Размышления по мотивам первого философического письма П.Я.Чаадаева)
“На редкость счастливое время, когда
можно чувствовать, чтохочешь
и говорить, что чувствуешь”
Тацит
Не так давно весь интеллектуальный мир с большим энтузиазмом объявил 1984 г. годом Оруэлла. Как ярые почитатели гениального английского писателя и пророка, так и не менее ярые противники его пророчеств с равным ожесточением попытались: одни – доказать, а другие – опровергнуть обоснованность оруэлловского видения нашего настоящего существования.
Следующий, 1985, год по предложению многих видных интеллектуалов и политиков предполагалось назвать годом Токвиля, учитывая, что в том году исполнилось 150 лет со времени выхода его книги “О демократии в Америке”, где великий французский социальный философ попытался, используя американский материал, схватить и сформулировать образ демократии со всеми ее достоинствами и противоречиями. Инициаторы подобных предложений хотели использовать чествование Токвиля с тем, чтобы выяснить, насколько образ современной демократии отклонился от того, что увидел и обрисовал Токвиль, и в какую сторону. Мне представляется, что нами упущен великий шанс, так как мы не объявили 1986 г. годом Чаадаева в ознаменование 150-летия его первого философического письма. Учитывая уникальное место, которое занимает Чаадаев в российской интеллектуальной истории, которая, по словам Герцена, по существу, с этого письма и начинается, и чрезвычайно смелые и парадоксальные оценки и суждения Чаадаева о характере русского народа, о его истории, культуре, судьбе и назначении, было бы чрезвычайно плодотворным широкое обсуждение его идейного наследия под углом зрения, насколько России удалось отдалиться от того образа, который обрисовал великий русский мыслитель, и в какую сторону. То, что переломный для нашей страны 1986 г. не был, к сожалению, объявлен годом Чаадаева, может служить подтверждением одного из главных его замечаний об особенностях российской культуры, в которой, как он считал, отсутствует историческая память. Хотелось надеяться, что впервые Россия откликается на те или иные идеи и мысли своих гениальных сыновей не пустопорожними словословиями и ублюдочно-парадными церемониями, а попытками конструктивного осмысления этих идей или попытками в своей будущей истории учитывать их грозные предупреждения. Хочется надеяться, что начавшаяся в 1985 г. в нашей стране перестройка – не простое совпадение с круглой годовщиной пророческого творения гения русского народа, а несколько запоздалый ответ на вызов Чаадаева, брошенный им прошлым и будущим российским властителям. Вызов, брошенный со стороны глубоко любящего свой народ и страну патриота, обеспокоенного их судьбой и не боящегося возможного отлучения. В нем он заострил внимание властей и общественности на тех особенностях национальной истории и культуры, политического и экономического строя, без решительного преодоления которых Россия, по мнению Чаадаева, обрекла себя на существование без будущего, постоянно отягощая свое настоящее все утяжеляющимся грузом недоразумений прошлого. Еще раз сокрушаясь по поводу того, что российские власти и интеллектуалы в очередной раз не сделали идеи Чаадаева предметом тщательного анализа, и исходя из того, чтобы определить, с каких исходных рубежей мы начинаем наше движение и к каким целям мы идем, и желая в какой-то степени компенсировать чувство вины российских интеллектуалов перед Чаадаевым, рассматриваю эту работу как начало разговора по проблемам, поставленным 150 лет назад в его первом философическом письме.
Прошло более 150 лет со дня пророчества Чаадаева, что Россия не имеет будущего. Давайте попытаемся взглянуть на пройденный Россией путь, чтобы оценить, что же произошло за это время. Прав ли был несостоявшийся Брут или Перикл в своих предсказаниях? Что изменилось? Насколько далеко мы ушли с того времени и куда? Ведь тогда, реагируя на письмо Чаадаева, Герцен говорил, что если в России рабство будет продолжаться и дальше, то все кончится тем, что мы ворвемся в Европу как орды варваров, все растопчем, все уничтожим и сами погибнем в этом акте отчаяния.
