Был такой факт в биографии Валерия Приемыхова: после окончания школы много мотался он по стране, переезжал с места на место, работал каменщиком, слесарем, дворником, кочегаром… Но это только штрих — кто по молодости не чудил? По образованию же Валерий Михайлович кинодраматург: окончил Дальневосточный институт искусств, затем — ВГИК, написал два десятка киносценариев — “Милый, дорогой, любимый, единственный”, “Миг удачи”, “Взломщик”, “Штаны”, много и успешно работал с Динарой Асановой… Впрочем, зрители редко читают титры на экране, поэтому Приемыхов куда более известен не как сценарист или режиссер, а как актер — “Пацаны”, “Холодное лето пятьдесят третьего…”, “Слава Богу, не в Америке”, “Мигранты”. Две первых роли, к слову, были отмечены Государственными премиями СССР…
— Признаюсь: приходилось интервью брать в разных местах, но такого, чтобы встречу назначали в церкви, со мной еще не случалось…
— Так ведь сегодня праздник — Вознесение Господне, поэтому я пришел в храм Софии Премудрости Божьей, куда и вас пригласил.
— Вы все религиозные праздники отмечаете, посты блюдете?
— Стараюсь. Крестился я поздно — в 33 года от роду — и по сей день не считаю себя примерным верующим, хотя стремлюсь к этому. Профессия мешает. Вы же знаете: церковь долгое время считала актерское ремесло бесовским промыслом. В какой-то момент артистов даже было запрещено хоронить на кладбищах. Сегодня отношение к лицедеям, безусловно, иное, но факт, что актерство — сложное, небесспорное занятие. Я согласен с мыслью, что при добросовестном подходе к этой профессии человек рискует рано или поздно потерять себя, раствориться в своих героях. Помните замечательный рассказ Рея Брэдбери о мальчике-инопланетянине, способном превращаться в того, кого в нем хотели видеть? В результате бесчисленных трансформаций бедняга просто исчез. Главное — всегда сохранить свое лицо.
— У вас есть основания для беспокойства на сей счет?
— Нет. Провинциальная закалка дает о себе знать. Я не был воспитан в актерской семье, не ел на серебре и фарфоре, мой отец долгое время работал на железной дороге, потом в лесу. Полустанки, провинциальные городки на десять тысяч жителей — это не только мое детство, но и закваска на всю жизнь. В каждом из нас многое определяется местом рождения. Например, для меня совершенно очевидно, что москвичи — это отдельные русские. Мой калужский дядька отличается от московского так, словно они живут на разных континентах. Но это не только к москвичам относится. Калужская тетка о соседях с Брянщины говорит тоном, будто речь идет о неграх. И это, кстати, хорошо. Леонтьев, философ, называл это многообразие внутри одной нации цветущей сложностью: пока общество столь пестро, оно цветет. В противном случае грозит увядание. По этой причине, к слову, русские мыслители и противились напору на Россию западной цивилизации, способной нивелировать все самобытное, индивидуальное в культуре народа. Чем одинаковее мы станем, тем скучнее будет наша жизнь.
— Пока, по-моему, скука всем нам не грозит.
— Да, Россия — самая веселая страна в мире. Это даже по глазам наших людей видно. Помню, приехал в Эстонию. Местная девушка мне говорит: “Внешне вы очень похожи на прибалта”. Спрашиваю: “Неужели спутать можно?” Отвечает: “Нет, у вас взгляд другой”.
…Хотя, конечно, наше веселье не от сладкой жизни идет — это правда.
Знаете, стал замечать, что все чаще вспоминаю прежние времена. Не скажу, что грущу о прошлом, но… И это при том, что я всегда жил, как при капитализме: поскольку в штате киностудий никогда не состоял, то и существовал только на те средства, которые выручал от продажи сценариев. Когда получал пять тысяч рублей гонорара, ощущал себя очень богатым, а порой и зубы на полку клал, если фильм неожиданно закрывали. И все же в тогдашней работе была своя прелесть и логика, я наслаждался тем, что делаю. Для меня заколачивание денег и творчество никогда не являлись синонимичными понятиями. Александр Зиновьев, автор “Зияющих вершин”, пишет, что для западного человека работа — это проклятье. Все устремления — побыстрее отбыть повинность и отдохнуть в свободное время. Для нас же работа — чуть ли не главное, ради чего стоит жить.
