В этой рукописи – 500 пожелтевших машинописных страниц. Ученик знаменитого И.Э.Грабаря, старейший московский искусствовед и коллекционер Владимир Николаевич Москвинов передал мне ее со словами: “Сумеешь – когда-нибудь напечатай”.
В те годы (начало 80-х), в глубине души уже осознавая тщетность своего предприятия по изданию книги “Летопись жизни и творчества Репина”, созданную им и хранившуюся в виде тысяч заполненных от руки карточек, Москвинов собирал не только живопись. Но охотно и много – различные свидетельства ушедшей эпохи. “Скоро с Богом разговаривать. Я приду к нему с бумагами”, – шутил Владимир Николаевич.
Москвинову, автору книг о Репине, в старости подрабатывавшему реставрацией, сколачиванием подрамников и перепродажей, когда удавалось, “картинок” (“Жить надо, дорогой мой!”), рукопись принесла старушка-художница. Доверилась сверстнику. “Родных у нее нет, просила сохранить, а если возможно – и напечатать… У меня уже сил и времени нету, – закончил короткое пояснение Москвинов, передавая рукопись. – Одна работа с “Летописью” чего стоит. А вот ты – постарайся…?
Первая страница рукописи была озаглавлена “Жены”. Предварялась она автопортретом молодой женщины, сделанным, как пояснил Москвинов, в 1930-м, “как раз накануне Бутырок”. Сразу погрузившись в чтение, тогда же я понял, что лучше бы дать этому бесценному человеческому документу другое название – “Узницы”. Но, все по порядку…
Анна Арт (Анна Ивановна Артабатская), родившаяся за год до начала нового века, 28 июля 1938 года, осужденная на 8 лет исправтрудлагерей, жена первого советского директора парфюмерной фабрики “Собода” (бывш. “Ралле”), свою карьеру как художника, со временем член МОСХа, начинала ретушером. До революции жила на Кавказе – в Баку и Грозном. В рукописи, в главе, где героиня рассказывает о себе самой (все остальные главы посвящены подругам по несчастью), мы узнаем о ее детстве, родителях, ученичестве, работе в провинциальной мастерской. И о том также, как были сделаны, например, фотографии Николая II во время поездки самодержца в Грузию. О голодных бунтах в Баку в 1914-м. О жизни русской девушки среди чеченцев в Пятигорске. О белых в Грозном (гражданская война). Выборах на местах в Учредительное собрание. О Керенском. Немного позже – о московском периоде жизни в общежитии ВХУТЕИНа, посещении его Лениным. Поразительная память, поразительные детали. Поразительно, что и язык рукописи, рассказывающий о событиях до 1917-го, совсем иной, нежели повествующий о событиях 20-х, 30-х… Язык ныне во многом забытый, осколки которого подобрал А.Солженицын в “Русский словарь языкового расширения”…
Из рукописи Анны Арт мы узнаем об учебе молодой художницы в Италии у знаменитого Августа Коломба (“рекомендованного мне Николаем Александровичем Бенуа”). Со дней же возвращения из Италии в Россию начинается жизнь иная: “участие” в фашистском заговоре, арест, допросы, пытки, “суд”, приговор, вагон для скота, Чита, нары…
Как без вины виноватые попадали на Лубянку – сегодня написано многими и много. Напомню только о мемуарах Наталии Сац (“Жизнь – явление полосатое”), имя которой встречаем и у Артабатской. “А пришли за мной, привезли на Большую Лубянку, сунули в огромную камеру, а там, Боже мой! – сплошные звезды: артисты разных театров, ученые… Встретила там певицу оперы Михайлову, Наталию Сац. Тронули и балет.”
У стен, из которых, по свидетельству писателя О.Волкова, не было совершено ни одного побега, сегодня стоит памятный соловецкий кмень. Сотни тысяч прошли через дом бывшего страхового общества “Россия” (характерно, что тюрьмой стал именно дом с таким названием). И улица, чье мирное имя – от слова “лубяной” – несет и сегодня, как бы ни “исправлялись”, что бы ни говорили, отметину ужаса, тайного к месту этому презрения и брезгливого страха. Нашел у Даля: “лубяные глаза – бессмысленные и бесстыжие”…
Довелось заглянуть в эти глаза и Анне Арт. В той самой, освященной страданиями тысяч женщин большой камере на Лубянке, сходя с ума от криков пытаемых в соседнем помещении мужчин, приняли нечеловеческие муки мать двух грудничков-близнецов кореянка Ким, шестнадцатилетняя московская пионерка Могильная, старуха-нищенка Митревна, жена 1-го секретаря ЦК КП Азербайджана Фатима, армянка Ася, первая переводчица Фейхтвангера, русская монахиня Анисья… Шестьдесят матерей, жен, любимых, чей рассказ теперь перед нами.
