Мне не сладок, не приятен
Дым сгоревшего Отечества.
А.Градский
Об Октябрьской революции говорить столь же сложно, как и о Великой французской. Революция имеет свое начало – взятие Бастилии или штурм Зимнего, но где она заканчивается – определить невозможно.
ЕСТЬ У РЕВОЛЮЦИИ НАЧАЛО
Термидорианский Конвент, Директория, Консульство, Империя во Франции – это и продолжение Революции, но одновременно – реакция на нее, ее отрицание. Сталинизм, в свою очередь, – “грандиозная бюрократическая реакция” на Октябрь 17-го, но это и новый, не менее грандиозный этап Революции, “громадье планов” великой индустриализации в противовес “буржуазному” прозябанию нэпа. Вспоминается замечание кого-то из друзей Маяковского о том, что они, молодые революционные романтики, ненавидели нэп и мечтали о продолжении Революции.
“Мировоззрение, вдохновлявшее большевиков и приведшее их в конце-концов к власти, – отмечал Джордж Кеннан, – основывалось на вполне понятном желании уничтожить социальную несправедливость, экономическую эксплуатацию, обеспечить трудящимся машины, комфорт, безопасность, достойное положение в обществе, то есть дать им все, чего их лишала промышленная революция и капиталистическая система. Напряжение и беды последующих лет не должны дать нам забыть, что в тогдашних условиях это было благородной мечтой, искренней целью, разделявшейся десятками тысяч людей в России, проявлявших великую самоотверженность, примеров которой немного можно найти в современной истории”.
Это суждение патриарха американской “советологии” выглядит куда весомее и основательнее изысканий современных российских “демократов”, стремящихся представить большевиков в качестве оторванной от народа зловредной секты, осуществлявшей свою подрывную работу на деньги германского Генерального Штаба. А главное – оно позволяет понять, почему народ поверил большевикам и пошел за ними.
“Идеалы, которыми руководствовались большевики, – пишет Джузеппе Боффа, – заставляли их чувствовать себя наследниками всего самого передового, что было рождено человеческой мыслью. Большевики отменили все сословия и сословные деления, привилегии и ограничения, всякие звания, титулы, гражданские чины и объявили всех просто гражданами Российской Республики. Они провозгласили полное отделение церкви от государства, лишив религиозные общества и монастыри права собственности”.
После такого революционного натиска нэп, естественно, мог восприниматься как угодно – как вынужденное отступление, тактическая мера, но не как магистральный путь к социализму. Идеализация нэпа понадобилась “перестройщикам” и демократам как тактический ход на пути к полному отказу от социалистических ценностей.
Вслед за левой оппозицией Сталин пришел к убеждению: ради развития частного хозяйства в деревне и его “смычки” с зарубежным капиталом не стоило совершать Октябрьский переворот. Разгромив “правую оппозицию” – бухаринцев, генсек повел с конца 20-х годов эгалитаристскую революцию дальше. В его воззрениях и действиях, наряду с откровенно реакционными, “термидорианскими” элементами сохраняются и черты классической революционности. Для Сталина характерна тотальность мышления (Бердяев выделял эту черту у ранних большевиков); арена приложения этого мышления – как и у Троцкого – все человечество! И это несмотря на теорию о “построении социализма в одной стране”.
Даже после смерти Сталина Революция полностью не остановилась. Хрущев мечтал о возврате к ценностям “подлинного”, “неискаженного” ленинизма: это стремление приобретало, подчас, зловещий характер в духе новой волны гонений на религию, но оно было по своей сущности революционным.
Говоря о Революции, я подразумеваю, таким образом, весь период от Октябрьского 1917 года переворота до октябрьского 1964 года Пленума ЦК КПСС, сместившего последнего российского пролетарского РЕВОЛЮЦИОНЕРА В МАСШТАБАХ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА – Никиту Хрущева. Дальнейшее – постепенное сползание к откровенно контрреволюционному перевороту, осуществленному Горбачевым – Ельциным. Слова “революция” и “контрреволюция” не несут для меня здесь никакой этической нагрузки, поскольку я до сих пор не знаю, каким образом житейские этические нормы могут быть приложимы к историческим событиям ТАКОГО масштаба.