Интересно было бы сейчас попытаться ответить на вопросы, которые в чрезвычайно острой форме поднял Чаадаев. Приобрели ли мы национальную физиономию? Начинаем ли мы по-прежнему каждый день нашей жизни с чистого листа? Сложилась ли у нас историческая память? Продолжается ли по-прежнему механическая трансплантация чужой культуры, достижений науки, техники, или же идет процесс интериоризации ценностей науки и культуры, мучительный процесс “выстрадания извилин” с национальной окраской? Осталась ли по-прежнему двучленной русская душа, как считали Достоевский, Бердяев, Аскольдов и др., состоящая из двух – святого и звериного, или она стала превращаться в трехчленную, и между имеющимися двумя полюсами появляется третий, универсальный, культурный, общечеловеческий полюс? Продолжается ли все еще борьба крайностей в русской душе и культуре? Преодолено ли рабство в себе, или же продолжается порабощение окружающих, утяжеляющее наши собственные цепи рабства? Смотрим ли мы в зеркало прямо, без страха перед тем, что откроется нашему взору? Узрев свое уродство, ощущаем ли мы некую мазохистскую радость и извращенное удовольствие или каменеем перед собственным образом, как перед медузой Горгоной? Берем ли мы щит Персея, чтобы уничтожить медузу, или сами уже превратились в медузу? Каждое поколение мыслящих людей России после чаадаевского письма старалось дать собственные ответы на эти мучительные вопросы, связанные с ее судьбой и назначением.
Естественно, на все эти перечисленные вопросы и на многие не поставленные, но содержащиеся в работах Чаадаева, вряд ли можно дать исчерпывающий ответ. Да я и не ставлю перед собой такой задачи. Но мне представляется, что, пытаясь порассуждать по поводу основного вопроса, поставленного Чаадаевым: имеет или не имеет будущее Россия, и если не имеет, то в каком смысле и почему именно Россия, – я тем самым попутно отвечу и на перечисленные, и на многие другие вопросы, которые связаны с узловыми моментами прошлой, настоящей и будущей истории России.
Чтобы более чем через 150 лет понять, был ли прав Чаадаев, утверждая, что у России нет будущего, необходимо хотя бы в общих чертах сформулировать, в каком случае, по мнению Чаадаева, у России могло бы быть будущее. Нам по-человечески понятно, как было тяжело ему, человеку, безмерно любящему свою страну, способному ,по мнению Пушкина, сыграть в отечественной истории роль Брута или Перикла, бессмысленно чахнуть во флигеле Левашовых, в то время как в его отечестве правили бал раболепие и чванство, рабство и деспотизм, где вокруг вместо лиц шныряли гоголевские рожи, где ум, честь, благородство, талант теснились на задворках блестящих самодовольных и упивающихся собственным раболепием и деспотизмом чиновников и вельмож. Только крайнее отчаяние, вызванное положением отечества, и отсутствие всяких перспектив вырвали у Чаадаева такое мрачное пророчество. Однако нам следовало, хотя бы вкратце, перечислить те факторы, отсутствие которых, по мнению Чаадаева, как тогда, так и в будущем, сделало Россию страной, лишенной будущего. Мы здесь не будем придерживаться чаадаевского порядка перечисления этих факторов, а сами сформулируем, лишь исходя из его идей, перечень тех факторов, которые привели в отчаянье этого мудрого и смелого человека.
Права и свободы человека
Во-первых, самое главное отличие России во времена Чаадаева от других стран Европы заключалось в сохранении рабства со всеми уродливыми проявлениями, вытекающими из этого факта. И, что самое важное, по мнению Чаадаева, это рабство распространялось не только на крепостных. “Прошло не более полувека с тех пор, – писал он, – как русские государи перестали целыми тысячами раздавать своим придворным поселянам государственные земли. Каким же образом, скажите, могли бы зародиться хотя бы самые элементарные понятия справедливости, права, какой-либо законности под управлением власти, которая со дня на день могла превратить в рабов целое поселение свободных людей? Благодаря либеральному государю, который появился среди нас, благодаря великодушному победителю, которого мы окружили своей любовью, в России уже не применяется это отвратительное злоупотребление самодержавной власти в самом зловредном для народа ее проявлении, в развращении их общественного сознания, но уже наличие рабства, в том виде, в каком оно у нас создалось, продолжает все омрачать, все осквернять и все развращать в нашем обществе. Никто не может избегать рокового его действия, и менее всего, быть может, сам государь. С колыбели он окружен людьми, которые владеют себе подобными или же теми, отцы которых были сами рабами, и дыхание рабства проникает сквозь все поры его существа и тем более влияет на его сознание, чем более он себя считает огражденным от него. Было бы притом заблуждением думать, будто влияние рабства распространяется лишь на ту несчастную обездоленную часть населения, которая несет его тяжелый гнет: совершенно наоборот, изучать надо влияние его на те классы, которые извлекают из него выгоду. Благодаря своим верованиям, по преимуществу аскетическим, благодаря темпераменту расы, мало пекущейся о лучшем будущем, ничем не обеспеченном, наконец, благодаря тем расстояниям, которые часто отделяют его от его господина, русский крепостной достоин сожаления не в той степени, как это можно было бы думать. Его настоящее положение, к тому же, лишь естественное следствие его положения в прошлом. В рабство обратило его не насилие завоевателя, а естественный ход вещей, раскрывающийся в глубине его внутренней жизни, его религиозных чувств, его характера.
