– По дороге к Вам, Алексей Владимирович, встретил своего знакомого, который, узнав, куда я иду, не придумал ничего умнее, чем брякнуть: “А разве Баталов еще жив?” Так обидно за Вас стало! Вот, думаю, блин, народ: заживо похоронили.
– И зря, между прочим, обиделись. Моя последняя картина настолько удалилась в прошлое, все, что связывает меня с кино, перешло в такое воспоминательное наклонение, что немудрено запутать, жив я еще или уже мертв. Со времен ленты “Москва слезам не верит” минуло пятнадцать лет, и с тех пор я не снимался. Наверное, умер, полагают некоторые зрители…
– И они правы? Вы конченый человек для кино?
– Знаю, это признак дурных манер, но позволю себе ответить вопросом на вопрос: в каком советском или, если изволите, российском фильме последних лет Вы хотели бы меня видеть? Я для себя ничего не сумел найти.
– По причине этой разборчивости Вы и сыграли за свою жизнь всего десяток ролей в кино?
– Я понимаю актеров, которые говорят, что надо браться за все. что предлагают. Однако сам я так никогда не поступал. Останься я в театре, наверное, пришлось бы больше работать на сцене, а в кино я могу позволить себе роскошь выбора.
… Вот Вы сказали: “Разве Баталов еще жив?”
– Это не я сказал.
– Да-да, помню, я как пример привожу. Актер умирает не тогда, когда физически перестает пить чай, а когда исчезает из поля зрения зрителя. Не может артист складывать, как писатель, рукописи в стол или, как композитор, копить нотную партитуру, которую найдут после его смерти. В театре я, наверное, умер бы для зрителя гораздо раньше… Хотя, безусловно, сегодня ситуация принципиально изменилась, и в моих силах пойти и сыграть то, что могу и хочу.
– Что же останавливает?
– Вероятно, пока не готов к этому шагу. Я привык к сопротивлению, наверное, мне даже скучно будет, если все вдруг пойдет гладко, без сучка и задоринки. Иногда я сам себе устраиваю испытания, если не хватает внешних раздражителей. Может, во мне есть что-то японское?
– Почему японское?
– Вероятно, Вы слышали, что у японских художников существует некий невероятный, садистический ритуал. Мастера, достигшего совершенства, заставляют сменить имя и начать все с нуля. Приходится утверждаться заново. Есть художники, трижды проходившие путь наверх.
У нас такого обычая нет, но я по-своему экзаменовал себя. Представьте, каково было мне уже в наше время оказаться на Западе. Я не говорю ни на каких языках, кроме русского, а меня позвали ставить спектакли, вести мастер-классы, читать лекции. Совершенно новый поворот! Это здесь работает магия имени, а там Баталова никто не знает. Я играл с самим собой, мне нужно был проверить, чего я стою.
– И чего же?
– В денежном выражении это оказались не такие уж большие суммы, но профессионализм свой я доказал, в Америке заметно прибавилось желающих видеть меня в качестве своего преподавателя.
– Но и в России на количество учеников Вы пожаловаться, похоже, не можете?
– Да, я работаю деканом актерского факультета ВГИКа. Веду творческую студию на втором курсе…
– Вы не испытываете дискомфорта от того, что не можете сказать студентам: ”Делай, как я!” и показать не картину пятнадцатилетней давности, а что-нибудь свеженькое?
– Нет, комплексом неполноценности я не страдаю, а учить ведь можно не только на киноработах. Мне всегда помогал пример бескомпромиссных людей, живших рядом. Как правило, все они были безнадежно бедны материально, но компенсировали это духовным богатством. Ахматова, Зощенко, Пастернак, Бродский – я знал этих людей, видел их жизнь. В какой-то момент меня забрал к себе на воспитание Виктор Ефимович Ардов. И там я понял, что означает понятие “дом”. Помню, как прямо с вокзала привез к нам вернувшуюся из сталинских лагерей Лидию Андреевну Русланову. Она была совершенно седая…
Меня никто ничему специально не учил, не науськивал, но это и не требовалось. Я и без объяснений знал, что моя бабушка, главврач Владимирской больницы, никогда не была врагом народа. И один дедушка не был, и второй, и оба дяди не были. Все они сидели по пятьдесят восьмой статье, считались врагами народа, но что бы мне ни пытались вдолбить в школе пионерские или комсомольские начальники, я никого из родни не предал. Один родственник похоронен в братской могиле во Владимире, второй остался на лесоповале под Кондалакшей… бабушка умерла после войны, отсидев Бог знает сколько лет за то, что была дворянкой и еще кем-то, кем быть возбранялось.
По большому счету, крупным упущением идеологических органов явилось то, что меня приняли в школу-студию МХАТ.
– Прошляпили?