Так было. Сегодня — иначе. У меня, по сути, пытаются отнять профессию, а значит, лишить жизнь смысла. Меня не устраивает ситуация, когда я вынужден работать только ради куска хлеба. Да и кусок не всегда гарантирован. Раньше договор был законом, сейчас любой может тебя обмишулить. Я, как тот шахтер: уголек-то он нарубил, но заплатят ли ему — большой вопрос. К слову, на частного продюсера работать отнюдь не легче, чем на прежнего госчиновника. Нынешние толстосумы стоят старых аппаратчиков — дури в них не меньше.
— Уж не ратуете ли вы за возврат к власти коммунистов, чтобы те заодно вернули и вам утраченный смысл существования?
— Не стал бы это утверждать. Но, с другой стороны, могу сказать, что Ельцина на выборах точно не буду поддерживать.
— И чем же вам так не люб Борис Николаевич?
— Власть существует не для того, чтобы ее любили, поэтому речь не о симпатиях или антипатиях.
Когда Ельцин пришел в Кремль, все было в его руках. Вспомните: страна сдала коммунистов сразу, безоговорочно. Партию официально запретили, судить собирались, и никто даже не пикнул. Более того, называться коммунистом стало неудобно, стыдно! Это, как в Америке, где всерьез ведут борьбу с курением. Там тебя никто особенно не убеждает, но тебе быстро дают понять, что серьезный человек обязан избавиться от вредной привычки. Я это на себе испытывал: на меня, курящего сигарету за сигаретой, смотрели так, словно на моих брюках ширинка расстегнута или будто я на званом приеме пью портвейн “Аджария” из горла.
Так ведь и у нас в 91-м относились к коммунистам. Стало неприличным поддерживать КПСС. Семьдесят лет компропаганды, беспрерывной промывки мозгов обернулись крахом идеи. От Ельцина требовалось немногое: на руинах старого здания начать возведение нового. Ведь Борис Николаевич строитель, вот и делал бы свое прямое дело, но, видно, у Ельцина талант разрушителя, а не созидателя.
В любом занятии я в первую очередь ценю профессионализм. В команде же Бориса Николаевича всегда оказывалось много случайных людей. Скажем, нельзя было на пушечный выстрел подпускать к власти Егора Гайдара. Это же типичный выскочка. И классический коммунист, кстати. Он не способен мыслить диалектически: вдолбил себе в голову, что если поставить рядом две коммерческие лавки, то они будут конкурировать между собой, и в результате цены упадут. Но Егор Тимурович не в состоянии понять, что лавочники могут договориться между собой, и цены только вырастут. Ограниченность, не парадоксальное мышление! В Америке, чтобы повысить покупательную способность населения, к зарплате прибавку дают, а у нас производителей налогами душат. Да что говорить? Главная удача жизни Гайдара заключается в том, что он родился в семье известных родителей. В 28 лет Егор Тимурович был чуть ли не советником при Политбюро ЦК КПСС. По заслугам ли честь? Или посмотрите на карьеру Чубайса — научного работника низшего звена. Конечно же, у любого может произойти головокружение от успехов при таких стремительных взлетах. Нижегородский губернатор Борис Немцов говорит, что нынешние коммунисты — это вчерашние неудачники. Мол, они рвутся к власти, чтобы удовлетворить амбиции. Допустим. Ну а сам Немцов в чем себя успел проявить? Успешно лизал кому-то задницу и выбился на руководящую должность? Я не знаю Немцова как профессионала.
— То есть вы не согласны с утверждением, что при Борисе Ефимовиче область добилась значительного прогресса?
