В изучении феномена большевизма есть одна загадка – она же и закономерность. Те авторы, кто более всего изучал большевизм и коммунизм в России, поражались все большим глубинам этой проблемы. Об этом обстоятельстве хорошо написал Федор Степун в 1948 году в эпилоге к своей двухтомной книге воспоминаний “Бывшее и несбывшееся”:
“Хотя мы только то и делали, что трудились над… разгадкой большевистской революции, мы этой загадки все еще не разгадали… Каюсь, иногда от постоянного всматривания в тайну России, от постоянного занятия большевизмом в душе поднимается непреодолимая тоска и возникает соблазн ухода в искусство, философию, науку. Но соблазн быстро отступает. Уйти нам нельзя и некуда”.
Возможно, сегодня, на пике политизации общества, когда расходятся даже вчерашние друзья, не самое удачное время для достижения хотя бы относительного согласия. А с другой стороны, когда еще? Наверное, прав Федор Степун: “Уйти нам нельзя и некуда”.
Для многих из нас изучение и понимание большевизма прошло три этапа.
Первый этап. Коммунизм – это “дурной синтез цивилизаций”. Как известно, в свое время в споре “кто виноват в советском тоталитаризме?” родились два не просто конкурирующих, а отвергающих друг друга подхода.
Подход первый: виновата русская почва, русская традиция, “русская душа”, которые якобы постоянно воспроизводят деспотическо-рабские формы. Отсюда – начатая еще западниками начала века критика “русского коммунизма” как “азиатизированного марксизма”. Смысл этой позиции: большевизм – это выплеск русского варварства; русские – “азиаты” и испортили хорошую в принципе идею Маркса, но хорошую для других стран и для другой эпохи.
Подход второй, напротив, – “русофильский”: виноват именно “марксизм” – типичная западная рационально-тоталитарная идея, навязанная России (или “совратившая Россию” – тут дело вкуса) и варваризировавшая русскую цивилизацию.
Достаточно давно, развивая некоторые наметки Герцена, Ивана Киреевского, Владимира Вейдле и других авторов, я высказал гипотезу, что, возможно, сама “русская разборка” на тему “Кто виноват?” – это и есть большевистское в своей основе действо, ибо “большевизм” и состоит в бесконечном и самовоспроизводящемся поиске все новых и новых виноватых.
К сегодняшнему дню стало очевидным, что наиболее продуктивной в исследовании причин большевизма (кто в нем виноват: “почва” или занесенная на нее “идея”?) оказалась развитая сразу несколькими авторами (здесь есть и мой скромный вклад) своего рода компромиссная концепция русского коммунизма как “негативного” или “дурного синтеза” цивилизаций. Истоки этой концепции восходят к некоторым догадкам Герцена (ему принадлежит выражение: “Чингисхан с пушками Круппа”), Федора Степуна (его определение большевизма: “скифская реализация безбожно-рационалистического проекта”), Ильи Бунакова (“американский “Форд”, помноженный на российскую азиатчину”), Павла Милюкова (который назвал коммунистическую Россию “Азиопой” по аналогии с “Евразией”) и т.д. Общая суть идеи “дурного синтеза” в следующем: виновата не местная почва и не пришлая идея, а их особого рода констелляция, результат взаимодействия между собой.
Можно сказать, что идея “дурного синтеза” с теми или иными вариациями сейчас прочно закрепилась в отечественной литературе.
Сложнее обстоит дело с широким усвоением другого обстоятельства, связанного со вторым этапом понимания феномена “русского коммунизма”.
Второй этап. Коммунизм противостоит не демократии, а хаосу. Действительно, коммунизм – это реакция не на демократию, а на не получающуюся демократию; он – реакция традиции не на модернизацию, а на не получающуюся модернизацию. Это – защитная реакция традиционалистского общества не перед угрозой модернизации, а перед угрозой деградации и распада. Коммунизм оппонирует в Истории не Цивилизации, а, напротив, Варварству (реальному или воображаемому) от имени Цивилизации…
Поэтому борьба с коммунизмом возможна только в одном смысле: надо совершить реальную модернизацию (причем максимально “по-хорошему”), и коммунистический радикализм усохнет, маргинализируется. А лобовая “антикоммунистическая” атака на коммунизм бесполезна. Ибо, если модернизация “по-хорошему” не получается, а терпения переждать не хватает (тем более когда не ясно, “за что терпеть?”), ожидайте рецидивов коммунистического радикализма. Короче: коммунизм нельзя победить – его можно только преодолеть.