– Наверное, пожалели. Христа ради взяли…
Вы можете себе представить, что я никогда не был членом компартии?
– Сегодня уже могу. А лет десять назад – с трудом. Особенно с учетом Ваших бесчисленных наград – и Звезда Героя, и звание народного артиста, и всевозможное лауреатство.
– Да, раньше такое полагалось только идеологически выдержанным товарищам. Может, мне с удовольствием и не давали бы наград, но как? Картины ведь получали призы?
– На вручение “Оскара” за фильм “Москва слезам не верит” вы с Меньшовым, часом, не ездили?
– О чем Вы! По Москве долго ходили упорные слухи, что это провокация. Не могли поверить, что американцы дадут “Оскара” не экранизации Достоевского или Пастернака, а классическому советскому фильму. Потом мне рассказывали, что тогда в Лос-Анжелесе за наградой вышел под хохот зала уполномоченный товарищ в наглухо застегнутом пиджаке…
– Мы снова вернулись в разговоре к “Москве…”, и я хочу задать вопрос, на который, понимаю, нельзя дать вразумительный ответ – и все же… Почему Вы столько времени не снимаетесь, а Вас любят с прежней силой, когда других давным-давно забыли бы? Может, пятнадцать лет – это та самая пауза мастера, о которой столько говорят?
– Нет, полтора десятилетия, думаю, все же перебор. Больше похоже на обет молчания…
Но – любят. Странно, да? Даже ваш товарищ, записавший меня в покойники, допускаю, ко мне хорошо относится, раз помнит. Это удивительно… Вы нечаянно коснулись темы, которая меня чрезвычайно волнует. Главный вопрос всегда – это вопрос цены. Легко потерять лицо, раствориться в толпе, если пойти на поводу у моды, слепо следовать желаниям зала.
– Нельзя работать на потребу?
– Так тоже неверно. Актер, не собирающий зрителей, не актер – в этом-то вся и мерзость нашей профессии. Но ведь зрители тоже бывают разными. Значит, важно решить, кому именно ты хочешь понравиться.
– Следующий вопрос очевиден: кому предпочитаете нравиться Вы?
– Отвечу на примере своих фильмов. Я помню заседание Союза кинематографистов, на котором Михаилу Ромму объясняли, что “Девять дней одного года” никому не нужны, что публика не пойдет на этот фильм. А Ромм показал мне записку, написанную им перед первым съемочным днем: “Я решил начать жизнь в искусстве заново, что в моем возрасте не так-то просто”. И ведь начал! Мы снимали благодаря связям Ромма, познакомились с Курчатовым, Сахаровым, Александровым, Векслером, другими легендарными физиками, и я понял, что Ромм делает фильм для них, хочет быть честен перед ними.
А кому хотел понравиться Сергей Урусевский, снявший “Летят журавли”? Во всяком случае, не чиновникам из Госкино и даже, думаю, не отборочной комиссии Каннского фестиваля…
– С Вами, Алексей Владимирович, трудно спорить, Вы говорите правильные вещи, но я все время ловлю себя на мысли, что Вы уводите разговор во вчера, а я пытаюсь спрашивать о сегодня.
– Так было и будет всегда. Кто-то суетился во все времена, а кто-то знал о себе главное. Помню, как с Анной Андреевной Ахматовой обсуждал сценарий “Шинели”. Мы понимали, что фильм могут признать несвоевременным, но я работал. А как я писал “Тамань”? Каждую страницу я показывал Константину Георгиевичу Паустовскому. Для меня было важно, что скажет именно он, понравится ли ему.
Я недавно случайно прочитал список вещей, оставшихся от Микеланджело после его смерти. Дед ходил в одной и той же одежде, никогда не снимал сапоги – они приросли к ногам и их срезали. При этом у Микеланджело обнаружились и деньги, они, невостребованные, лежали в кубышка. Художника волновала не сумма заработанного, а потолок Сикстинской капеллы, который нужно было закончить. Больше великого мастера, ходившего с разбитым носом, ничего не интересовало. Он залезал на леса, брал с собой кислое молоко и хлеб и рисовал, рисовал. За несколько дней до смерти Микеланджело переделывал Пьету – ночью, в подвале, со свечкой на козырьке. Кому хотел понравиться этот великий человек, ради чего старался?
Нет, упаси Боже, я ни с кем себя не сравниваю, у меня нет Сикстинской капеллы…
– Пока нет.
– Пусть так, но я говорю о другом. У великих свой счет. Я знал гигантов, поэтому и у меня иной взгляд на порядок вещей. Ну это как если бы я вернулся из Африки, где видел слона, а Вы его не видели. Могу я объяснить Вам, что такое слон?
