Парламент на каникулах. Поэтому заместитель председателя комитета Государственной думы по культуре Николай Губенко может с полным правом целиком сосредоточиться на работе в театре. Николай Николаевич заканчивает репетиции спектакля по чеховскому “Иванову”. Премьера запланирована на осень, а пока – разговор о новой работе и не только о ней.
– Николай Николаевич, сразу два “почему” – о Чехове и “Иванове”. Чем продиктован ваш выбор?
– Наш театр “Содружество актеров Таганки” традиционно играет исключительно классику – это “Чайка” Чехова, “Белые столбы” Салтыкова-Щедрина, “Дурь” Некрасова, “Принцесса и свинопас” Андерсена… Поэтому “Иванов” вполне вписывается в нашу концепцию. Но дело не только в поддержании традиции. Выбранная нами на этот раз пьеса не утратила, на мой взгляд, актуальности, злободневности и сегодня. Мне кажется, что Иванов, не сумевший совладать с историческим катаклизмом своего времени, очень напоминает многих из нас: мы ведь тоже не можем найти места в современной жизни. Чехов писал о России, в которой реформа 1861 года сломала многие судьбы, а мы живем в эпоху, когда нынешние реформы калечат миллионы людей.
– Видите прямые аналогии?
– Не люблю проводить параллели, но они напрашиваются. Мы застаем Иванова в период, когда он полгода пребывает в тоске, в меланхолии, в бесконечных вопросах “как?”, “почему?”, “что делать?”. Человек с разрушенной душой идет к трагическому финалу. Иванов разуверился. Исход известен: самоубийство…
То, что было страшной трагедией сто лет назад, повторяется сегодня на наших глазах. Люди масштаба академика Нечая утрачивают веру и добровольно уходят из жизни. Это результат все тех же катаклизмов. Вы знаете, что в прошлом, 96-м году, свыше пятисот высших офицерских чинов российской армии покончили с собой? Это уже не частность.
– Полагаете, Антон Павлович пытался бросить вызов костедробильной машине?
– Искусство за тысячелетия не изменило жизнь к лучшему. Не могут спасти ситуацию и благотворительность с меценатством. Савва Морозов, помогавший Художественному театру, покончил самоубийством, Чехов строил школы и больницы, но понимал, что одному человеку не по силам добиться перемен даже в масштабах уезда. Однако бездействие преступно. Чехов писал “Иванова”, выражая свое отношение к происходящему – к позиции интеллигенции, к реформам, к церкви, к царю. К слову, вы знаете, что у Николая II было более двухсот тысяч священников, которые по всем городам и весям пропагандировали нетленность и непогрешимость идей батюшки царя? На монарха, доказавшего своим правлением полную несостоятельность, работала мощная идеологическая армия. Впрочем, такая же армия трудится и сегодня, только ряса заменена диктофонами и компьютерами. Роль народных охмурителей взяли на себя средства массовой информации. Правда, сегодня превозносят не очередного самодержца, а новую идеологию, воспевающую универсальность денег как двигателя общественного прогресса. Между тем, я знаю массу людей, которые презирают все без исключения дензнаки – и рубли, и доллары, и марки – за то, что… зависят от них. Понимаете? Люди не желают подчиняться власти этого металла.
– Вы говорите с такой убежденностью, что вопрос напрашивается сам собой: может, выбор пьесы Чехова обусловлен в первую очередь тем, что вы, именно вы, Николай Губенко, чувствуете себя сегодня разочарованным, растерянным, как Иванов?
– Бесспорно, я близок к состоянию Иванова. Впрочем, существующее положение вещей я принимаю как данность и надеюсь, что период падения для России все же когда-нибудь закончится и начнется долгожданный подъем.
– На ваш взгляд, в этом веке мы только пикировали?
– Уверен, что революция 17-го года была движением к прогрессу. Не хочу перечислять общеизвестные вещи – подъем народного хозяйства, индустриализация и так далее… Отмечу лишь один факт: коммунисты добились победы над безграмотностью. К слову, Билл Клинтон, идя на второй президентский срок, впервые поставил задачу всеобщей грамотности в США. Мы этого достигли давно, в результате – нашим достижениям в науке и искусстве могут позавидовать многие народы. Несколько фамилий: Шостакович, Хачатурян, Прокофьев, Свиридов – в музыке, Шолохов, Маяковский, Трифонов – в литературе, Курчатов, Ландау, Харитон, Королев – в науке. Разве этого мало для одного века и одной страны?