Ниже, глубже лежит следующий пласт. Если “коммунизм” возгоняется и паразитирует на хаосе, деградации, варваризации, то он кровно заинтересован и в хаосе, и в варваризации. Принцип “чем хуже, тем лучше” – имманентный принцип коммунизма. Паразитируя на хаосе, коммунизм заинтересован в провоцировании реального хаоса; за неимением или за недостаточностью реального хаоса, коммунизм разыгрывает воображаемый Хаос, демонизирует врага, используя демагогическую риторику о “грозящей катастрофе”. Именно так коммунисты мистифицировали “реальный капитализм” – как загнивающее общество тотального разложения, безработицы, протеста трудящихся и т.п.
Поэтому вопрос о шансах коммунизма во многом сводится к вопросу о реальности, адекватности той Мистерии Хаоса и Варварства, которую разыгрывают коммунисты. И здесь общество должно само считать и решать, насколько адекватна та самая экзальтация, тот катастрофизм в сознании, который инспирируется и подогревается радикалами.
“Коммунизм”, идущий к власти, предлагает обществу очередной сеанс традиционной русской забавы – “варварской борьбы против варварства”. Общество раздумывает, включаться ли в игру. Возможность “отвести душу”, разумеется, весьма соблазнительна, но стоит ли игра свеч? Если питаться только из сферы оппозиционного мифотворчества, то, почитав газету “Завтра”, вывод можно сделать только один: этот режим надо сносить немедленно. Но если выйти на улицу, это становится не столь очевидно…
Моя позиция заключается в том, что “большевизм” является одним из наиболее радикальных видов русского варварства, мимикрирующего под Цивилизацию. И задача здесь состоит в том, чтобы разобраться с механизмом “самовозгонки” этого типа сознания и социальной практики.
Третий этап. Изучение внутренней логики развития большевизма и коммунизма.
Главной для меня сегодня является проблема “большевизма” как интенции и стиля поведения определенного типа идеократической власти.
В свое время в споре “Кто виноват? – “местная почва” или “привнесенная чужая идея” – было отмечено и наличие в формуле “третьего элемента” – элемента тоталитарной репрессии. От этого элемента, естественно, открещивались и западники, и почвенники, полагая “репрессию” лишь производным либо от “тоталитарной почвы”, либо, соответственно, от “тоталитарной западной марксистской идеи”. В результате в этом споре несколько затерялись, были сочтены лишь второстепенными (годными лишь для склонения чаши весов в ту или другую сторону) голоса тех авторов, кто говорит: “В споре почвы и идеи первично не то и не другое, первична сама репрессия, которая ищет потенциально репрессивные элементы и в почве, и во внешних заимствованиях и паразитирует на них”.
Изучение большевизма в его разных ипостасях доказывает: идеология сама может быть репрессией. Наверное, она в любом своем качестве и является таковой, но есть особо репрессивные типы идеологии, а с другой стороны, существует особая Среда, особый контекст, который выдвигает особо острый запрос на тотальность и репрессивность идеологии.
Еще в 30-х годах Федор Степун высказал мысль, что главная интенция большевизма как формы идейной репрессии есть игра во “вменение вины” с постоянным смещением “объекта вины”.
“Все нравственное убожество большевистски-революционного миросозерцания и вытекающей из него тактики заключается в том, что большевистский марксизм не знает понятия своей вины, что у него виноват всегда другой: буржуй, империалист, соглашатель, капиталист и т.д.”
В этой связи возникает очередной вопрос: как зарождается подобного рода система, построенная на “вменении вины”, и как она в дальнейшем тотализируется? Раньше считалось так: “коммунизм” – широкое социальное понятие изначальной общекультурной тяги к равенству, а “большевизм” является русской формой (предельно радикальной, но как и все в России) реализации этого общественного идеала. Отсюда масса иллюзий и заблуждений: например, относительно возможного сближения коммунистов-радикалов с социал-демократами и т.д. В 1917 году почти все демократические силы, как известно, полагали Ленина лишь наиболее радиальным из социалистов. Плеханов был одним из немногих, кто пытался убедить коллег в том, что Ленин имеет лишь косвенное отношение к марксизму, а ближе он к русским бланкистам, и “радикализм”, т.е. вопрос “как?”, имеет гораздо большее значение, чем вопрос “во имя чего?” Иными словами, радикализм для Ленина – не инструмент достижения цели, а сама цель.