…Художники, знаю по опыту, пишут обычно хорошо, но неохотно (как говорили многие, для них эта процедура мучительная). Как правило аполитичные, живущие просто, прямо, они редко лукавят. Именно поэтому обычно столь точны, хотя и не всегда отшлифованы их рассказы.
Не сравнивая ни с чем написанное Анной Арт, не приглаживая и не вычищая, мы представляем читателям лишь малую толику (насколько позволяет газетная площадь) написанного ею. Это страницы рассказа не только об ушедшем и современницах Анны Арт, но обвинительный документ, свидетельство страшной трагедии десятилетиями избиваемого народа.
… Держу данное много лет назад В.Н.Москвинову слово.
* * *
Фотографии на газетной полосе – снимки тех лет.
УЗНИЦЫ ЛУБЯНКИ
Печать НКВД
… Три дня гроб стоял на столе в моем доме. Гроб с телом дочери. Три дня я стояла у гроба, неотрывно глядела на дорогое мне личико. Как хоронить без отца? Ведь он никогда не увидит ее больше! Нет, он должен проститься с ней. В тот момент я забыла, что уже знала и хорошо знала. Но, очевидно, потеряла рассудок. Пошла на телеграф, дала две телеграммы. Одну – Сталину, другую – Ежову.
Как и все художники, в те годы я зарабатывала на жизнь трудом оформителя по договорам. Когда в горкоме художников узнали, что я жена “врага народа”, то работы для меня там уже не оказалось.
Болезнь дочери, страшно обострившаяся после ареста мужа, забирала много денег. И скоро заработанному ранее запасу пришел конец. Я продавала вещи, чтобы жить. А дочери становилось все хуже и хуже. Из больницы ее отдали домой при условии, что я создам ей абсолютный покой.
В день, когда я привезла дочь, пришли описывать имущество. Описали все – до печного утюга. Но до времени ничего не трогали. Вскоре, впрочем, отобрали одну комнату и вселили туда кого-то из сотрудников НКВД. По описи этот человек стал забирать все наши вещи себе. Дошла очередь и до рояля дочери. Пришли четверо, чтобы вытащить его из моей комнаты. “Это рояль дочери, – возражала я, – она студентка консерватории, сейчас тяжело больна, ей совсем нельзя волноваться, иначе грозит смерть”. “Ну и что, – услышала в ответ. – Умрет – одним враженком станет меньше”. Дочь слышала этот разговор. Рояль перетащили. На другой день я снова отвезла дочку в больницу. Она скончалась через восемь дней у меня на руках.
…К Сталину я обратилась с такими словами.
“Дорогой Иосиф Виссарионович, в моем доме произошло большое несчастье, такое большое и тяжелое, какое только может быть на свете. У меня умерла единственная пятнадцатилетняя дочка. Сегодня надо ее хоронить. Отец ее содержится в тюрьме. Прошу вас, дайте распоряжение, чтобы отпустили его хоть на один час. Я отвечаю за то, что возьму на поруки и верну обратно. Поймите мое горе и отпустите. Анна Арт.”
Теперь, сама уже находясь в тюрьме, я представляю, как же насмешила этих людей. К кому я обратилась с такой просьбой! На что рассчитывала!