Вы требуете доказательств? Посмотрите на свободного человека в России! Между ним и крепостным нет никакой видимой разницы. Я даже нахожу, что в покорном виде последнего есть что-то более достойное, более спокойное, чем в озабоченном и смутном взгляде первого. Дело в том, что между русским рабством и тем, которое существовало и существует в других странах, нет ничего общего. В том виде, в каком мы его знаем в древности, или в том, в каком видим в Соединенных Штатах Америки, оно имело лишь те последствия, которые естественно вытекают из этого омерзительного учреждения: бедствие раба, развращение владельца, между тем как в России влияние рабства неизмеримо шире”.
В стране отсутствовало понимание возможности правового государства, индивидуальной свободы, наличия неотчуждаемых индивидуальных прав, охраняющих и защищающих его от любого внешнего насилия. Таким образом, наличие рабства для подавляющей части населения и отсутствие индивидуальной свободы и неотчуждаемых гражданских прав для любого индивида независимо от классовой, сословной принадлежности были одним из важнейших факторов, почему Чаадаев так мрачно смотрел на будущее России. Ему представлялось, что в этой области в России никогда не произойдут серьезные изменения. Тут его восприятие российской действительности резко расходилось с восприятием славянофилов, которые, видя, что в России нет свободного индивида и автономной, защищенной законами индивидуальной сферы, считали, что в этом особый смысл и назначение России. Одни горевали по поводу рабства, другие из этого рабства пытались вывести особую судьбу, историю, миссию и предназначение России. То, в чем видели будущее России славянофилы, было отсутствием будущего для Чаадаева. Уж слишком парадоксальная была в России ситуация: грандиозная империя с колоссальной военной мощью, с незначительным числом богатых, образованных, чуждых своему народу людей, культурная периферия Европы.
Весь ХIХ век проходил в болезненном переживании думающей части нации о своей судьбе и назначении. Англичанам и французам не приходилось так болезненно думать и переживать свою судьбу и назначение. Ранняя и славная история их средневековья, вклад в культурное и политическое становление европейской цивилизации давали им чувство национальной полноценности и самодостаточности. Думаю, что не прав Достоевский, говоря, что русские придумали бы Рим, Париж и Лондон, если бы даже их и не было на самом деле, исходя из их тяги к чему-то новому, другому, из-за открытости к восприятию чужого, иного. Мне кажется, что это не особенность характера русского народа, отличающая его, как считал Достоевский, от европейских народов, которые якобы не были открыты для других. Дело здесь в другом.
В России слишком рано и очень глубоко проявилось полное отчуждение народных масс от собственной жизни, осознание невозможности хоть как-то влиять на свое непосредственное окружение и судьбу, и отсюда – непреодолимое желание уйти любыми способами от своего реального, здесь и сейчас данного, бытия. Именно в результате этого возникает такое страстное желание компенсировать отсутствие собственной жизни здесь и сейчас причастностью к проблемам и жизни других народов, ощущение того, что настоящая жизнь протекает где-то в другом месте, в другой стране. Поэтому, мне кажется, прав не Достоевский, а, скорее, другой русский писатель, Андрей Битов, который очень точно подметил, что это исключительно наше, российское явление – быть постоянно озабоченным судьбой Пизанской башни.