— Повторяю: я людей узнаю по профессии. Помнится, по образованию Немцов теплофизик или теплотехник, однако его успехи в этой области мне не известны. Да, говорит он складно, но, кстати, профессионалы обычно бывают косноязычны, если, конечно, это не профессиональные говоруны.
Человек должен заниматься делом, которому ему научили, а не хвататься за все, что попало, лишь бы выбиться наверх. Одна из самых больших наших сегодняшних бед — воинствующее дилетанство и столь же агрессивный цинизм. Было время, когда я мечтал стать журналистом. Сейчас молю Бога за то, что он удержал меня от этого шага. Поганая у вас профессия, поганая. Раньше хоть какие-то принципы морали существовали, сейчас и этого не осталось. Помню, много лет назад (еще Динара Асанова была жива) мне позвонил автор одной уважаемой газеты и сказал: “Я написал о вас плохую статью, но это задание редакции. Если бы писал не я, было бы еще хуже”. У человека хватило совести хотя бы в такой форме извиниться. А сегодня за деньги любого обольют помоями и при этом станут делать вид, что это вовсе не заказ, а плод убеждений. Говори честно: “Меня купили, я отрабатываю полученное, делая все то, что прикажет хозяин”. Нет, врут в глаза, полагая, что кругом сплошные недоумки. Беспредел! Я гражданин своей страны и поэтому хочу жить в правовом государстве. Кажется, мои желания не совпадают с планами нынешнего руководства России.
— Ну да: придут коммунисты и наведут порядок по образцу 37-го года. Вопрос в том, все ли доживут до холодного лета 53-го?
— В апологеты Зюганова меня записывать не надо, не надо! Я же говорю не о том, что КПРФ хорошая, а что демократические вожди образца 1991 года с работой не справляются. Если же вести речь о коммунистах, их большим просчетом я считаю то, что идеологией в партии всегда занимались наиболее слабые, бездарные люди. Возьмите, скажем, прораба перестройки академика Александра Яковлева. В моем понимании, это сущее ничтожество.
— Зачем уж так?
— А что? Даже Троцкий писал лучше, хотя тоже был достаточно глупый человек…
Да что мы все о политике? Грустная тема. Нет в том, что в нашей стране сейчас происходит, эстетического качества. В жизни и так достаточно проблем: зимой холодно, летом жарко, потолок протекает, с женой поссорился, машина сломалась, словом, полный компот. А тут еще политика! Надо же было такой напасти обрушиться на нас. Вся страна не работает, не учится, а только тем и занимается, что в политику играет. Весь народ поголовно! Я недавно даже не выдержал в одной компании, встал из-за стола, плюнул и домой ушел, когда в очередной раз вместо нормальной беседы принялись обсуждать достоинства и недостатки кандидатов в президенты. Это уже напоминает какой-то массовый психоз. Припоминаю, как-то захожу в Союз кинематографистов, смотрю: все ходят чернее ночи. Думаю: может, принят указ, запрещающий кино снимать? Нет, оказывается, Жириновский на выборах набрал сколько-то процентов. Бог ты мой, какая трагедия? На меня начинают махать руками: что ты, фашизм грядет! Проходит время, Жириновского оставили в покое, но на горизонте новая трагедия: Ельцин снимает Гайдара, значит, неизбежен откат к старому, авторитаризм, диктатура и прочая дребедень. Кричат мне: мы пропали! Я только плечами пожимаю. Еще год пролетает. Кинодеятели по свежему поводу убиваются: выясняется, что Гайдар — это говно, а Черномырдин — настоящий хозяйственник, и теперь его нельзя отдать на съедение врагам. Последний истерический вопль: не пропустим Зюганова!
Смешно мне смотреть на эти интеллигентские истерики.
— Говорите таким тоном, словно вы подобным импульсивным проявлениям не подвержены.
— Во всяком случае, не по таким поводам. Я к интеллигенции всегда подозрительно относился. Почему мы не слышим академика Раушенбаха, Сашу Панченко? Это настоящие интеллектуалы, люди, которым надо давать трибуну. А вместо них кликушествуют какие-то сомнительные личности.