Никто тогда меня не остановил. Наоборот, все принимали горячее участие. Возможно, видели мою невменяемость и не хотели разубеждать, а может быть, эта невменяемость оказала на людей гипнотическое влияние, и все вокруг уверовали, во что я верила: в то, что у людей высокой трибуны есть человеческое сердце, и просьба дойдет до Сталина. Но, вероятно, я только лишний раз напомнила о себе, ускорила свою дорогу на Лубянку. Но тогда было все равно, как будет протекать жизнь дальше…
В это страшное и чрезвычайно опасное для нормальной жизни время люди часто теряли разум. Часто делали злодеяния только для того, чтобы оградить себя от беды. И, может, даже хорошие люди шли на грязные дела. Из-за страха многие помогали стихийному расцвету зла. Может быть, в обычное время и неплохой человек, тогда спешил с доносом на друга, на брата в центр этого ада – в НКВД, сам гробил товарищей и родных. Вот в такой час, когда и твой дом объявлен вне закона, становишься всевидящим. Тут не трудно поделить людей на разные категории. На мелких трусов, на мародеров, которые, пользуясь несчастьем, становятся грабителями даже своих близких. Делятся еще на страстных писак, чернильных строчил. А еще – на людей чистых, благородных, чутких, сознающих несправедливость, видящих жестокость. Людей, которые заведомо знали, что, переступив порог дома обреченного, они могут и на себя навести подозрение. И из-за этого пострадать жестоко, ввергнуть в беду семью… Одно только присутствие таких людей облегчает страдание несчастного. Вот такие люди тоже были вокруг меня. Те, которые находились у смертного одра моей дочери, у ее гроба и могилы, входили в мой дом и не боялись, что на дверях моей комнаты висела печать НКВД. Их было немного, но для меня тогда они были все.
Стоя на коленях у гроба дочери, я благодарила ее за те пятнадцать лет, которые она мне подарила. После ее смерти личная моя жизнь обесценилась, я уже никого и ничего не боялась. И когда ночью раздался роковой стук в дверь – пришли за мной, я приняла судьбу спокойно.
“МЯСО”
Не знаю, почему народ не хотел называть эту страшную беду своим именем. Не говорили “арестован”. Ни от кого этого слова не слышала. Оно было заменено словом “взят”. Вот так и обо мне скажут…
На дворе совсем уже рассвело. Мы не сомкнули глаз и не притронулись к еде. В половине восьмого пришел дежурный.
– Куда нас? – спросили мы в один голос.
– Докладывать не положено. Через полчаса будьте готовы.
И действительно, через полчаса нас вывели во двор. Там стояли две черные длинные машины, которые не были похожи ни на грузовики, ни на автобусы. Окон не было, стекла – только у руля. На боках кузова крупным шрифтом написано: “Мясо”?
– Ну, что там, пошевеливайтесь!
Машина внутри была чем-то похожа на вагон: коридорчик и с двух сторон дверцы. Мне открыли среднюю справа – кабиночку такого размера, что полному человеку стоя было бы тесновато. Я к этому времени сильно исхудала, мне было даже просторно. Нигде никаких отдуши, только в двери стеклышко, которое отодвигалось. Оно служило, очевидно, и форточкой, и контрольным глазком.
Мысли, внимание, слух были сильно напряжены. Машина тронулась. Ехали по городским улицам. Я слышала знакомые звуки, но куда везли, угадать было невозможно.
Наконец, машина остановилась. Где мы? Меня принял длинный, тощий молодой человек:
– Не смотреть по сторонам! не оглядываться назад! И не задавать никаких вопросов. Понятно?
Что это? Неужели тюрьма? Какая?
Мы очень скоро свернули к дверям без номера. И тут я тоже была передана как неодушевленный предмет, как вещь на руки двум женщинам. Мне приказали раздеться догола. Я оторопела. Что они хотят делать?
– Ну, что, долго еще будем ждать? Раздевайся!
Разделась и стою. Одна из женщин стала ощупывать каждый рубчик платья и все остальные вещи. Другая расчесала волосы и перебирала по волоску, потом велела открыть рот, искала что-то под языком, за щеками и в таких местах моего обнаженного тела, что я поблагодарила судьбу за то, что обыскивали женщины. Но даже и ими было оскорблено не только женское, но и человеческое достоинство. “Вот тут начинается настоящая тюрьма”, – подумала я.
Когда же вернули одежду, я прижала ее к груди и забыла о том, что надо одеваться.
– Ну, что не двигаешься? Давай, а то сюда войдет мужчина!
Я вздрогнула, спешно стала натягивать одежду. Вошел прежний провожатый, произнес знакомые слова: “Следуйте за мной!”
Я хотела себя заставить верить, что это бред, кошмарный сон, а проснусь я дома… Но действительность неумолима, страшна. Да и что теперь можно сделать?