Доминирующей формой за тысячу лет выражения и утверждения национального духа была форма завоевания, запугивания и порабощения. Она не давала русской интеллигенции чувства облегчения, гордости или величия. Каждая победа вовне оборачивалась для России страшным поражением внутри страны и усилением несвободы. Национальный дух выражал себя в географическом расширении. Русский способ выражения подобным образом своего духа не уникален. Римский дух также выражал себя через расширение, однако за этим духом стояла греческая культура, усвоив которую, римляне взялись ее распространять повсюду. Русский дух, распространяясь, не имел за собой ничего вылепленного в национальных формах, распространял то, чем сам владел, т.е. деспотию. Ужас, охвативший маркиза Де Кюстена, который приехал в Россию, чтобы найти идеал абсолютизма, подобно Токвилю, который искал идеал демократии в Америке, был вызван тем, что он нашел в России неслыханную задавленность народа. Испытав безумный страх, он предположил, что не может народ быть ввергнут в такое рабство без какой-то сверхъестественной цели Всевышнего. Ему показалось, что русские имеют какое-то соглашение с Богом, чтобы продав себя в рабство, получить возможность поработить все остальные народы мира.
Государство и общество
Во-вторых, Чаадаев не видел в России (вследствие отсутствия свободных индивидов) ассоциаций и союзов свободных граждан, т.е. институционализированного гражданского общества. Россия на фоне других европейских государств чудовищным образом выделялась своей всепоглощающей государственностью. Государство было всем: и совестью (Петр превратил церковь в один из органов государства), и индивидом, и обществом, и царем, и рабом. Государство, персонифицированное в царской личности, было высшим пределом и разрешением всех духовных и мирских проблем. Немецкие философы в своих теориях обожествляли государство, это им было простительно, поскольку Германия до собирания немецких земель Бисмарком была лоскутной. Немцы мечтали, особенно после наполеоновских унижений, о едином, сильном, централизованном государстве, которое было бы в состоянии выразить немецкий дух и его притязания. В России государство как страшное божество было каждодневной практикой. В течение всей своей истории в России незыблемыми считались органические представления общественной жизни. Нормой считалась нерасчлененность индивида-общества и государства, что в принципе было присуще на заре человеческой истории всем примитивным сообществам: и, с теми или иными модификациями, античности и средневековью. Однако ко времени Чаадаева Европа, в одной стране за другой, ставила государственную власть под контроль организованного и состоящего из свободных граждан институционализированного гражданского общества. Таким образом, отсутствие институционализированного гражданского общества и нерасчлененность органического единства индивида-общества и государства были вторым фактором для подобного мрачного пророчества. И здесь Чаадаев не был уверен, что в будущем могут произойти какие-либо обнадеживающие изменения.
Государство и интеллигенция
В-третьих, отсутствие свободной личности и институционализированного гражданского общества отдавало в руки чиновничьей бюрократии, этого чудовищного Левиафана, всю полноту власти. Подобным образом организованная власть, когда все имеющиеся и возможные в потенции здоровые силы общества отсечены от активной политической и социальной жизни, государственные чиновники работают в интересах максимального сохранения статус-кво, так как нерасчлененное органическое общество рабов и рабовладельцев лишено любых динамических начал, не имеет внутри себя противоречий и не нуждается в них. Для сохранения статус-кво и воспроизводства самого себя не нужны противоречия, динамизм и развитие. Поэтому вся наиболее образованная, активная и деловая часть общества или уезжала из страны, или же, оставаясь в стране, уходила в безысходный запой, искала для себя бессмысленной гибели, не находя себе места в раз и навсегда заведенном механизме. Подобная ситуация приводила думающих людей в экстатическое состояние всевосхваления существующей системы или же самоистязания и всеотрицания. Она исключала нормальное, интеллигентное, взвешенное отношение к своему отечеству со стороны образованной части населения, занимавшей по всем вопросам жизни страны крайние позиции. Таким образом, всемогущество чиновничьей бюрократии, полная статичность политической и социокультурной жизни, ориентированность на сохранение статус-кво и отсечение от активной политической и социокультурной жизни наиболее одаренных и динамичных сил общества создавали третий фактор, почему Чаадаев считал, что Россия не имеет будущего.
РОССИЯ И ЗАПАД: ПРОБЛЕМА ИДЕНТИЧНОСТИ
В-четвертых, для Чаадаева важнейшее значение имели проблемы истории и культуры России, самоидентификации русского народа в контексте собственной истории и культуры, так и мировой. Задолго до шпенглеровских исторических псевдоморфоз, к которым мы еще вернемся, Чаадаев схватил одну особенность в развитии русской культуры, а следовательно, и истории.
“Говорят про Россию, – писал он, – что она не принадлежит ни к Европе, ни к Азии, что это особый мир. Пусть будет так. Но надо еще доказать, что человечество, помимо двух своих сторон, определяемых словами “запад” и “восток”, обладает еще третьей стороной”.