Вы знаете, что слово “интеллигенция” существует только в русском языке? Во всем мире ценят интеллект, а мы каких-то мифических интеллигентов. Кто они, что они? Это слово придумал бездарный писатель Боборыкин, я даже его имени не знаю. Подумайте: Боборыкину принадлежит неологизм “интеллигенция”, а великий Федор Михайлович Достоевский обогатил русский язык словом “стушеваться” и очень гордился этим. Есть разница?
— Ох, не жалуете вы интеллигенцию.
— Не за что. К счастью, я на интеллигента мало похож. Только очками. Но очки ведь снять можно, верно?
— Нелюбовь к московской тусовке — это, наверное, от нездешнего происхождения. В родных местах на Дальнем Востоке часто бываете?
— Езжу. У меня ведь родители там остались. Но я уже там чужой. Правда, и в Москве своим не стал. Такова судьба всех переселенцев. Винить за это некого, кроме себя. Да я в принципе не люблю на других вину перекладывать. Тем более что на бытовом уровне сегодня жизнь действительно стала красивее. Я, например, пиво очень люблю. Его теперь — хоть залейся, любое — импортное, российское. И масло с прилавков магазинов давно не пропадает… С другой стороны, ощущение жизни пивом, согласитесь, не заменишь.
Нет, я не идеализирую прошлое. Однако, с другой стороны, я признателен перестройке хотя бы за то, что сегодня у меня нет необходимости перечитывать тома Солженицына, Милюкова, Керенского, Деникина, Врангеля. По происходящему сегодня я могу безошибочно судить о том, как произошла революция в 1917 году. Я смотрю на нашу действительность и вижу, как все было раньше. Убейте меня, но Керенский — это чистый Горбачев. Читаю воспоминания Александра Федоровича (кажется, книга называется “Между двумя революциями”), где несколько страниц отведено подробнейшим описаниям нарядов, в которых Керенский дефилировал перед толпой, и живо представляю Михаила Сергеевича — и для него произведенный на окружающих эффект был дороже дела.
— Какие еще исторические параллели вам напрашиваются?
— Сейчас о Смуте читаю. Лжедмитрия тоже ведь можно считать крупным перестройщиком, хитростью и коварством он добился того, чего иные не могли сделать силой оружия. Ведь на самом деле никого Лжедмитрий не побеждал. Его успех определили переметнувшие, предатели. Это тогда называлось перелеты. Кстати, и у Деникина есть печальная фраза: “А перелеты уже седлали своих лошадей”. Понимаете? Погоду делают перелеты, иначе говоря, перебежчики, люди без принципов и убеждений. Вчера служили одному, сегодня продались другому…
— Куда, по-вашему, держат путь современные перелеты?
— Вы же видите: пять лет назад человек сидел в кресле секретаря райкома партии, потом стал ярым поборником демократии, завтра готов стряхнуть пыль с партбилета и снова назваться коммунистом…
Терпеть не могу людей, меняющих принципы не по убеждению, а в зависимости от ситуации. К сожалению, объектов для нетерпения вокруг хватает. Как по мне, так пусть лучше будет тупой, но верный. Многие проблемы в жизни идут от неумех и неудачников. Как-то я был в Америке по приглашению некого Димы Ганапольского: ездил показывать свою картину нашей эмигрантской публике. В разговорах Дима представлялся крутым диссидентом, борцом с коммунистическим режимом. Стал я разбираться. Оказывается, в свое время из-за еврейского происхождения Диму не приняли в КПСС. Ганапольский подал заявление на выезд, обвинив всех в антисемитизме. Это особый талант: свои проблемы возвышать до масштабов государственных.
Я, к примеру, никогда не шел в партию, хотя, конечно же, звали. Однако мне и в голову не приходило изображать из себя героя или страдальца. Просто мне партбилет был ни к чему. По убеждениям я не считал себя коммунистом, о карьере тоже не беспокоился.