Скажу сразу, что я против демонизации и Ленина и Маркса. Я, напротив, полагаю, что такая демонизация – верный симптом того, что сам “критик” попал в заколдованный круг большевистской игры в “Кто виноват?”. Если, согласно моей же концепции, сутью большевизма является “репрессивное вменение вины”, то, соответственно, попытки свалить всю вину за наши несчастья на Маркса или Ленина сами сродни большевизму, только не “красному”, а “белому”, “черному” или какому-то иному.
Однако признание факта, что тоталитаризм бывает разноокрашенным, вовсе не отменяет необходимости изучения каждой из конкретных его вариаций и не дает исторической индульгенции ни одной персоне на том основании, что другие “не многим лучше”.
Чтобы понять “истоки и смысл большевизма” в России, надо искать в ней пульсирующие сгустки идеологии, выступающей в форме непосредственной репрессии, хотя, возможно, и под лозунгами “добра и справедливости”.
Дистанцируясь и от вульгарной русофобии, и от некоторого, склонного к мазохизму самобытничества, которые оба ставят знак равенства между Россией и Коммунизмом, нам все же не уйти от главного обстоятельства – того факта, что коммунизм случился именно в России.
Еще раз возвращаясь к вопросу о степени виновности в тоталитаризме “русской почвы” и “пришлой идеи”, скажу сразу, что я солидарен с классической линией изучения метаморфоз русского сознания, идущей от Достоевского через Бердяева, Франка, Аскольдова, Лосского, Карсавина, Степуна, Федотова, Флоровского до Вейдле, Шмемана и Солженицына, которые в общем виде варьируют одну и ту же мысль: “большевизм – это болезнь русской души”.
Прежде всего – некоторые дополнения к вопросу о роли русской интеллигенции в становлении большевизма. Здесь тоже есть своя “классика” – та же “веховская традиция”, в частности рассуждения Струве, Булгакова, Бердяева, позднее – Федотова и Степуна о “государственном отщепенстве” интеллигенции или о ее “беспочвенности”. Однако для меня сегодня важнее иное.
Русская интеллигенция смогла сыграть беспрецедентную роль в индоктринации общества радикальными идеями потому, что в ее среде потенциально репрессивные идеологемы циркулировали в бешеном режиме спонтанного “естественного отбора” и “выживания сильнейшего”. Интеллигентская Среда оказалась идеальным полигоном для конкуренции и отбора наиболее жизнеспособных инвективных практик. Именно в России, где не было (и, кстати, до сих пор нет) консенсуса по поводу базовых ценностей (например, культурно-цивилизационной идентичности России), где острое переживание исторического отставания подпитывало искус историоборческих прорывов, игра “Кто виноват?” нашла себе идеальную площадку задолго до рождения ленинизма.
Напомню, что истоком русского историоборческого максимализма Николай Бердяев (а его правоту пока, увы, никто аргументированно не оспорил) считал базовую антиномию русского характера – “нигилизм/апокалиптика”. Если это так, то успех марксизма на русской почве легко объясняется: его максимализм идеально срезонировал с нигилистическо-апокалиптической доминантой “русской души”.
Парадокс заключается в том, что в Германии марксизм – эта радикальная социальная идея – не нашел адекватного партнера; “мятежную душу” марксизм нашел не в бюргерско-мещанской Германии, а “на стороне” – в России. “Сумрачный германский гений”, “мятежная мысль” самой философской нации Европы и “мятежная душа” русского народа нашли друг друга. Максимализм немецкого ума срезонировал с неустроенной, обезбоженной, бродяжнической русской душой.
Добавлю к этому, что “русский марксизм”, который в конце концов взорвал российскую культуру, переиграл последнюю в способности воплотить главную русскую идею – идею межцивилизационного синтеза на стыке “универсализма” и “самобытничества”. Он предложил не просто социальную, а цивилизационную альтернативу, впитав в себя и обоюдно усилив историоборческий потенциал как радикального “западничества”, так и “антизападнического самобытничества”.
Не следует забывать, что и после закрепления марксизма на русской почве внутри него продолжалась непримиримая конкуренция: первыми выбыли из игры “марксисты-экономисты”, вообще пренебрегшие русской тягой к историоборчеству; позже отпали “отзовисты”, “ликвидаторы”… Победили те, кто наиболее мощно раскачал идеократический маятник, кто задал наибольшую амплитуду между наиболее радикальным “нигилизмом” и предельной “апокалиптикой”.