– Понимаю, Вы видели не одного слона, а многих…
– Ой, если я сейчас начну вспоминать… Невероятная Фаина Георгиевна Раневская говорила мне перед смертью: “Они удивляются, что я каждый раз играю по-другому. Как будто бы Станиславский не рождался!” Себя она называла пыльной пальмой в вокзальном буфете. Великая невостребованная драматическая актриса…
Наверное, даже табуретка превратилась бы в венский стул, если бы каждый день слушала речи Анны Ахматовой. Я помню, с каким достоинством Анна Андреевна переносила все тяготы жизни, как спокойно воспринимала все, начиная от бедности и заканчивая разгромным постановлением ЦК партии по ней и Зощенко. А ведь это была женщина, пережившая три эпохи: Ахматова танцевала еще на императорских балах, видела Николая II…
Удивительно, но только к старости я понял, что сделали для меня люди, которых я знал – Олеша, Пастернак, Светлов, Ильф и Петров, Зощенко, Ахматова… Стыдно сказать, но сегодня я порой даже деньги зарабатываю на них.
– То есть?
– Приезжаю в Америку и рассказываю тамошним профессорам о своих встречах с Анной Андреевной. Или о том, что диплом мне лично подписала Ольга Книппер-Чехова, жена Антона Павловича. Она пришла на наш дипломный спектакль и сказал, чтобы я принес ей свой диплом. Мне было как-то неловко, я стеснялся, но Ольга Леонардовна приказала: “Неси, дурак! Ты потом все поймешь”. И я сейчас понял…
– Алексей Владимирович, мы успели перебрать историю цивилизации, упомянуть десятки имен, но в нашей беседе пока не нашлось места для пары слов о Вашей семье. Это случайность?
– Нет, конечно, не случайность. Мы шли к этому весь разговор. Вы спрашивали меня: для кого я работаю… Самое главное, настоящее содержание моей жизни заключается в том, чтобы как-то вывести, поднять на ноги младшую дочку. Маша – инвалид детства, у нее тяжелая родовая травма, и я поставил себе задачу: пока хожу, пока дышу, надо сделать все, чтобы моя девочка стала максимально самостоятельным человеком. Она у меня очень умная, начитанная, окончила школу…
Понимаю, о своей семье так говорить не принято, но я всегда вспоминаю слова Чехова о молоточке, висящем за дверью у каждого счастливого человека. Есть, есть несчастные, нуждающиеся в нашей помощи и заботе. Для жены уход за дочкой – каждодневная работа, длящаяся на протяжении десятилетий. Я тоже делаю все, что в моих силах. В последнее время развелось много разных благотворительных фондов, а я с самого начала состоял в обществе поддержки обездоленных при Марфо-Марьинской обители. Это на моей Ордынке, где я всю жизнь прожил, в церкви, в которую я прежде тайно ходил, будучи совершенно испорченным пионером и комсомольцем.
– Значит, вера всегда была с Вами?
– У меня же мама и бабушка по-настоящему верующие…
Важно, чтобы руки не опустились, я в жизни несколько раз оказывался на краю. То инфаркт скрутит, то в автокатастрофу попаду, то на съемках “Летят журавли” лицо вдребезги разобью… И я понял то, что Толстой прекрасно описал в “Смерти Ивана Ильича”: нужен человек, к которому прикоснешься, и боль пройдет. Мне такие люди в жизни встречались не раз, и я хочу стать таким же необходимым для кого-то. Когда, говоря словами Мандельштама, пространство и жизнь сжимаются до точки, очень важно, кто окажется рядом. Если это будет живой человек, вы спасены.
Я хочу, готов поддержать нуждающихся.
– А Вашей дочери какая помощь нужна?
– Я постоянно ищу – врачей, лекарства. Не сомневайтесь, я не остановлюсь.
– Может, в деньгах загвоздка?
– Если бы только в них, я бы давно заработал! Вопрос не в том, что чего-то не хватает. Травма невероятной степени сложности. Машка каждый день насквозь мокрая от пота: по три-четыре часа занимается, тренирует руки, ноги…
Нет, тут одной операцией ничего не решишь. Мол, поедем за рубеж, там из тебя другого человека сделают… да и не слишком я верю в заграничное чудо.
…Надо дожить до старости, чтобы понять, как все тонко и взаимосвязано вокруг. Нельзя медлить с помощью, откладывать. Порой нужно так мало, чтобы свершилось невероятное. Самое главное совершается всегда на уровне человеческом, а не глобально-государственно-космическом.
Я каждый день должен сделать что-то конкретное, чтобы, придя домой, спокойно сесть в кресло и выпить свой чай.
– Сегодня Вы заслужили этот чай?
– Думаю, да. Только не просите рассказать, что именно я сделал, иначе это уже будет не по-моему…
– Тогда, может, пожелание? Дай Бог, Алексей Владимирович, чтобы у Вас каждый вечер заканчивался чаепитием…