…Но, может, все-таки оставим политику? Тем более что я всегда ошибаюсь в оценках. На последних выборах голосовал за Лебедя, а сегодня он такое несет, что и слушать неловко…
Слава Богу, хватило ума не участвовать ни в одной избирательной компании, хотя звали.
— И деньги, наверное, предлагали?
— Конечно. Например, несколько лет назад меня позвали выступить по телевидению с 15-минутной речью в поддержку Ельцина. Почему-то запомнилась сумма, которую мне обещали выплатить: 37 тысяч рублей. Удивило, что именно 37, а не 40 или, скажем, 35. Я тогда еще подумал: наверное, сразу подоходный налог вычли?
— Вам трудно отказаться в таких ситуациях? Наверное, пытаетесь уйти от прямого ответа, ссылаетесь на занятость?
— Все знают, что я ни за кого агитировать не буду — ни за 37 тысяч, ни 337. Это против моих правил.
— Тем не менее, вы читаете “Правду” и “Советскую Россию”. Значит, все-таки симпатизируете левым?
— Я всегда читал оппозиционную прессу — для баланса. Придут к власти коммунисты, выпишу “Комсомольскую правду” и “Известия”. А сегодня мне это ни к чему. Достаточно телевидения, которое с утра до вечера пропагандирует официальную точку зрения.
Нет, видимо, мой удел всегда быть в оппозиции к любой власти. Конечно, при коммунистах я две Госпремии получил, но совесть чиста: мне их дали не за увековечивание бессмертного образа вождя мирового пролетариата.
— Неужели никогда не писали конъюнктурных сценариев, не халтурили к юбилею — кого-нибудь или чего-нибудь?
— Что скрывать? Соблазн великий таким образом подзаработать деньжат, но для этого тоже, оказывается, талант нужен. Не получается у меня левачить. Через силу не идет. Лучше уж на диету сесть, поголодать немного, пока настоящая работа не появится.
Будь у меня деньги, взялся бы за постановку “Капитанской дочки”, сам бы попробовал сыграть Пугачева. Но кого сегодня заинтересует такой проект? Еще меня спрашивают, почему я не снимаю продолжения “Холодного лета”. А как снимать, если на эту тему набросилась куча бездарей? Они отбили у людей желание смотреть все, что связано с периодом сталинских репрессий. Думаю, в течение ближайшего десятилетия к теме не подступиться из-за конъюнктурщиков.
— Кстати, о “Холодном лете”. Одно время ходили упорные разговоры, что больно уж профессионально Приемыхов сыграл зэка…
— Нет, я никогда не сидел. Хотя мог. Мне повезло, другим — нет. Многие из моего поколения ходили по грани. Драка, нож — мальчишеские глупости. В серьезных делах я не участвовал, так, по мелочи: заберемся в какой-нибудь вагон с патокой, нажремся до тошноты, вылезем наружу липкие, противные, но гордые сознанием собственной смелости.
— Тем не менее, с уголовным миром вам приходилось сталкиваться не только на почве патоки?
— Безусловно. Но нормальным людям лучше держаться подальше от этой стороны жизни. Романтики в уголовщине гораздо меньше, чем это кажется непосвященным. Помню, как-то обратилась ко мне за советом девчушка, которой прислали письмо из колонии: ехать ей или не ехать? Смотрю я на письмо и вижу, что написано оно под копирку. Надо бы предупредить девушку, что для ее здоровья полезнее остаться дома, но за такой совет уже я поплатиться могу: выйдет на волю зэк и попишет меня ножом за то, что не в свои дела лезу. Дилемма… Такие нравы в зоне.
Кстати, замечаю, что наш бизнес все больше перенимает правила и привычки уголовного мира. Скажем, авторитет никогда не будет сразу выражать свои эмоции по поводу услышанного. Вы говорите, говорите, а он сидит с каменным лицом и молчит. Вы невольно начинаете нервничать, суетиться, а он — молчит, ставя вас в зависимое положение. Разве не так ведут себя и бизнесмены?