…Окно в камере было открыто из-за жары. Из него, сверху, была видна часть какого-то этажа соседнего здания. Там не было решеток, а потому мы думали, что это не тюрьма. И только ночью, когда началась там “работа”, узнали точно, что это за дом. С девяти часов вечера со всех окон этого дома понесся на нас целый град отборной матерщины. Так следователи допрашивали обвиняемых. Женщин от матерщины не избавляли, но ответных ругательств мы не слышали. Женщины только плакали. А дальше мы видели через окно мелькание теней, слышали страшные крики, а потом и звуки ударов. Многие кричали: “За что? За что?” Потом, очевидно, люди теряли сознание, а может, им всовывали кляп в рот (о кляпе я узнала только в тюрьме). И крик прекращался. А тупые удары еще долго бухали… Это происходило ежедневно и продолжалось всю ночь.
Мы с непривычки дрожали, как в лихорадке, и плакали. Ведь в соседнем доме пытали наших отцов, мужей, братьев… Так тянулись ночи. Зачем в НКВД делали все это показным, не знаю. Может, нарочно, чтобы нагнать больше ужаса и подготовить только что арестованных к соглашению на все. Но они не знали, что эти ужасы только ростили в нас упорство, готовность идти на любые уготованные муки, ни себя, ни других не ввергая в грязное болото доноса. Все, как одна, мы, женщины, понимали: измена – не у тех, которых избивают, а у тех, которые являются палачами.
День был не легче ночи. Вновь прибывшие рассказывали, что делается на воле. Ураган не стихал, наоборот, разрастался, и принял страшные размеры, охватил всю страну. Те, кто приходил, приносили с собой свои несчастья, и все они словно вливались в этот общий океан человеческой беды. Страшная всеобщая трагедия! Как одна, мы стали воспринимать все, словно стихийное бедствие. А раз это стихия, и горе общее, то уже стыдились лить слезы и жаловаться на свое. У каждого теперь было только одно: помочь слабым укрепить волю, воспитать терпение, устоять против силы нечеловеческого урагана.
Первое, мы установили в нашей камере коммуну. Постановили делиться питанием, а также вещами. Решили изгнать из камеры слезы вон. Рассказывали о себе. Рассказы каждого являлись для нас устной книгой. Правда, рассказы эти были тяжелые и с еще более тяжелым концом. Удивительно, но никто из нас не затыкал ушей, наоборот, слушали и слушали. Может, и с болью в сердце, но… Хотелось знать, кем же набивается тюрьма? Были ли среди нас действительно государственные преступники? Мы таких не встречали.
…Приближался праздник Первомая. Двери отворялись все чаще и чаще – камера набивалась битком. И была одна особенная Суббота. Дверь открылась, и вошла девочка. Я забыла ее имя, а фамилию – помню, эта фамилия хорошо известна. Девочка эта была дочерью Могильного – секретаря Пятакова, члена ЦК, исключенного из рядов ВКП(б) за принадлежность к троцкизму. Конечно, мы все бросились к ней с вопросами…
РАССКАЗ ПИОНЕРКИ
– Мне сегодня исполняется шестнадцать лет. Я была в школе, у нас как раз шел урок физики. Делали опыты. Вдруг за мной прибегают, зовут в учительскую. Прихожу, а там двое военных. Они ударили меня, грубо сорвали галстук и повели вниз по лестнице. Каким образом узнали обо всем в классах, я не знаю, но двери раскрылись, и детей удержать было нельзя: высыпали до единого и провожали меня молча, только глаза у всех широко открыты. А когда сажали в машину, то все дети были уже у окон.
Дома сегодня готовятся отмечать мое рождение. Я пригласила девочек и мальчиков на чай. Теперь, думаю, друзья пойдут и скажут родным, что случилось со мной.
Портфель остался в классе, а верхнюю одежду, догнав нас, принесла уборщица. Она горько плакала, провожая меня до машины: “Хотя бы вечером провели свое страшное дело!”
На улице прохожие останавливались и смотрели на меня с ужасом.
Не верилось, что меня посадят. Я могла предположить все что угодно, только не это. Правда, отец и мать давно уже сидят, я жила у тети. Ничего за собой не знаю. Мне кажется, что меня приняли за кого-то другого.
Страшно было смотреть на бледное лицо этого совершенного еще ребенка, в ее сухие глаза. Было бы легче, если бы она плакала… Что мы могли сказать ей в утешение? Ничего… Сами же мы плакали навзрыд, думая о своих детях. Каждая достала узелок, вытащила вещи, подумав, что можно выделить для девочки. Я с собой почти что ничего не взяла, и все же отдала ей одно туалетное мягкое полотенчико. Другие нашли чулки, трусики, носки и рубашечку.