ЦЕНА СВОБОДЫ
50-летний юбилей Великого Октября, отмеченный во всем мире, имел, некоторым образом, итоговый характер. Революция завершилась. Наступала эпоха деидеологизации, бескрылой “стабильности”, застоя. Влиятельнейший американский журнал “Юнайтед стейтс энд Уорлд рипорт” опубликовал 13 марта 1967 года статью, в которой подводились итоги великой эпохи.
“Коммунисты, – говорилось в статье, – поставили перед собой цель – в возможно более короткий срок, не считаясь с лишениями, развить индустрию, вооруженные силы и упрочить свое положение в мире. Они этого добились”.
Далее в статье приводились данные экономического роста в СССР в период с 1913 по 1967 год, взятые, правда, не из официальной советской статистики, а из ежегодного отчета ЦРУ.
Там говорилось: “Валовая внутренняя продукция промышленности Советского Союза выросла более чем в 50 раз. Выплавка стали увеличилась в 22 раза, чугуна – в 16 раз, добыча угля – в 20 раз, цемента – в 44 раза, нефти – в 25 раз, производство электроэнергии – в 272 раза.”
Подобного экономического роста, безусловно, не знало ни одно государство мира за всю историю человечества – и это не могли не признать американские эксперты. Но здесь возникал роковой вопрос о цене. “Чтобы заставить народ мириться с лишениями, – продолжал автор статьи, – коммунисты создали полицейское государство, жестокость которого превосходила все, что прежде знала история.”
История, увы, знала и не такое. Передо мной отчет великого революционера Англии, лорда-протектора Оливера Кромвеля, так сказать, по итогам подавления восстания в Ирландии в 1650 году. “Я полагаю, сообщает Кромвель в Лондон после взятия крепости Дрогеда, – что в эту ночь было предано мечу не менее 2 тысяч человек. 100 человек, укрывшихся в колокольне церкви св.Петра, были сожжены заживо. Около 1000 человек, искавших убежище в самой церкви были убиты на месте”.
Вот так – более 3 тысяч убитых за одну ночь! А всего от рук “освободителей” в Ирландии погибла ТРЕТЬ населения страны.
Революция, как это отмечал еще Энгельс, без сомнения, “самая авторитарная вещь, какая только возможна. Революция есть акт, в котором часть населения навязывает свою волю другой части посредством ружей, штыков и пушек, то есть средств чрезвычайно авторитарных. И если победившая партия не хочет потерять плоды своих усилий, она должна удерживать свое господство посредством того страха, который внушает реакционерам ее оружие. Если бы Парижская Коммуна не опиралась на авторитет вооруженного народа против буржуазии, то разве она продержалась бы дольше одного дня? Не вправе ли мы, наоборот, порицать Коммуну за то, что она слишком мало пользовалась этим авторитетом”.
Большевики хорошо, даже слишком хорошо изучили опыт революционеров прошлого. “Свобода должна победить какой угодно ценой” – этот девиз Сен-Жюста они восприняли без каких-либо ограничений.
Сен-Жюст, а вслед за ним Ленин и Троцкий считали: любые жертвы оправданы, если они служат великой цели абсолютной всемирной свободы – построению мирового коммунизма. Жертвы и в самом деле были ужасны. Из записки Ленина пензенским большевикам от 11 августа 1918 года: “Товарищи! Восстание пяти волостей кулачья должно повести к беспощадному подавлению. Этого требует интерес всей революции…
1. Повесить (непременно повесить, дабы народ видел) не меньше 100 человек заведомых кулаков, богатеев, кровопийц.
2. Опубликовать их имена.
3. Отнять у них хлеб.
4. Назначить заложников…
Телеграфируйте получение и исполнение. Найдите людей потверже”. На документе приписка – по-видимому, рукой кого-то из секретарей: “Наша политика в деревне”.
Из обращения генерала Лавра Корнилова к участникам Ледяного похода:
“В этих боях вам придется быть беспощадными. И я даю вам приказ – пленных не брать. Ответственность за этот приказ перед Богом и русским народом я беру на себя”…
“ДИКТАТУРА ПРОЛЕТАРИАТА” ИЛИ ПАРТОКРАТИЯ?
