БОЕВАЯ НИЧЬЯ. ПОДПИСЬ ПОД ОДНОЙ ФОТОГРАФИЕЙ

Они живут рядом с нами и почти ничем от нас не отличаются. Но в этом “почти” – кровь и смерть, боль и ужас, это “почти” никогда не позволит им вернуться, стать такими же, как мы, а нам – понять их. Поэтому и мы, и они делаем вид, будто ничего и не было, будто все нормально, большие вожди тянутся друг к другу с бокалами шампанского через пыльные, в порыжелой траве, могилы, где – в наивных православных крестах, где – в простодушных мусульманских полумесяцах, где – без всего и ничего – под холмиком, только пыль да прах, только проигранная кем-то на политических картах жизнь, да злое афганское солнце выжигает дотла след от солдатских сапог – все, что осталось от человека.
И те, кто ушел, и те, кто жив, – они от нас ничего не хотят, лишь оставили бы их в покое да не лезли бы в душу, вот если только инвалидам можно помочь… Но нам от них – нужно. Политические мыльные пузыри без страха и упрека продолжают использовать их в нечистых своих играх и проституировать их – живых и мертвых. То снова кукарекает о мужестве и солдатском братстве отважный орденоносец, снимавший атаки впереди цепей, но через сутки после атаки – там все нормально с совестью, на ее месте вырос карман. То устраиваются шумные слеты, где какая-нибудь малолетняя засранка – тоже жертва политических игрищ – клянется в вечной памяти и принимает парад. То пустые и помпезные телемарафоны – к вящей славе устроителей, и бьют в пустые и мертвые глаза мальчиков в зеленом софиты, как прожектора с вертолетов в ночном бою, целятся в них телекамеры, как пулеметы, и смотрим мы на них, умиляясь собственной щедрости, через прицелы видоискателей.
Мальчикам все равно. Проданные и преданные, они ко всему равнодушны, они навсегда остались там, спаленные солнцем или напалмом под Кандагаром или Кабулом, живые и мертвые, они преступили черту и смотрят на нас, на грязную возню вокруг них серьезно и без упрека. Они все прошли, все уже знают, им все равно. Нам еще предстоит их догнать, и что-то понять в себе, и ужаснуться. Они нас подождут.
Был у меня в юности друг. Мы все никак не могли понять, какого черта он собирается стать военным, если не может обидеть и мухи? Фильмы о Советской Армии рисовали образ офицера чистым и светлым. В свободное от постоянного повышения уровня боевой и политической подготовки время одним ударом, приводящим в состояние невесомости взвод густо татуированных амбалов, на что-то там покусившихся.
Герой отряхивался и, живой и невредимый, наскоро поцеловав верную красавицу-жену, возвращался в казармы: там что-то неладно. Там затосковал рядовой Пупкин, может, нехорошее письмо из дома получил?
Так вот, друг мой поступил в престижное военное учебное заведение на персидское отделение, а через четыре месяца начался Афган. И моего друга, капнув ему на погоны первую маленькую звездочку, после первого курса отправили воевать. Он пробыл в Афгане девять лет и вернулся, слава Богу, живым и непокалеченным, весь в орденах и майорских погонах. И теперь у меня друга нет. Каждый раз, когда мы пробуем связать разорванные концы и берем бутылку, чтобы выпить за отлетевшую тихо, как ангел, юность, мы не можем отделаться от ощущения, что с нами третьим сидит за столом покойник. Он сидит тихо, незримый и невесомый, внимательно следит, как мы пьем, чутко слушает, что говорим, и безучастно наблюдает, как мы, два взрослых человека, суетимся и машем руками вдогонку былому. И знаем мы с другом: нам эту пропасть не перейти, – а кажется, что разделяет нас всего лишь кухонный стол…
Я помню, как разрешили говорить об Афгане. Нет, какую там правду, что вы? Просто разрешили признать, что есть вот такая недоработка – оказание помощи братскому народу Афганистана. Тогда же с высоких и парадных трибун заговорили “воины-интернационалисты” с горящими праведностью глазами, они призывали объединяться, дабы что-то там воздвигнуть и окончательно победить. Продажных душ хватало всегда, среди апостолов тоже один нашелся, и Афган – это не панацея от всех на свете подлостей. Но как-то не заладилась эта официальная организация бывших солдат, убивавших и убиваемых. Цинковые мальчики не спешили дружно продаться еще разок, подыграть начальству, если нужно: че ты, милка, подумаешь, разом больше! Нет, кто-то из них шел, куда звали, получал кабинеты и квартиры, кто-то шел потому, что надо жить, и семью, если есть семья, кормить, кто-то – в телячьей своей вере в то, что так и надо, раз велят, а кто-то – прекрасно понимая, что сейчас можно урвать. И выступал, и призывал, и показывал раны и ордена.