В этом афоризме, как собственно и в первом философическом письме, ясно выражена идея Чаадаева о том, что Россия – это ни Восток и ни Запад, но что она и ни целый мир сам по себе. Из его понимания России можно сделать вывод, что псевдоморфозность российской истории стала сущностной характеристикой ее истории и культуры, за пределы которой ей никак не удается выйти.
Поздно присоединившись к историческому и культурному процессу просвещенного мира через христианство, не имея развитых политических и культурных институтов, Россия занималась тем, отмечал Чаадаев, что трансплантировала на русскую почву готовые образцы продукта чужого духа, не подвергнув их критическому осмыслению и тем самым – интериоризации. Эти политические, экономические, религиозные, культурные институты и ценности не входили в глубь народа, не становились неотъемлемой частью его души, на которой затем русский народ, приобщившись к культуре и духу других, соседних народов, усвоив их, сам стал бы творить в рамках единой мировой культуры. Это объяснялось тем, что в течение всей истории России знать брала извне культуру и политические институты для собственных потребностей, а не для народа. Используя готовые формы чужого духа в сфере политики и культуры, она народу перекрывала путь к самому духу, который порождал институты и ценности, сохраняя в незыблемости дикость и невежество собственного народа. Поэтому эти институты и ценности в России выглядели нелепыми, предназначенными для заграницы, только сверху чуть-чуть прикрашивающими старую сущность, подобно тому как Петербург нелепо выглядел на фоне грязной, деревянной, убогой, нищей и невежественной страны.
Идея наличия в каждой нации двух наций и двух культур, то, что ошибочно показалось В.И.Ленину универсальным явлением, на самом деле в своей крайней форме было исключительно российским явлением. Об этом говорил А.Блок, об этом можно найти интересные рассуждения и у Федотова. После Петра, с раскола единой московской культуры начался процесс долгой и мучительной интериоризации западной культуры. Это привело к тому, что Россия начала жить на двух культурных “этажах”. Как отмечает Федотов, “резкая грань отделяла тонкий верхний слой, живущий западной культурой, от народных масс, оставшихся духовно и социально в Московии”. К народу принадлежало не только крепостное крестьянство, но все торгово-промышленное население России, мещане, купцы и, с известными оговорками, духовенство. Федотов совершенно верно отмечает одну главнейшую особенность духовного развития России, подчеркивая ту мысль, что “в отличие от неизбежных культурных градаций между классами на Западе, как и во всяком дифференцированном обществе, в России различия были качественные, а не количественные”. Далее Федотов продолжает: “Две разные культуры сожительствовали в России XVIII века. Одна представляла варваризированный пережиток Византии, другая – ученическое усвоение европеизма”. После всего этого Федотов делает очень глубокий вывод, показывающий весь трагизм русского общества в XVIII – начале XIX веков. “Выше классовой розни между дворянством и крестьянством была стена непонимания между интеллигенцией и народом, не скрытая до самого конца”. Отмечая долгий и мучительный процесс усвоения западной культуры, который лишь к середине XIX века дал взлет русского национального гения на европейской культурной основе, он практически повторяет Чаадаева, говоря, что “погибни она (Россия – М.А.) как нация еще в эпоху наполеоновских войн, и мир никогда бы не узнал, что он потерял с Россией”. С близких Федотову позиций Бердяев объясняет трагический распад единого русского народа и культуры на два народа и две культуры. Бердяев считает Достоевского и Толстого религиозными народниками из славянофилов, которые полагали, что в народе скрыта религиозная правда, а Герцена, Бакунина и других – народниками-социалистами, которые считали, что в народе скрыта социальная правда. Бердяев совершенно прав, когда отмечает, что народничество – порождение раскола петровской эпохи, в результате которого, если использовать определение Федотова, целостность русской московской культуры оказалась разорванной.
Неорганический характер строя русской жизни стал результатом глубокого раскола народа на немногочисленный привилегированный слой и на огромное большинство, чуждое этому слою всеми проявлениями своей жизни. Вот почему Бердяев отмечает, что “ни один народ Запада не пережил так сильно мотивов покаяния, как народ русский в своих привилегированных слоях”. Создался даже, отмечает Бердяев, тип “кающегося дворянина”. “Кающийся дворянин” сознавал свой социальный, а не личный грех, грех своего социального положения и в нем каялся”.
