Евгению Федоровичу Светланову в этом году исполнится 70 лет. Народный артист СССР и РФ, лауреат Государственной и Ленинской премий СССР и РФ им. Глинки, герой Социалистического труда, более 30 лет художественный руководитель и дирижер Государственного симфонического оркестра, композитор, пианист, музыкальный публицист. Его самого можно считать национальным достоянием страны. Но разговоры о национальном достоянии хотя бы в отношении его оркестра наводят Евгения Федоровича на совсем невеселые мысли.
– Этот год будет для Вас особенным или итоговым?
– Если говорить откровенно, то он не будет отличаться от других годов, ибо мои замыслы простираются в глубокую даль. Я, конечно, сознаю, что большинство из них нереально, но я страстно желаю успеть сделать как можно больше. Исполнить что-то незнакомое и замечательное. То, что зрители оценят и полюбят. Я всегда стремился открывать новое. И в русской музыке тоже.
Я Дева по гороскопу и соответствую всем чертам, присущим этому знаку. Я педант, аккуратист, но в то же время не могу останавливаться на достигнутом. Буду методично, как тяжелый бронетранспортер, идти к своим мечтам.
На моем рабочем столе лежит кипа партитур. Они текут ко мне из разных частей света, из разных стран. Я влюблен в эту музыку и хочу передать свою любовь залу. Раньше мне это удавалось.
– А что это за музыка?
– Очень разные авторы. Из Франции, Чехии, Швеции, Америки, Англии.
– В Вашем последнем концерте, в конце декабря, выступали Александр Градский и Лариса Долина. Это тоже новое в Вашем творчестве?
– Нет, не совсем так. Мы ставили программу Кальмана, композитора, которого я боготворю. В ней принимали участие такие звезды, как Варгузова и Веденеев. А Градский уже выступал со мной в Большом театре в спектакле “Золотой петушок” в роли звездочета. Он человек очень талантливый, на все смотрит своими глазами. Это ценно. Ларису Долину я сразу отметил на первом же конкурсе эстрады. Я был очарован ее пением. А когда услышал ее джазовое исполнение, был потрясен. Это фейерверк! Никого рядом с ней не могу поставить по технике и мастерству джазового пения.
– Вы прожили такую долгую и интересную жизнь, какое время было для Вас самым счастливым?
– Мои годы позволяют ответить честно и откровенно: в утробе моей матери.
– И все же. Вы дирижировали в Большом театре, выступали и выступаете со знаменитыми зарубежными оркестрами, много лет руководите Государственным симфоническим оркестром, что больше Вам по душе?
– Мне было комфортно там, где получалось иметь союзников. И в Большом театре, и Кировском. Тогда, когда воплощаются мои мечты и звучащая во мне музыка соответствует звучанию оркестра.
Но такое бывает редко. Я всегда недоволен собой. Во всех неудачных концертных записях виню себя.
– А были ли случаи, когда Вы не могли найти общий язык с музыкантами. Когда, что называется, не шло?
– Не помню. В этом отношении я везучий, наверное.
– Родион Щедрин как-то сказал, что путь Ваш не состоял из зигзагов, а был ясной и очень последовательной восходящей линией. Вы согласны с этим?
– Мне кажется, самое точное, глубокое, верное, что обо мне было сказано, написал Щедрин. И это неслучайно. Я очень люблю его музыку. Мы соученики великого Шапорина, нас многое связывало в жизни. Мы и сейчас иногда встречаемся.
– Исходя из формулировки Щедрина, Ваш жизненный путь был предопределен. Родители – певцы Большого театра. В 3 года Вы вышли на прославленную сцену в роли сына мадам Баттерфляй в опере ”Чио-чио-сан” и сойти с нее Вам бы уже не удалось.
– Несомненно. Хотя в молодости я увлекался философией, затем медициной, потом поэзией. Пробывал свое перо, поэзию я обожаю до сих пор, но сам не пишу. А в доказательство моей любви есть пластинки, где я рискнул прочитать стихи Маяковского. Я выбрал раннюю поэзию, которая сегодня звучит так актуально, что поэтому, наверное, ее сейчас и не читают.
– Сейчас такое странное время. Кому-то оно нравится, кто-то жалеет о прошлом. А какое настроение у Вас?