А через три дня ее вызвал начальник тюрьмы. Сказал, что подлежит она высылке. “Но там тебе будет труднее, – заботливо говорил он. – Возьми лагерь. В нем ты будешь обеспечена жильем и питанием. Ты сможешь получить специальность…”
Конечно, я не знаю дальше судьбу этого ребенка в тюрьме, гораздо позднее встретила ее в Акмолинске, в женских лагерях. У нее, как и у всех нас, жен, не было своей статьи, она шла как член семьи – ЧСИР, шла по постановлению Особого Совещания – закону, который действовал в то время.
“ПО СВОЕЙ ВОЛЕ”
Дверь отворилась, и вошла молодая женщина с обезумевшими глазами. Белая как смерть. Не видя нас, она упала лицом на нары и стала биться о них головой, рыдая, произносила какие-то имена. Ольга подбежала к ней, прижала ее голову к своей груди, стараясь заглушить крики, но за дверью услышали. Вошла женщина в белом халате. Она дала плачущей таблетку и воду. А нам велела постелить постель и уложить ее спать. Стараться не шуметь.
Минут через пять-десять бедная женщина впала в забытье. Все, что мы узнали, было только имя, Нина.
Не успели немного успокоиться, как дверь снова отворилась, и к нам вошла очень юная особа. Эта вошла спокойно и улыбаясь.
– Здравствуйте, я Катя Ким.
– Здравствуй, Катюша, – приветствовала ее Оля. – Ты откуда пришла? Смотрите-ка, и два узла притащила! Какая осмотрительность!
– Меня никто не арестовывал, – ответила Катя. – Я сама хотела и добилась тюрьмы.
– Катя, ты это серьезно говоришь? Ты не шутишь?
– Совершенно серьезно. Как тяжело быть на воле! Тем, у кого кто-нибудь из семьи сидит и на его близких лежит печать позора. Жить там, когда от тебя отказались родные, знакомые не узнают, с работы уволили, а на другую не принимают, невозможно. Все, что было, прожито. Выход – только петля. А лучше всего и приемлемее – тюрьма. Ведь тут никто меня презирать не станет?
– И тебя приняли сюда?
– А почему бы и нет? Я ведь сама, по своей воле…
Муж у меня русский, инженер-строитель, – продолжала Катя. – Мы познакомились с ним в Барнауле. Оттуда он меня увез. Через неделю, как мы зарегистрировались. Ему двадцать шесть лет, а мне двадцать один. А жить нам вместе пришлось недолго… Я машинистка-стенографистка, сразу же в Москве устроилась на работу, ко мне все очень хорошо относились. С мужем жили душа в душу. Казалось, что счастью ни конца, ни краю, а через год в одну страшную ночь пришли и увели Алешу. На работе директор вызвал меня поговорить по душам. “Катюша, подай заявление об уходе. Мотивируй отъездом в Барнаул”.
– Почему же ты не уехала к родителям?
– Взяли подписку о невыезде. Следователь мужа вел себя очень странно. Вызывал постоянно. А иногда приезжал домой и увозил на Лубянку. Потом снова возвращался домой на машине. Соседи стали коситься, опасались. Они думали, что я там работаю. А меня вызовут, поговорят и отошлют обратно. Добивались, чтобы я погубила мужа. Но я ничего плохого за своим мужем не знаю.
Жизнь дома стала невыносимой. И вот собрала все вещи, что еще не были проданы, в два чемодана, и как только получила вызов, взяла такси и приехала. Дежурные уже привыкли ко мне, пропустили с чемоданами. Так я и явилась к следователю и насмерть его перепугала. Увидев меня, он вскочил как ужаленный. “Что это у вас?” – крикнул таким голосом, которого я не узнала. Нажал кнопку, в комнату вбежали двое. “Раскрыть чемоданы!” А там кроме моего барахла ничего и не было. Я догадалась, чего он так испугался, подумал, в моих чемоданах бомба. Набросился чуть не с кулаками: “Зачем вы принесли это? Забирайте и уходите! Беседа сегодня с вами отменена!” Ну а я ему отвечаю: “Пришла совсем, сажайте. Все равно этим кончится. Зачем же мучить?” Он снова попытался меня выставить. Но я совершенно спокойно продолжала: “Нет, не уйду. Сажайте.”
