, фактически нарушил баланс сил в российских верхах. В результате этого, с одной стороны, возросла зависимость высших институтов государственной власти от верхушки бизнеса, а с другой – целые группы элиты лишились представительства во властных структурах. В частности, весной 1997 г. было ликвидировано Министерство оборонной промышленности, представлявшее интересы одного из ведущих секторов российской экономики – ВПК, а его функции переданы Минэкономики, занимающемуся планированием макроэкономических пропорций развития народного хозяйства.
Неспособность государства нейтрализовать пагубное воздействие на политический процесс острых конфликтов внутри элиты, вспыхнувших в ходе очередного этапа приватизации, начавшегося во второй половине 1997 г., стало прямым следствием изменения отношений между президентской властью и финансово-промышленной элитой, происшедшего в ходе предвыборной гонки 1996 г.
В то же время следует отметить, что в условиях “суперпрезидентской” республики произошла определенная консолидация элиты вокруг ее общей заинтересованности в сохранении нового социального порядка, открывшего элите возможность упрочения своего господства на основе соединения власти и собственности. Однако такая консолидация не имеет ничего общего с восстановлением субъектности государства, поскольку она происходит не вокруг общенациональных целей развития, а на основе удовлетворения узкогрупповых интересов. В рамках политической системы “суперпрезидентской” республики инициативная политика практически не возможна, поскольку попытки ее осуществления приводят к нарушению тщательно поддерживаемого президентом баланса сил во властных структурах и потенциально грозят дестабилизации системы в целом. Это хорошо прослеживается на примерах судьбы А.Лебедя в 1996 г. и команды “молодых реформаторов” во главе с А.Чубайсом 1997 г. Отсутствие возможности проводить инициативную политику фактически закрепило отсутствие субъектности российского политического процесса, усиливающейся в результате тотальной безответственности властных структур всех уровней, порождаемой как их бесконтрольностью со стороны общества, так и опасениями быть заподозренными в излишней инициативе.
Бессубъектность ключевого элемента политической системы – государства наложила отпечаток и на поведение других политических факторов. Одновременно процесс десубъективизации государства обнаружил и другую тенденцию – чем меньше становилось влияние государства на политический процесс, тем значительнее становилась субъектность этих факторов, которые, однако, так и не смогли стать носителями общенациональных интересов.