“Почему проиграл Плеханов Ленину?” – риторически вопрошала сразу после революции Зинаида Гиппиус и сама же ответила: из-за своей “скучности” и “чрезмерной культурности”. “Его <Плеханова – А.К.> убила Россия… Нельзя русскому революционеру быть честным, культурным, держаться науки и любить ее. Нельзя ему быть европейцем. Задушат. Еще при царе туда-сюда, но при Ленине – конец… Эта наука, эта Европа, эта культура – скучны нашему оголтелому матросью, нашей “веселой” горилле на цепочке у мошенников…” – писал и Дмитрий Мережковский.
“Веселая горилла” – разумеется, опять метафорическое преувеличение. Но вопрос остается: кто был тем массовым социальным посредником, “медиумом”, который принял идеократическую игру революционной интеллигенции в “Кто виноват?” как свое родное, кровное дело и затем, заразив этой идеей общество, превратил это состояние в настоящую “пандемию”?
Как известно, официозная коммунистическая литература трактовала большевизм как “идеологию пролетариата”. В противоположность ей распространились две другие интерпретации: а) большевизм – результат левацкой деформации марксизма из-за давления крестьянской стихии; б) большевистcкий радикализм нашел главную опору в люмпенском сознании.
Думаю, ближе всего подошел к истине все тот же Г.Федотов, предложивший концептуально разделять “демократию убеждений” и “демократию быта”. С началом ХХ века, по его мнению, Россия “демократизировалась” с чрезвычайной быстротой именно во втором, “бытовом” смысле.
Значение слоя, который разные авторы называют по-разному – “полуинтеллигенция”, “выдвиженцы”, “новые разночинцы”, в раскрутке большевистского “тотализатора” огромно. Именно “новое разночинство”, будучи “медиумом” между партийной элитой и массой, стало не только “проводником”, но и своего рода “трансформатором” изначальной большевистской идеи.
И здесь возникает последний вопрос. Если историоборческий комплекс “нигилизм/апокалиптика” является стержнем русского характера, русской идеи, то, может быть, и большевизм является неустранимой сутью “русскости”? И с его уничтожением исчезнет и Россия? Именно так и ставят вопрос некоторые теоретики “русской идеи”: хотите иметь Россию – смиритесь с ее коммунистическим обликом, или России не будет вообще.
Проблема, как представляется, состоит в том, что если и сохраняется психологический комплекс “нигилизм/апокалиптика”, то уж, во всяком случае, следует стремиться умерить амплитуду этого “русского маятника”, который в своей большевистской раскачке периодически срезает очередной “культурный слой”.
Что нас может ожидать при новой раскачке “нигилистическо-апокалиптического маятника”? Новейший большевизм намечается как очередная возможность освободить от вины “избранных” (“борцов”) и заставить остальных открещиваться от соучастия в “преступлениях ельцинского режима”. Кто не верит в возможность нового большевистского тотализатора в “Кто виноват?”, пусть вспомнит недавние финансовые “пирамиды” – более примитивный вариант все той же спонтанно самоорганизующейся игры по перебросу расплаты на “крайних”…
Риск большевизации нашей КПРФ велик потому, что она генетически создавалась (в противовес социал-демократической эволюции режима Горбачева) как “организация идеократов-ортодоксов”, “партия третьих секретарей по идеологии”, партия “инженеров человеческих душ”, “специалистов по улавливанию человеков” в игру “Кто виноват?”
Конечно, “все мы, русские, любим по краям и пропастям блуждать”, – как еще в XVII веке то ли жаловался, то ли хвалился наш первый славянофил Крижанич.
Вот и сегодня к “коммунистам” опять подтягиваются наши историоборцы: от новейших русских нигилистов до новых “апокалиптиков”, взыскующих очередного опережающего мир прорыва – на этот раз сразу в “постиндустриальное общество”. Что тут скажешь?
Уместно в этой связи лишь вспомнить горько-иронический ответ Ивана Бунина на вопрос о том, каким ему представляется главный урок большевистской революции?
“Главный урок, – ответил Бунин, – состоит в том, что погуляли мы за очень дорогую цену, и в следующий раз надо быть несколько поосторожнее”.
Алексей КАРА-МУРЗА