“Чего же вы хотите?” – “Чего я хочу, я уже сказала. Жить невозможно с печатью на лбу. Родственники отреклись от меня, как от проклятой, с работы уволили. Где найти средства к существованию? Может, вы посоветуете мне, товарищ начальник, какой из трех выходов выбрать: бульвар, петлю или тюрьму? Там, в тюрьме, все такие же, презирать меня никто не будет. И все-таки накормят. Я отсюда не уйду. Сажайте.”
Он стоял и молчал. Потом нажал кнопку звонка, вошел дежурный солдат.”Уведите!”
И вот я здесь. Я дома. И кажется, среди друзей. Надеюсь, вы-то меня не выгоните, правда?
Оля подошла, обняла Катю и поцеловала. И мы все тоже.
СУД БЕЗ СУДА
После допроса нас ненадолго оставили в покое. А допрос у каждого был почему-то всего один. Через неделю вызвали с вещами. Всю нашу десятку левого угла и двух спавших у дверей. Повели куда-то вниз и заперли в большом зале. А там уже человек пятьсот дожидались своей участи. Из этого зала вызывали по одному, и вызванный обратно не возвращался. Никто из нас не знал, что будет с ним происходить дальше… Как будто все мы должны были находиться в страхе и беспокойстве, но я увидела совсем другое: все, как казалось мне, относились совершенно равнодушно к происходящему, никто не плакал, не падал в обморок. Кроме всего, происходили здесь неожиданные встречи со знакомыми… А дверь отворялась, впускали все новых и новых а других выводили по одному из этого зала куда-то.
Наконец вызывали меня. Я не ощутила никакого страха. Странное чувство, мне казалось, что я – это не я, а кто-то другой, которого берут, ведут, а я стою в сторонке и наблюдаю за происходящим… Путь был недолог – в следующую дверь. Мне приказали положить узелок в коридоре. Я вошла в комнату. В глубине стоял стол, за ним сидели трое мужчин. Они тут же дали прочесть бумажку. Я даже объяснить не могу, почему мне не захотелось ее читать. И тогда один из них прочел вслух выписку из протокола Особого Совещания: “Артабатская Анна Ивановна, рождения 1899 года… осуждена на восемь лет исправтрудлагерей.”
Восемь лет! Вдруг все исчезло. Исчез стол, трое сидящих. Как и не было той непонятной комнаты… А я уже стояла у гроба дочери и мысленно говорила себе самые страшные слова, какие только может сказать мать: “Как хорошо, что смерть избавила тебя от ужаса потери родителей, от возможности очутиться здесь самой!” Ведь в тюрьме я встречала сверстниц дочери, в той же камере, где сама провела четыре месяца. Теперь этой опасности для моей дочки нет… А мне самой стало уже безразлично, как пойдет дальше жизнь. Может, кому-то это покажется малодушием, но это было. И мне не стыдно в этом сознаться, я была одна перед теми, кто передал мне решение суда без суда. Решение, которое перечеркнуло жизнь.
До сих пор общие страдания заслоняли все личное. Казалось, что мне – осиротевшей матери и жене – легче, чем другим, у которых остались на воле дети, остались без родителей, без дома… Меня вернул к действительности мужской голос. Мне приказали встать и выйти.
Через месяц нас переправили в этапную…
Публикацию подготовил
Максим ИВАНОВ.
ДЕВИЧИЙ СТАН ЛУБЯНКОЙ СХВАЧЕННЫЙ
ИСТОРИЯ ПРОДОЛЖАЕТСЯ?
Был на вечере Саши Ткаченко. Знаменитый футболист, физик, поэт… А дифирамбы пели правозащитнику.
Историю Алины Витухновской пересказывать не буду. О ней много говорили в печати и ТВ. Андрей Вознесенский, который вел вечер, сказал, что это первый случай, когда из ностальгических пут Лубянки удалось вырвать человека, женщину… И этот факт свершился в большей степени благодаря напористости и упертости форварда жизни, свободы Александра Ткаченко. Он забил свой главный в самые страшные ворота – нашей памяти и беспамятства, нашей безнадежности и нашей веры в НАС…
Я подумал, я поверил, если поэты становятся правозащитниками, если слово доходит до наших душ значит и наши страхи уйдут. Мы перестанем уходить к Богу в наручниках, мы выздоровеем. Мы перестанем терять любимых, близких в своем доме, в своей любимой России. И если мы будем всегда со своими женщинами, значит мы будем жить.