– Пусть политики отвечают за себя и за народ, я же могу сказать только о себе. В последние 10, а точнее 6 лет, с момента распада Советского Союза, мне стало тяжело и трудно жить у себя на родине. Все против меня. Обстоятельства складываются так, что иной раз кажется: какие-то силы заинтересованы в том, чтобы и я, последний из могикан, покинул Россию. Это делается незаметно, исподтишка. Но я чувствую это.
– У Вас есть конкретные примеры?
– Я вместе с моим оркестром 43 года. Это мое любимое дитя, оно мне дороже всех оркестров мира. А положение коллектива вопиющее. Наши музыканты стали жить хуже, чем раньше, они еле сводят концы с концами. Мой крик об этом – это крик в пустыне. От него даже нет эха, а ведь наш оркестр официально первый в России. И был первым в СССР. Когда он создавался в 38-ом году, в Постановлении правительства было записано, что он должен стать эталоном. И мы все начиная с первого организатора и дирижера стремились к этому. Оркестр стал действительно один из лучших в мире. Нас пригласили на съемки фильма Би-Би-Си “Великие оркестры мира”. Это было и признание и аванс, жаль, у нас никогда этот фильм не шел. Мы стремимся держать марку. Ойстрах говорил: “Завоевать славу очень трудно, но гораздо труднее удержать ее”.
Что сейчас происходит? Лучшие музыканты страны уехали и только навещают нас. Свято место пусто не бывает, и на их месте появилось много новых оркестров. Они достают спонсоров и заявляют свои права на поездки за границу, на выступления в лучших залах. И все это имеют. Происходит размывание критериев. На зрителей обрушивается множество очень разной и низкосортной музыки. Такая “конкуренция” не повышает качества исполнения.
У меня такое ощущение, что люди готовы перегрызть друг другу глотки.
Воровство всегда было наказуемо, но вот идейное воровство остается безнаказанным. Когда-то я вещал на всех углах, что в Большом театре необходимо поставить редчайшую оперу балет “Млада” Римского-Корсакого, которая последний раз шла очень давно, в начале века. Не успел я об этом рассказать, как спектакль был включен в план театра под управлением другого дирижера. Другой пример. На встрече с журналистами в Западном Берлине я сказал, что Малер – мой любимый композитор и моя мечта – поставить его восьмую симфонию для тысячи музыкантов. И сделать это в Москве. Пока я мечтал, другой дирижер осуществил это в зале Чайковского.
Вот такое интеллектуальное воровство я испытываю на себе. Поэтому и не хочу называть те произведения, которые сейчас греют мне душу.
– Из-за того, что Вам теперь грустно на родине, Вы так много работаете за границей?
– Дело не в этом, концерты за границей идут не в ущерб работе здесь. В России я выполняю все, что должен. Не с неба же свалилась Антология русский симфонической музыки, которую мы записали. Она заняла 30 лет жизни. И еще 10 симфоний Малера и другие произведения. Раньше я мог позволить себе отдохнуть. Теперь – нет. Раньше я делал записи у себя на родине. Теперь я лишен этой возможности. Мы где только не писались – и у англичан, и у японцев.
– Вы считаете, что Ваш оркестр не могут оценить на родине?
– Конечно. Какая-то светлая голова придумала список коллективов, представляющих национальное достояние. О них правительство заботится, им дает деньги. Наш оркестр в этот список не внесен. Единственное утешение, что там нет и знаменитого оркестра Мравинского и, по-моему, ансамбля Моисеева.
– В России перестали любить классическую музыку?
– Раньше ей уделялось огромное значение. Резкий спад интереса произошел лет десять – одиннадцать назад – я имею в виду отношение власть-имущих. А публика всегда была расположена к классике, недаром же зарубежные музыканты стремятся приехать к нам еще и еще. У нас всегда была прекрасная аудитория. Она и сегодня есть.
– В этом году Вы хотели поставить в Большом театре “Псковитянку”. И вдруг говорите, что эта мечта навряд ли осуществится. Почему?
– А меня теперь в театр на порог не пускают. Кто-то из писателей сказал, что лучший подарок на юбилей человек может сделать себе только сам. На пятидесятилетие я себе такой подарок сделал: поставил в Большом театре “Золотой петушок”. Семидесятилетие хотел отметить “Псковитянкой”. Но не суждено. Со мной не поддерживают никаких контактов. А мне навязываться и в молодости никому не хотелось, а теперь-то тем более.
– Но музыка, в которой Вы живете и которая живет в Вас, защищает Вас от несправедливостей жизни?
– Конечно. Иначе и не может быть.
Беседовала
Вероника БАРАБАШ