Победа в войне тоже была взлетом для нашей державы. Назовите мне другое государство, где бы свыше трехсот наций сплотились в одну, чтобы защитить родину. Да, у каждого из миллионов, вставших под ружье в Великую Отечественную, был свой отчий дом, был родной Узбекистан, Татария или Украина, но всех объединял Советский Союз. Подобного примера сплочения во имя отчизны мировая история не знает.
– Кстати, а вы, Николай Николаевич, давно наведывались на свою, как это принято говорить, историческую родину?
– В последний раз я был в Одессе в 78-м году, когда снимал там картину “Подранки”.
– Почти двадцать лет не приезжали?
– Меня ничего не связывает с этим городом. Родителей у меня нет. Три сестры и брат, о существовании которых я узнал в шестнадцать лет от роду, так и не стали для меня близкими. Мы потеряли друг друга в годы войны, мне было тогда всего одиннадцать месяцев, поэтому я, конечно, ничего не помнил и долго даже не догадывался о родне. Позже, когда все выяснилось, мы встретились. Потом виделись еще несколько раз, но очень непродолжительно. Сестры, кажется, периодически общаются между собой, они все-таки были постарше во время войны, а мы с братом так и остались отрезанными ломтями.
– Вы спокойно об этом говорите?
– Спокойно или нет, но таковы реалии. Тут ничего нельзя изменить – можно только принять, смириться.
– Сестры живут в Одессе?
– Одна – там, другая – на Колыме, третья – в Донецке. С братом я давно не виделся, поэтому не знаю, как он, что он… Понимаете, сестер и брата усыновили чужие люди, дали им свои фамилии, а я всю войну провел с дедом, маминым отцом. Этот простой человек – столяр, маляр, мастер-кудесник – спас меня… Уже после освобождения Одессы я попал в 5-й детдом. Помню, как дед повел меня в военкомат, в котором я числился сыном погибшего офицера, поставил на табурет и заставил читать отрывок “Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана?”. До сих пор не могу понять, каким образом мне удалось в шесть лет выучить это стихотворение. Но ведь выучил же.
– Это был утренник?
– Какой утренник? Я сдавал что-то вроде вступительного экзамена в военизированную спецшколу-интернат с преподаванием ряда предметов на английском языке. Туда принимали только по рекомендации военкома…
– Сюжет ваших “Подранков” оттуда?
– Конечно. У нас в интернате готовили будущих офицеров-переводчиков, студентов Военного института иностранных языков. Среди моих однокашников – и дипломаты, и разведчики, и журналисты. Правда, и с ними я встречаюсь редко. Детство – больная для меня тема, в ней отдается эхо войны. Наверное, и поэтому я не очень люблю вспоминать Одессу и все, что с ней связано – слишком уж несладким мое прошлое выдалось.
– Вы ведь родом из 41-го порохового?
– Да, в паспорте записано: 17 августа 1941 года… Роддом мне заменили одесские катакомбы, где мама укрывалась от бомбежек с моими сестрами и двухгодовалым братом. Шел штурм Одессы, и люди прятались, где могли. Отца с нами уже не было – он ушел на фронт, а через год погиб под Луганском, так и не узнав о моем рождении. Он был старшим лейтенантом, служил бортмехаником тяжелого бомбардировщика ТБ-3…
Мне еще не исполнился год, когда не стало матери. Я оказался круглым сиротой.
– Как погибла ваша мама?
– Подробности мне неизвестны по сей день. До меня дошла обрывочная информация: что-то рассказал дед, что-то я прочел в своем личном деле… Мама до войны работала главным конструктором одесского крекинг-завода, была кандидатом в члены ВКП(б). Кстати, хорошо знала немецкий язык, после прихода фашистов ей даже предлагали место в городской комендатуре, но мама отказалась. Тогда ее повесили. У так называемых немецко-румынских оккупантов это называлось показательной репрессией.
Вы спрашиваете: как все случилось? А я до сих пор не знаю и, видимо, никогда уже не узнаю, где находятся могилы моих родителей…
– Почему вы сказали об оккупантах “так называемые”?
– Я не об оккупантах, а об их национальности. Сегодня в ходу иные формулировки, наши политики “стесняются” называть вещи своими именами. Теперь говорят о фашистских или, на худой конец, о гитлеровских захватчиках, чтобы не обижать наших больших друзей немцев.
