ВИКТОР ШЕНДЕРОВИЧ: УМОЛЯЮ, НИ СЛОВА О “КУКЛАХ”!

АВТОР ПОПУЛЯРНО ТЕЛЕПРОГРАММЫ КАНАЛА НТВ ПРЕДПОЧИТАЕТ РАЗГОВОР НА ОТВЛЕЧЕННЫЕ ТЕМЫ

– Виктор, я поставил перед собой сверхзадачу: ни одного вопроса о “Куклах”.

– Вы это серьезно? Я счастлив! Если бы вы только знали, как за последние полтора года мне надоело во всех интервью о “Куклах” распинаться.

– Словом, вы мое начинание поддерживаете?

– Двумя руками! Благороднейшая цель, ради достижения которой я готов ответить на все остальные ваши вопросы, какими бы они ни были.

– Да уж какими такими? Самые обычные вопросы – что вижу, о том пою… Скажем, за год, что я не был в вашем доме, здесь практически ничего не изменилось – в смысле меблировки, видимых следов достатка. Неужели труды праведные по-прежнему не позволяют вам нажить хоромы каменные?

– На Руси труд и хоромы проходят по разным статьям. Не в той стране родились мы. Впрочем, и здесь, наверное, бывают исключения, но – не со мной…

В моей жизни была история, которую я использую как метафору. После окончания Щукинского училища я поступил в аспирантуру, стипендии на жизнь не хватало, поэтому я подрабатывал тем, что параллельно преподавал в ГИТИСе. Правда, в первом семестре ни один мой семинар не состоялся: в аудитории, где было запланировано занятие, шел ремонт. Тем не менее зарплату мне регулярно выплачивали. Меня это страшно нервировало, я ходил в деканат, добивался, чтобы мне выделили другое помещение… Потом мне популярно объяснили, что волноваться нечего, главное, чтобы деньги выдавали вовремя. Через полгода, когда ремонт наконец завершился и я познакомился со студентами и приступил к занятиям, выяснилось, что… ставку мою сократили. И тогда я понял, как говаривал Васисуалий Лоханкин, сермяжную правду: в нашей стране платят не тогда, когда зарабатываешь, и не платят не тогда, когда не работаешь.

– И как же из этого вы сделали вывод на всю оставшуюся жизнь?

– Что тут выводить? Работа, доставляющая мне удовольствие, как правило, оплачивается плохо, зато на презентации очередного банка можно “подмолотить”… На презентации я хожу редко, наверное, поэтому и с хоромами каменными у меня без изменений.

Кстати, не могу сказать, что это обстоятельство меня так уж сильно беспокоит. Я не жирую, однако и не нищенствую. Какие-то деньги появились, они завелись у меня благодаря “Куклам”, которых мы с вами договорились не беспокоить. Тем не менее факт: после появления программы на канале НТВ моя популярность неизмеримо возросла. Но дело в том, что слово “популярность” не служит синонимом слова “качество”. Моя физиономия чаще замелькала на экране – этого оказалось достаточно, чтобы люди узнали, что есть такой Шендерович. Сказать, что за последние год или два я стал лучше писать… Конечно, я стараюсь любое дело делать хорошо, но к популярности это не имеет никакого отношения. Это уже вопрос самоуважения.

С другой стороны, не стану кокетничать и говорить, будто мне абсолютно безразлично, известен я или нет. Приятно, когда тебя приглашают, когда деньги платят – и деньги большие, чем вчера. Главное, чтобы популярность принадлежала тебе, а не ты ей.

– У вас тормозная система в порядке?

– Полагаюсь на мозги, на чувство меры.

– Я встречал немало людей, страдающих головокружением от успехов, и не могу сказать, что все они были бесчувственными и безмозглыми.

– Мало быть умным, надо обладать еще самоиронией. Важно не забыть взглянуть на себя со стороны, когда тебя станут называть гением.

– Вас так уже именовали?

– Пара перевозбужденных поклонниц. Слава Богу, друзья у меня нормальные. Наверное, иногда меня зашкаливает, но я стараюсь себя контролировать, на комплименты и похвалу реагировать адекватно. Тем более что понимаю: не будь скандала с закрытием “Кукол”, с возбуждением Генпрокуратурой уголовного дела, возможно, я так и остался бы одним из похороненных в “братской могиле” телетитров – фамилия мелькала бы на экране после программы, не привлекая внимания. Я к этому привык. Ведь и Жванецкого народ знать не знал, пока тот не стал сам читать свои произведения со сцены. До этого для аудитории существовал один Райкин. Кто слышал о Хайте, Измайлове, Городинском – был только Хазанов, читавший тексты неких сатириков. О деревне Гадюкино, где опять идут дожди, рассказывал Хазанов, и кого из зрителей интересовало, что автором миниатюры был какой-то Шендерович? Нет, моя фамилия звучала, но кто ее слышал, кого она волновала?