Только основная масса все же не шла, им действительно все в жизни равно. Вы замечали – те, кто рядом с вами, как правило, об Афгане молчат? Не расписывают лихую свою удаль в славных сражениях, не выжимают слезу у вспотевших девиц рассказами о крови и лишениях. Могу поспорить – если кто-то бряцает медалькой и глотку дерет, как в одиночку брал города и одолевал перевалы, как бежал из плена сорок дней и ночей, подорвавшись на двадцати минах и обойдя сто засад – значит, штабник. Или обозник. Значит, грел задницу два года под начальственным крылом, и в деле бывал только с бабами из госпиталя, и награду получил за усердие в чистке офицерских голенищ. Это – герой пивных Советского Союза. Те, кто проливал кровь, свою и чужую, об этом молчат.
Несколько лет назад в Средней Азии я видел часть, выведенную из Афганистана. Они сидели на парапете автобусной станции маленького узбекского городка, пыльного и грязного. Жарились шашлыки, лилось пиво, а они сидели на парапете, безучастные ко всему. Человек двадцать ребят в рваной форме, в тапочках и галошах, без пилоток – “пидорок”, с ними – мальчишка-лейтенант в кроссовках. К ним никто не подходил, как будто незримая черта, как КПП, пролегла между ними и городком. И они без всякого выражения следили, как люди ели и пили, ругались, обнимались и торговали. Я поднял камеру, чтобы их сфотографировать, – и не смог. Какой-то мальчишка в форме заметил мое движение и посмотрел мне прямо в глаза, и я не смог. Я знал, что это будет страшный в правде своей кадр, репортерская удача, но не смог. Потому что это была бы очередная проституция на душах людей, прошедших все и вся, переступивших через себя. А так бы они, конечно, попозировали ничего, им все равно… Может, кто-нибудь из них бы и ожил, и поросил бы: “ты фотку пришли, ладно? Запиши адрес…” И я бы, как всегда, соврал, что пришлю, и записал бы номер полевой почты.
Я много видел их потом на таких же странных бойнях – в Азербайджане, в Осетии, Грузии и Армении – мало ли где. Пока они служили, и гибли, и уродовались, их держала вера в справедливость того, что они делают, да мальчишеская удаль. Если они выживали и возвращались, они ждали от жизни капельку той самой справедливости и чуть-чуть тепла, а не жары. И суровая Родина равнодушно плевала им в лица и походя раздавливала каблуками своих сапожищ еще не раздавленных.
Об Афганистане много написано и снято, есть во всем этом и правда, еще больше лжи и желания сделать имя и деньги на чужих трагедиях, на горячей теме, на крови и слезах. Я никого не сужу, никого не обличаю. Я думаю о другом – вся ложь мира не стоит одного взгляда двадцатилетнего мальчишки без рук и ног, но сохранившего ясный ум и память. Он знает, что долго проживет – сердце, освобожденное от лишней работы, остается здоровым и гонит кровь могучими толчками по обрубку тела, все уцелевшие системы работают, как и положено в теле молодого и сильного человека. Он лежит на койке в госпитале и будет лежать здесь много лет, ему читают газеты, он смотрит телевизор. И с экрана бьет ему в глаза красивая, вся в огнях и цветах, нормальная жизнь, улыбаются ослепительные красотки и показывают крепкие, умопомрачительные свои тела, и манят, манят… Этот мальчик никогда не знал женской ласки – он просто не успел, его отправили на фронт и изуродовали. Теперь он ее никогда не узнает, не познает любви, не сможет ощутить, что такое простое счастье. И так же, как сейчас, еще много и много лет он будет смотреть на нас и ничего не говорить – что он может нам сказать? И что сказать ему можем мы?
Спаси нас всех Господь.