Между взглядами Ленина и Троцкого, с одной стороны, и современных социалистов и социал-демократов, с другой, – пропасть непреодолимой глубины: не в этом ли причина тех трудностей, с которыми сталкивались практически все коммунистические партии – от КПИ до КПСС – на пути трансформации в социал-демократические?
Для вождей большевизма разрешение всех классовых и социальных конфликтов – в ликвидации классового общества и государства как аппарата принуждения посредством ДИКТАТУРЫ ПРОЛЕТАРИАТА. Эта мысль предельно просто выражена в “Азбуке коммунизма” Бухарина и Преображенского. “Современное общество, – пишут они, – состоит из классов с противоречивыми интересами. Это значит, что если буржуазии выгоден длинный рабочий день, он невыгоден рабочему классу и так далее. Классы нельзя помирить, как нельзя помирить волков и овец. Общей овечье-волчьей воли быть не может. Может быть что-либо одно из двух: или волчья воля, которая поработила овец, обманутых и придавленных, либо овечья воля, которая отбила овец от волков и забила хищников”.
“Ну это слишком, – скажет современный социал-демократ, – уж так и не может быть общей воли? Капиталист все же не заинтересован в бесконечно длинном рабочем дне – рабочие сдохнут от непосильного труда, а рабочий не заинтересован в сплошном празднике – на что жить-то будет? Значит, есть почва для взаимоувязки интересов между ними, в том числе и при посредничестве государства и демократических институтов – а в этом и заключается суть социализма”. И будет прав. Но прав в отношении СОВРЕМЕННОГО КАПИТАЛИЗМА РАЗВИТЫХ СТРАН ЗАПАДА, сформировавшегося, не в последнюю очередь, под воздействием социального опыта Советского Союза.
В условиях же “дикого” капитализма дело обстоит совсем иначе: капиталист выжимает из рабочего все соки и выбрасывает его как ненужный хлам. Вспомните хотя бы исследования Энгельса о положении рабочего класса в Англии – рабочий день там достигал 16 часов в сутки, в том числе для детей и подростков. Да что там Энгельс – посмотрите на тот же “Норильский никель”: хочешь – вкалывай в адских условиях за 300 долларов в месяц и приходи в размороженное жилище без света и теплой воды, а не хочешь – подыхай с голода: на твое место уже выстроилась длинная очередь обреченных.
Для Ленина классовый конфликт носит антагонистический характер. А потому Ленин пишет: “Переход от капитализма к коммунизму, конечно, не может не дать громадного обилия и разнообразия политических форм, но сущность при этом будет неизбежно одна – диктатура пролетариата”.
Пролетариат, разумеется, не может непосредственно осуществлять свою диктатуру. Для этого требуется авангард – пролетарская партия. В свою очередь, в предельно дисциплинированной и жестко централизованной партии “орденского” типа не может не устанавливаться диктатура “руководящих органов” над рядовыми партийцами, чему на практике в немалой степени способствовала пресловутая резолюция Х съезда “О единстве партии”. Эта система “диктаториальных кругов, подобных кругам Дантова ада”, как отмечал правый эсер Чернов, неизбежно имела своим логическим следствием появление Диктатора.
Парадокс заключается в том, что сам факт Октябрьской революции, “диктатуры пролетариата” и последующей диктатуры Сталина вывел человечество на такую ступень, когда актуальным стал вопрос об отказе от самой идеи диктатуры как средства разрешения классовых и социальных противоречий. И не бог весть какое открытие делал лидер испанских “еврокоммунистов” Сантьяго Каррильо, когда, дерзая заочно спорить с “самим” Лениным, утверждал: “Ленин был прав только наполовину потому, что сущность всех самых различных форм перехода к социализму заключается в гегемонии трудящихся, а само разнообразие и обилие политических форм открывает также возможность того, что в диктатуре пролетариата не будет необходимости”. Но в том, что такое “открытие” было сделано, – непреходящая заслуга великих революций прошлого, прежде всего – Октябрьской. В этом смысле она “оправдана”.
Николай ГУЛЬБИНСКИЙ,
главный редактор телепрограммы “Момент истины”