Так было бы и с “Куклами”, если бы не обстоятельства, сделавшие меня вопреки собственному желанию знаком программы. На моем месте могли оказаться режиссеры “Кукол” Пичул и Левин или продюсер передачи Григорьев.

Мне помогает и то, что “Куклы” никогда не были главным делом моей жизни. Скажем, меня гораздо больше радует удачный рассказ, опубликованный в хорошей газете. И гонорар будет мизерный, и читателей в тысячи раз меньше, чем зрителей у “Кукол”, а удовольствия – море. Я себя отсчитываю не от одного выпуска “Кукол” до следующего, а от рассказа до рассказа, от стихотворения до стихотворения. Первое для меня – чаще всего поденщина, а второе – творчество. Шедевры в еженедельном режиме не создаются. Кстати, мои настоящие поклонники узнали меня благодаря литературе, а не телевидению. Это касается и заграницы, куда меня регулярно приглашают, хотя “Кукол” вообще не видели.

– Как вас, к слову, принимают за рубежом?

– В “Карнеги-холл” меня не ждут, поэтому выступаю по клубам и синагогам. Как и у всех гастролеров из России, мои зрители из числа бывших наших. Собственно, сегодня за границу я и езжу для того, чтобы мир посмотреть да старых знакомых проведать, поскольку деньги теперь выгоднее зарабатывать дома.

Удивительное дело, в Америке – а я проехал пятнадцать городов – вдруг обнаружилось, что в каждом городе у меня есть знакомые – то приятель детства, то одноклассник, то сослуживец. Я даже маршрут изменил, поехав вместо Милуокки в Индианаполис, куда меня старый приятель зазвал. Там на концерте я вдруг увидел среди зрителей однокурсницу из студии Олега Табакова. Тесен мир!

– А вы всегда были выездным?

– Не знаю, не проверял. Какое-то время я сидел в Союзе и не дергался, о загранице не помышляя. К эмиграции я никогда всерьез не готовился, хотя иногда и вяло подумывал об этом. У меня ведь половина записной книжки в Израиль уехала – только в Иерусалиме две родные тетки… Когда исход из страны стал носить характер эпидемии, появилось ощущение обвала, катастрофы, и все же я остался. Сегодня все иначе. Поэтому вопрос о политическом убежище, которое американцы могли мне предоставить, когда закипели страсти вокруг “Кукол”, даже не обсуждался. Я знал, что ни из-за прокурора Ильюшенко, ни из-за президента Зюганова уже никуда не уеду. Отбоялся, перерос. Кстати, не исключаю, что эти перемены связаны и с ростом моей популярности: не в том смысле, что я теперь по-особенному защищен, нет, но во мне проснулась гордость, я понял, что именно здесь нужен значительному количеству людей. Конечно, я не Лев Толстой и, к счастью, сознаю это, но понимаю также и то, что мое пребывание в стране перестало быть сугубо личным делом гражданина Шендеровича.

– Вы свято верите в силу слова?

– В определенном смысле – да. Конечно, у литературы и прокуратуры задачи разные, но слово – это, несомненно, оружие. Убежден в этом, хотя, разумеется, прежних иллюзий у меня нет. В восемнадцать лет я мог написать жутко социальное стихотворение, направленное против войны в Афганистане, и долго ходить по редакциям со своим рифмованным манифестом, рассчитывая на публикацию и искренне веря, что стоит людям прочитать мой крик души, и утром война прекратится… Это то, что Толстой называл энергией заблуждения. На самом деле на этой энергии и держится настоящее искусство. Все начинается с попытки спасти мир. Если мыслить категориями Джона Донна, всегда необходимо стремиться к тому, чтобы возвеличить добро и уничтожить зло. Другой вопрос, что с метафизического уровня мне приходится переводить все в иную плоскость, ища источник вдохновения в словах и поступках Павла Грачева и Владимира Жириновского, но это уже технические детали. Делай, что должно, пусть будет, что будет. Если подобного стремления нет, тогда надо говорить не об искусстве, а о зарабатывании денег.

Конечно, одно слово ничего принципиально изменить не может, но ведь и вода камень точит. Войну в Чечне не остановили ни военные корреспонденты, рассказывавшие всю правду, ни Сергей Ковалев, бивший в колокола, ни многие другие, протестовавшие против жуткой бойни. Но не будь этих выступлений, и цена нам как народу оказалась бы значительно ниже. Это уже вопрос спасения собственной души: промолчать – нельзя… Представьте, что не было бы русской литературы и поэзии, какими бы стали мы? Можно ли сказать, что Пастернак или Мандельштам изменили советское общество? Думаю, можно. Если бы вы и я – мы все – в детстве не читали их, Цветаеву, Ахматову, то выросли бы другими.