– Судя по тону, вашими друзьями они не стали?
– Не во мне одном дело. Пару дней назад позвонил Станислав Говорухин, рассказал, что ему отказали в германской визе. Как вы думаете, почему?
– Обычно закрывают границу ранее проштрафившимся, либо тем, кто, по информации Интерпола, связан с мафиозно-криминальными кругами.
– Как вы понимаете, ни то, ни другое не имеет к Славе ни малейшего отношения. Причина, вероятно, в другом. Похоже, немцам очень не нравится позиция российского парламента по закону о перемещенных культурных ценностях. Сегодня немцы выставляют нашим депутатам отметки: кто как себя ведет по отношению к великой Германии. Говорухин защищает интересы России, а не ФРГ, поэтому оценка немцев – “неудовлетворительно”.
– Если Станиславу Сергеевичу от ворот поворот дали, то вас в Германии и подавно должны объявить персоной нон грата.
– Не сомневайтесь. Другое дело, что я и не собираюсь ехать в ФРГ.
– Решили: на немецкую землю более – ни ногой?
– Если угодно – ни ногой. Не испытываю ни малейшего желания.
– Вы ни разу не были в Германии?
– Как же? Неоднократно. У меня в этой стране много друзей, некоторые даже со студенческой скамьи. Вместе с бывшим гэдээровцем Зигфридом Кюном мы делали диплом по пьесе Брехта “Карьера Артура Уи”. Тогда, в 64-м году, эта постановка наделала шума в околотеатральной Москве. Мы играли спектакль и в Доме кино, и по крупным Дворцам культуры, что по тем временам было большим успехом для студентов.
Нет, я не испытываю неприязни ко всем немцам без разбору, не обобщаю. Хотя, не скрою, лет до двадцати не мог спокойно слышать немецкую речь. И даже когда судьба свела меня с Кюном, я три года не принимал его. Немец! Только потом, в процессе совместной работы, стали очень хорошими друзьями.
Но сейчас я говорю не о немцах, а о германской государственной машине, стержнем которой стал реванш. Когда посол Германии в России фон Штудниц приходит ко мне на прием в Думу и говорит, что мы, русские, грабим немцев, возникает желание адекватно ответить дипломату. Поверьте, удержаться в парламентских рамках в такой ситуации довольно сложно.
– Сыр-бор все из-за того же закона о реституции?
– Господин посол считает наш закон грабительским. А я могу напомнить, что только для перевозки похищенного в Советском Союзе штабу Розенберга понадобился миллион четыреста восемнадцать тысяч вагонов. Еще четыреста семьдесят тысяч тонн украденного было перевезено в фашистскую Германию водным путем. Эти цифры назывались на Нюрнбергском процессе – том второй, страница 222.
Это мы-то грабим? На мой взгляд, закон о реституции является справедливым. Тот факт, что наш президент в угоду своему другу Гельмуту не ставит подпись под документом, говорит о фактическом пересмотре итогов второй мировой войны. По сути, нарушается ряд принципиальных решений Контрольного совета, в течение шести послевоенных лет осуществлявшего верховенство законодательной и исполнительной власти в Германии. Четыре страны-победительницы четко оговорили, что право на реституцию имеют только государства, оккупированные или частично оккупированные фашистской Германией и ее сателлитами. По-другому и быть не могло, поскольку реституция является видом международно-правовой ответственности государства-агрессора, заключающейся в восстановлении прежнего – до агрессии – состояния пострадавшей державы. Если это невозможно, то агрессор обязан возместить нанесенный ущерб. В области культуры – равноценными предметами искусства, музейными, библиотечными ценностями.
– В чем же загвоздка?
– В уголовном кодексе все решается просто: если ловят вора, его заставляют выплатить жертвам стоимость похищенного. В международных отношениях все регулируется договорами. В нашем случае нужно говорить о документах Ялтинской и Потсдамской конференций, решениях Контрольного совета, ясно прописавших размеры репарации и процедуру реституции. Это, кстати, было подтверждено и в 90-м году, когда Германия отказалась от имущественных претензий, обязалась не принимать никаких нормативных актов по пересмотру итогов второй мировой войны. Сегодня пытаются изменить правила игры. Этого нельзя допустить.
– Допустить нельзя, но как это сделать?
– Все просто. Надо подписать закон.
Андрей ВАНДЕНКО