ЮРИЙ БОНДАРЕВ – один из признанных мастеров современной прозы. Его произведения о Великой Отечественной войне и жизни послевоенного поколения имели всенародный успех. Повесть “Батальоны просят огня”, романы “Горячий снег”, “Берег” и “Выбор” были, как теперь говорят, бестселлерами. А кинофильм “Освобождение”, сценарий которого был написан с участием Бондарева, обошел все континенты. Наш корреспондент встретился с Юрием Бондаревым, чтобы узнать, чем он теперь занимается и что думает о современной русской литературе.
– Многие современные писатели сетуют на то, что теперь они не имеют возможности напечатать свои произведения. Актуальна ли эта проблема для Вас?
– Лично мне грех жаловаться. Мои произведения издают у нас и переводят за границей. Но я хорошо знаю, что рукописи многих моих достойных коллег годами лежат в письменных столах и нет надежды, что они выйдут в свет. Это связано с предельно тяжелым финансовым положением самых разных издательств и художественных журналов, с тем, что традиционный литературный процесс прерван. Критика и теория литературы остались на обочине и молчат. Замолкли дискуссии и споры.Уже нет прежних шумных встреч с читателями, нет и обсуждений новых романов в прессе, что, конечно, прежде вызывало живейший интерес читателей.
Теперь малочисленная жалкая критика уделяет внимание лишь узкому кругу литературных и кино-театральных деятелей, отличающихся своей преданностью катехизису сильных мира сего.
– Выходит, молодым писателям и поэтам сейчас вообще нереально “прорваться” в литературу?
– К великому сожалению и великой горечи, войти сейчас в литературу серьезному писателю чрезвычайно трудно.
Русь не оскудела талантами, не обеднела дарованиями – в этом я убеждаюсь, получая по почте из разных уголков России интереснейшие рукописи. В российской глубинке много даровитых людей. Есть удивительные поэты-самородки, которые могли бы дотянуться до признанных мастеров, но у них мало надежды пробить брешь и стать известными. Сознавать это и грустно, и больно.
– Может быть, ассоциации писателей в силах им помочь?
– Раньше при творческих союзах были издательства, выпускавшие книги начинающих писателей. Теперь все издательства независимы, подчинены диктату прибыли, и книги молодых кажутся им опасной обузой.
– Есть мнение, что ныне существующие литературные премии позволяют вознаградить работу писателя.
– Все эти многочисленные премии вызывают у меня лишь усмешку. Скажем, что это за премии Букера или Логоваз, по какому принципу их присуждают? Где списки этих “счастливчиков”? Кто они?
Впрочем премия, получаемая молодым писателем, – государственная или учрежденная писательскими организациями и изданиями – эта некая случайность, везение. Как правило, премии достаются уже маститым писателям.
– Вы считаетесь одним из корифеев современной военной прозы. Кого можете отметить из пишущих о войне?
– Из писателей моего поколения мне нравятся вещи Константина Воробьева, Владимира Богомолова, Евгения Носова, Василя Быкова. Новых книг об Отечественной войне давно не читал. Может быть, в последние годы и появились новые романы, но критика молчит, и я о них просто не знаю.
Из тех, кто пишет о недавно происходивших военных конфликтах, нельзя не отметить Александра Проханова. Его повесть “Охотник за караванами”, романы “Дворец” и “Последний солдат империи” – талантливы и заметно выделяются на фоне современной литературы.
– В последнее время внимание критики и прессы привлечено в основном к эмигрантской литературе.
– Мне кажется, что роль писателей-эмигрантов “демократическая” критика незаслуженно преувеличивает. Я вижу в этом преднамеренность, заданную цель – принизить великую советскую литературу. Среди эмигрантов было немало талантливых людей – поэт Георгий Иванов, критик Георгий Адамович, прозаики Аверченко, Зайцев, Шмелев, Газданов, Тэффи. Но не стоит всех их помещать в “хрустальные храмы” всемирной славы. Этого достоин лишь один из эмигрантов – Иван Алексеевич Бунин. Каждому писателю надобно всю жизнь учиться у этого величайшего стилиста изяществу слова, ювелирной отточенности эпитетов и в то же время умению не быть литературным (ибо подчас безукоризненный стиль пахнет “литературщиной”).
С некоторыми писателями-эмигрантами я встречался за границей. Но многие из современников, те, кто жил и живет в России, мне гораздо интереснее и ближе. Стоит вспомнить хотя бы наших прекрасных поэтов – Василия Федорова, Николая Рубцова, Евгения Винокурова.
– А как Вы относитесь к творчеству недавно умершего в Париже Андрея Синявского?
– Не берусь оценивать все его вещи, но “Прогулки с Пушкиным” вызывают у меня чувство более сильное, чем сопротивление. Я – не поклонник такой “раздевающей” литературы.
– Многие писатели уезжали за границу, надеясь обрести там свободу творчества, Вы же и здесь добились успеха и славы. Выходит, Вам не мешали цензура и “тоталитарный режим”?
– Распространенное теперь утверждение о том, что до “перестройки” все сидели на кухнях и тряслись от страха – непроходимая клевета и глупость. Мои “резкие” романы “Тишина”, “Двое”,”Родственники” вышли, когда о повести Солженицына “Один день Ивана Денисовича” еще и не было слышно. И никто меня не арестовал. Хотя отец мой в это время отбывал срок в ГУЛАГе.
Да, была цензура. Приходилось неистово спорить с блюстителями расхожих формул, доказывать им свою правоту. Затем, получив рукопись с красными и синими пометками, изрисованную цензорами, все-таки можно было исправить положение – выразить свою мысль с помощью других слов и приемов. Я не раз был вынужден переделывать острые положения и сцены на не менее острые, сохраняя задуманное – и часто все обходилось. Может быть, мне везло.