На все сто согласен с фразой кота Бегемота о том, что Достоевский бессмертен. Федор Михайлович жив. Как и Булгаков, Пушкин, Бродский. Во всяком случае, я с ними общаюсь регулярно, и для меня это более важно, чем общение с подавляющим количеством реально живых людей, к которым я могу пальцем прикоснуться.

Кстати, это, наверное, хорошо, что не до всего можно дотронуться. Условно говоря, от Достоевского остался не запах изо рта, а мысль о слезинке ребенка… Пусть о художниках вспоминают по их произведениям.

Чтобы закончить тему, скажу, что я всегда был книжным мальчиком (о чем, кстати, не жалею), а то антивоенное стихотворение стало первым в моей жизни. Если бы его кто-то все же опубликовал, в дальнейшем у меня все могло сложиться по-другому. Не опубликовали…

– Каково было книжному мальчику оказаться в рядах доблестной Советской Армии?

– Да, после знакомства с прапорщиком Кротовичем мысль о божественном происхождении человека уже не казалась мне бесспорной.

– Судя по всему, этого прапорщика вы запомнили надолго.

– Навсегда! Для меня он так же бессмертен, как и Достоевский. Правда, это бессмертие особенное…

Не могу категорически говорить обо всех людях в погонах, но совершенно очевидно, что Господь отдыхал в момент создания Кротовича. Бог здесь явно ни при чем. Этот человек произошел от динозавра, стегоцефала, не знаю, от кого еще.

– Что-то вы, Виктор, раздухарились.

– Посмотрел бы я на вас, если бы вы послужили под началом Кротовича!

Не забывайте о моем доармейском прошлом: интеллигентная московская семья, музыкалка, студия Олега Табакова, где нас учили Валерий Фокин, Константин Райкин, Авангард Леонтьев… Мы жили за кулисами “Современника”, и для нас Валентин Гафт, Олег Даль, Евгений Евстигнеев, Марина Неелова были вполне земными, досягаемыми людьми, хотя и великими артистами. Я помню концерт Владимира Высоцкого, который часа три пел для нашего первого курса, для двадцати пацанов и девчонок. И вдруг – Забайкальский военный округ…

– Как же вас угораздило?

– Студию закрыли, нас всех разогнали. Нынешний театр Табакова ведь существует с восемьдесят шестого, с перестройки, а первая студия восьмидесятый год не пережила. Меня призвали в армию, и я пошел служить. Наверное, можно было как-то уклониться, но мне это тогда и в голову не приходило. Это сегодня я ни за что не отдал бы ребенка в солдаты, будь у меня сын. То, что мы видим сейчас, не имеет никакого отношения к обороноспособности страны, это не армия, а классический рабовладельческий строй.

…Эти полтора года под ружьем оказались для меня огромной школой. Армия крепко ударила меня лицом об жизнь. Я увидел, что кроме московских сливок общества есть и иные люди… Домой я вернулся другим.

– Переломленным через колено?

– Наверное. Правда, и после таких переломов можно вести себя по-разному. Кто-то вешается, кто-то начинает ненавидеть весь мир… В моем же сосуществовании с окружающей действительностью вдруг возникла конфликтность, чего раньше не было.

– Словом, вам захотелось посчитаться с обидчиками?

– В каком-то смысле. Это не месть, но желание ответить возникло.

– И вы стали язвить?

– Наверное, так и есть, хотя я считаю, что ирония – это божий дар, и одного стремления свести счеты в данном случае маловато.

Писать прозу я начал еще до армии, но это была графомания – у меня не хватало собственного опыта. Служба же меня значительно обогатила. Как говорится, нет худа…

– Наверное, бороду вы после армии отпустили? Оберегая душу, лицо замаскировали? Или просто солидней выглядеть захотелось?

– Всего понемножку. Дело было году в восемьдесят четвертом, тогда я еще стеснялся молодости лет. Невеста, впервые увидев меня бородатым (какое-то время я провел в горах, поэтому непосредственно процесс взращивания моя избранница пропустила), только ойкнула и отбежала от меня метров на пять. Правда, когда позже я попробовал побриться, она, к тому моменту уже жена, активно воспротивилась. Сегодня борода – уже часть имиджа, поэтому кардинально оголить лицо я, пожалуй, не решусь.

– А как вы драчуном стали?