Или другой пример. Никогда не задумывались, почему в последние годы практически исчезла блатная песня? Субкультура растворилась в культуре, стала ее частью. Я заметил это еще в 1989 году, когда снимал фильм “Штаны”. С замечательным актером Сергеем Яковлевым мы поехали в питерские “Кресты”, ходили по камерам и просили спеть нам что-нибудь блатное. Не нашли ни одного человека, который мог бы это сделать. Подражание Высоцкому, Розенбауму, Галичу, Шуфутинскому, Буйнову — что угодно, но не блатная песня.
На самом деле, жалко потерянного. Это ведь был практически народный эпос. Послушайте: “У ней такая маленькая грудь и губы алые, как маки…” Как-то Эдуард Успенский затянул меня в свою телепередачу и заставил спеть перед камерой. У меня нет ни слуха, ни голоса, но, тем не менее, мне потом знакомые долго прохода не давали, поздравляли с прекрасным исполнением. Это феномен блатной песни, судьба которой, впрочем, вполне объяснима. Если сегодня кандидат в президенты говорит с экрана телевизора на подзаборном сленге, то о чем речь?
Но мы договорились к политике не возвращаться…
— Раз уж отвлеклись, может, заодно расскажете, как в дворники угодили?
— О, дворником я был хорошим, можно сказать, отличным. Это уже московский период жизни. Я учился во ВГИКе, снимал квартиру, нуждался в деньгах. Кстати, тогда был самый богатый период мой жизни: я вел театр “Белые воротнички”, мел улицы за полторы ставки и получал повышенную стипендию. У меня в месяц вылетало больше двухсот рублей. Я ходил во французском костюме, мог даже шикануть и прокатиться на такси.
А дворником я работал в замечательном месте — в библиотеке Ушинского, это напротив Третьяковской галереи. Я продержался там два года, пока меня не выгнали.
— Отличных дворников обычно не выгоняют. Пьянка?
— Я этим никогда особенно не грешил. Выпить люблю и могу, однако так, чтобы уходить в крутой вираж… Кстати, пьем мы, русские, много, но плохо. Культуры нет: по стакану хряпнули и разбежались. Из-за привычки квасить под забором я до сих пор неуютно чувствую себя на всяких приемах и презентациях: не хватает знакомого антуража в виде милиционера, от которого надо убегать, ругающих в спину бабок.
Но я отвлекся. С работы меня поперли из-за приятеля. Я уехал на летние каникулы и попросил товарища меня заменить. Он и налажал. Начал рассуждать: почему я должен мести именно в семь часов, а не в восемь? Я объясняю: Вова, в восемь люди уже идут на работу, а ты будешь у них перед носом метлой махать. Летом ведь практически нет работы: пять окурков убрать — вся проблема. Но дружок мой умудрился переругаться и с водопроводчиками, и с вахтершами, словом, с кем только смог. Как же: он будущий выдающийся драматург, а тут всякое говно ему указывать будет. Поругался он, а выгнали меня. Я Вовку чуть не убил, идиота. Такая квартира прекрасная была, я даже садик перед окнами разбил. А книги какие я тогда читал — Ницше, Шопенгауэра, Соловьева… Вся библиотека Ушинского была моей. Читал запоем. Я ведь вообще умненьким мальчиком слыл. После института искусств меня даже направляли в философскую аспирантуру. К счастью, не поступил…
А работа дворника, кстати, очень дисциплинирует. Мне нужно было вставать в семь утра, бежать на участок. А первый снег? У всех радость, а я думаю: если через час снег не прекратится, завтра мне горбатиться до обеда. Руководил мною строгий начальник, бывший энкавэдэшник, поэтому о халтуре не приходилось и думать. Но мне работа нравилась. Будь моя воля, я никогда бы из того дворика не ушел.
— Может, вернетесь?
— Я уже ходил туда, интересовался. Садик мой асфальтом залили, коммерческий киоск поставили. На участке другой дворник работает, справляется. Свято место, как известно, пусто не бывает…
Андрей ВАНДЕНКО