Почти все мои вещи – от повести “Батальоны просят огня” до романа “Игра” – вызывали бурные споры. Ортодоксы сначала разносили их в пух и прах, а затем как бы созревали до относительной объективности. Меня же мнение критиков не особо волновало. В общем-то, всякий автор знает, что у него получилось, и самый строгий судья – он сам себе. Однако не скрою: читать отзывы на свои книги было любопытно – занимал ход чужой мысли. О моих романах написано шесть монографий, довольно подробных и скрупулезных.
Я давно понял, что “соловьиные” песни о свободе западных писателей – это абстрактная чушь. Я не видел за границей ни одного абсолютно свободного писателя. Все они зависимы от издателей, от размеров назначенных гонораров, от рекламы, от читателей. Более того, они зависимы от власть предержащих. Замечал на встречах: опасаются сказать лишнее слово в присутствии высокопоставленной персоны. Все они ангажированы. И не надо идеализировать западные свободы.
– Стало расхожей истиной то, что “поэт в России – больше, чем поэт”. Актуальна ли она в наше время? Должны ли, на Ваш взгляд, литераторы участвовать в общественно-политической жизни, или они могут оставаться сторонними наблюдателями?
– Вся наша жизнь политизирована. Каждая сфера деятельности связана с политикой.
В 60-х и 70-х годах на Западе нервозно изменялась мода на одежду, конфигурацию причесок, форму автомобилей, совершенствовались варианты и вариации увеселительных новшеств, в перевозбужденных умах рождались самые отважные идеи: “конкретная поэзия” (без поэзии), “эстетика голого факта”, “репортаж” (а не художество), “новый роман” (парижского производства) – эти новшества энергично явились на свет. Изобретатели их произносили оглушительные меморандумы и, продолжая кричать и шуметь, вскоре исчезали, не достигнув совершеннолетия. На наших глазах в литературе происходила одна чертовщина за другой, взбудораженно суетились условные писатели, вместе с ними – очень практичные герои, громко объявившие своим идеалом успех и прибыль. При всей психологической несхожести немца и американца между ними оказалось много общего, соединенного в единую формулу: доллар – хозяин мира, а весь мир есть бизнес.
В это время у нас продолжали утверждаться постреволюционные социалистические принципы о добре и об ответственности всех и всякого перед обществом. Это нельзя отнести к умопомрачительной чертовщине, однако зашифрованная игра бесовства и “пятой колонны”, излитая в тупой ортодоксальности, порождала в слабых душах неуверенность и неискренность.
Затем культуру Запада сплошь загромоздили грозные символы века: преступность, мафия, рак, наркотики, террор, СПИД. Все эти прелести больной цивилизации постепенно импортировались к нам, и, “философски” встреченные плюралистами, либералами, закрепились в 80-х и 90-х годах.
И произошло апокалиптическое нарастание всеобщего разврата мысли, повальное поглупение, усадочная деградация общества. В наше время “кризис безобразия” уже приобрел энергию непрерывности, разрушая, громя нашу тысячелетнюю нравственность, превращенную псевдодемократической прессой в пошлое ханжество, ложь, духовное растление, втаптывая в грязь человеческую душу, стыд, совесть, нашу великую культуру.
Можно ли в годы гибельной опасности быть непроницаемо аполитичным?
Все реформаторское, новое быстро становится старым. “Демократы” проводят по американскому образцу дикообразную идею разграбления материальных и земных богатств России, увеличение привилегий для верхних этажей элиты, где, кстати сказать, культура есть только развлечение, удовольствие, эротическое смакование на экране телевизора, перенасыщенного отбросами иностранной пошлости. Все это Лев Толстой назвал бы “мерзостью житейского разврата, напыщенного, самодовольного”…
– И традиционный вопрос: над чем Вы сейчас работаете?
– Пишу новый “полусовременный” роман. В процессе работы то и дело с грустным чувством возвращаюсь назад, в незабвенную пору молодости и надежд, когда все начиналось и обещало нескончаемую весну – бесконечный май сорок пятого. С той поры прожита целая жизнь, многое не сбылось, но тот зеленый май не ушел в вечность навсегда. Время от времени он повторялся в моей судьбе зеркальными бликами, и тогда вспоминается мне и сырость развороченной земли, и кислая вонь стрелянных гильз и невыветрившегося из воронок тола, смешанного со вкусом теплого весеннего дождя, имеющего сладкий запах радости. И вспоминается другой мир – сказочное царство институтских аудиторий и почти лицейского товарищества. Мы жили в той послевоенной Москве, где еще были уют и традиции старого Арбата, милого Замоскворечья, купеческого Зарядья, московских бульваров и шумных забегаловок, полных солдатских шинелей. Еще сохранился воздух прошлого, и воздух войны, и все особенности в ту пору прекрасного города. Здесь можно было учиться чудесному русскому языку в каждом дворе, как когда-то учился Пушкин у просвирен.
Меня до сих пор спрашивают в письмах о прототипах моих героев. Но я ведь не документалист. Я лишь отталкиваюсь от какого-либо конкретного человека, точнее – беру какую-то его характерную черту. Все остальное додумывает тот самый душевный опыт и воображение. Я с детства – поборник реализма, тем более что иду от мысли к слову, а не от слова к мысли, соглашаясь, разумеется, с известной аксиомой неустаревающего Гете: “Своеобразие выражения – альфа и омега всякого искусства”.
Беседовала Ольга ДУМБРОВСКАЯ