– В буквальном смысле слова драчуном я никогда не был, но если вы говорите о сценическом движении, то этим я обязан обаянию личности Андрея Дрознина, преподавателя табаковской студии. Сегодня он профессор, заведующий кафедрой в Щукинском училище, а тогда Андрей Борисович только начинал. “Звезда и смерть Хоакина Мурьетты” в Ленкоме был чуть ли не первым спектаклем, в котором он поставил сценическое движение. Я был влюблен в Дрознина, он оказал на меня сильнейшее влияние. Когда я вернулся из армии, то оказался практически на пепелище: театр-студия закрыт, работы у меня нет. Чтобы как-то себя занять, а заодно сбросить лишний вес (в армии меня крепко разнесло – на воде и капусте), я начал ходить в “Щуку” на занятия по сценическому движению к Дрознину. Поскольку у меня был за плечами пятилетний стаж студийца, я постепенно стал ассистировать Андрею Борисовичу. Через год он рекомендовал меня Олегу Павловичу в его новую студию. Так я стал преподавать. Втянулся и восемь лет этим занимался. Этот период моей жизни и можно считать “драчливым”, поскольку я ставил на сцене бои, драки, дуэли, все, вплоть до поножовщины.

– А в быту искусство демонстрировать приходилось?

– В реальном мордобое всегда по физиономии получал я. Дело в том, что в результате долгих занятий мышцы так натренировались, что кулак против моей воли всегда замирал в миллиметре от лица соперника. Я никого не мог ударить, в итоге свою среднерусскую норму оплеух и зуботычин получил. Во всяком случае, сегодня нос у меня уже не природной формы, мне его слегка поправили. Слава Богу, не в Люксембурге живем…

Нет, я не драчун. Разве может книжный мальчик драться? Кстати, мне очень повезло, что до того, как начать писать самостоятельно, я успел прочесть достаточное количество умных книжек. Это мы с вами возвращаемся к вопросу о самооценке. Думаю, я могу холодным взглядом оценить собственную работу, сравнить ее с хорошей литературой, которую читал.

– Почему о чтении вы говорите в прошедшем времени? Как в анекдоте: я писатель, а не читатель?

– Да-да! Произошло некое пресыщение. Как бы главное прочитано, а остальное… Сегодня к художественной литературе меня не очень тянет, документалистика, мемуары – это да. Не думаю, что в беллетристике кто-то может меня потрясти. Последний раз шок я испытывал от Бродского.

– Вам не удалось познакомиться с Иосифом Александровичем?

– Нет. Может, это и к лучшему. У меня на полке стоит двухтомник Бродского. Открывай и читай – там все сказано. То, что я мог бы у Иосифа Александровича узнать о его отношении к жизни, смерти, любви, политике, – под этими обложками. У меня ощущение, что я очень хорошо знал Бродского, что мы были близко знакомы. Это относится и к Довлатову, и к другим, с кем я сошелся во времени, но разошелся в пространстве. С одной стороны, чисто по-человечески жаль, что не встретился, а с другой – я же понял и принял мысли и чувства этих людей, можно ли желать большего? Они – часть моей души…

Это был последний вопрос? Неужели нам действительно удалось обойтись без “Кукол”?

Фото Владимира ПЕРСИЯНОВА. (“Собеседник”)

Андрей ВАНДЕНКО


 Издательский Дом «Новый Взгляд»


Оставьте комментарий

Также в этом номере:

МОНСТР СТАНОВИТСЯ ЯГНЕНКОМ
“ПОСОЛ СОВЕТСКОЙ МЫСЛИ” АНАТОЛИЙ ЛУНАЧАРСКИЙ
“АВТОМОБИЛЬНЫЙ КОРОЛЬ” ГЕНРИ ФОРД
БЕСПРАВНЫЕ МИНИСТЕРСТВА
ВЫЛУПИТСЯ ЛИ ИЗ ЛЕБЕДЯ РУЦКОЙ?
РЕИНТЕГРАЦИЯ И МЕЖНАЦИОНАЛЬНЫЕ ОТНОШЕНИЯ
Каковы шансы А.В.Коржакова
КТО СПАСЕТ “СУПЕРПРЕЗИДЕНТСКУЮ” РЕСПУБЛИКУ?
БОЛЬШЕВИЗМ И КОММУНИЗМ: ИНТЕРПРЕТАЦИИ В РУССКОЙ КУЛЬТУРЕ
ЗАЧЕМ ПРОДАВЩИЦЕ МИНИСТР?
ЕЩЕ НЕ ВСЕ ОБРЕЧЕНО
ЦЕНА ПОБЕДЫ В ПОЛИТИКЕ И ЭКОНОМИКЕ
СТАНИСЛАВ ШАТАЛИН О РОССИЙСКОЙ ПРОВИНЦИИ
ПАЛАТЫ ВЕРНУЛИСЬ НА НИКИТСКУЮ ЧЕРЕЗ ТРИ СТОЛЕТИЯ
КАК Я ИСКАЛ ПОДПИСАНТОВ
ГОСУДАРСТВЕННАЯ ДУМА: ПЯТОЕ КОЛЕСО В ТЕЛЕГЕ РОССИЙСКОЙ ПОЛИТИКИ


««« »»»