Правда, надо оговориться, что, даже при желании правителей России, для интериоризации восприятия более чем на поверхности трансплантированной культуры не было отпущено исторического времени для русского народа. По прошествии небольшого исторического отрезка времени после принятия христианства от Византии, на российскую историю, культуру, институты и ценности наложили сильнейший отпечаток татаро-монголы. Не успев усвоить все, с чем пришлось столкнуться, и осознать себя после освобождения от татар, Петр наложил на Россию теперь уже готовые институты и ценностизападного духа, не впустив в страну сам дух. С большим трудом и сложностями шел процесс усвоения этой культуры и ценностей. Ко времени чаадаевского письма уже образовалась небольшая прослойка образованных на основе этого духа и ценностей людей, которые в собственной стране оказались иностранцами.
Глубочайшая пропасть легла между немногочисленной образованной частью и всем остальным народом. К середине прошлого века в России можно было найти незначительную часть образованных русских европейцев, находящихся на уровне своего века, и подавляющую часть населения, находящегося все еще в эпохе рабства и забитости, во главе со своими самодовольными чиновниками и рабовладельцами. Чаадаев вскрыл именно этот поверхностный характер приобщения русских народных масс к духу и культуре цивилизованных народов, отметил громадный разрыв и образование двух совершенно чуждых наций в рамках одной этнической общности, далеких друг от друга, как небо от земли. Он не видел никаких возможностей приобщения народных масс не столько к внешним проявлениям и готовым институтам и продуктам материальной культуры цивилизованных народов Запада, сколько к настоящему процессу духосозидания и усвоения этих ценностей и культуры, чтобы, приобщившись и усвоив их, русский народ оказался бы в состоянии и сам со временем внести свою лепту в культуру цивилизованных народов, чтобы Россию, которая раскинулась от Германии до Китая, можно было бы заметить не только по географическим размерам и военной мощи. Вот почему Чаадаев считал, что если эти ценности и культуру народ не усваивал, не проявлял напряжения ума и усилий в творческой деятельности, то у народа не вырабатывалось ни одной извилины. История народа, по Чаадаеву, как нам представляется, это непрерывный процесс его умственного напряжения, процесс созидания. Если этого нет, нет и истории, сколько бы ни было громких военных побед и блестящих деспотов, тиранов и завоевателей. Поэтому Чаадаев считал, что у русского народа отсутствует историческая память. Если нет глубокой работы по усвоению и созиданию культуры, то история его приобретает дискретный характер. Не случайно он считал, что в итоге такой народ каждый день начинает как бы с чистого листа и посему обречен на повторение одних и тех же ошибок. Учитывая такие характерные особенности истории и культуры России, он считал, что пока русский народ не приобщится к действительному духу и культуре, пока он по воле своих правителей противопоставляет другим себя и свои идейные и культурные ценности, ограждается от общего духа цивилизованных народов, пока он будет брать только внешние атрибуты этого духа в виде политических институтов, наполняя их абсолютно противоположным по сути содержанием, интерпретируя культурные и духовные ценности в искаженно карикатурном свете, а ценности материального производства чуждого духа будет использовать в первую очередь, для развития орудий подавления и укрепления военно-политической мощи, Россия не будет иметь никакого будущего.
В какой-то степени эти идеи Чаадаева об истории и культуре России, о ее назначении, об отношениях России с остальным культурным миром оказались созвучными идеям исторических псевдоморфоз одного из самых глубоких и оригинальных умов ХХ в. О.Шпенглера. Суть концепции Шпенглера состоит в том, что, в принципе, в истории человечества мало кому из ныне живущих народов удалось в результате органического, автахтонного развития выразить дух своего народа в адекватных этому духу культурных, политических, экономических институтах и ценностях, в политической организации общества, в формах производства, обмена и распределения, в живописи, литературе, архитектуре и музыке, в религии. Те народы, дух которых зрел для подобной реализации в материальных и духовных институтах и ценностях, но не дозрел до такой степени, чтобы выкристаллизоваться и стать самодостаточной и устойчивой системой, подвергались, при соприкосновении с другими народами, с уже готовыми и зрелыми институтами и ценностями, трансформации. При этом на неокрепший дух и на находящиеся в зачаточном, аморфном состоянии институты и ценности накладывались готовые институты и ценности более зрелой, институционализированной культуры. Весь последующий период истории народ, подвергшийся подобному давлению со стороны, переживает мучительный процесс взаимодействия этих институтов и ценностей с местным, недостаточно развитым социокультурным субстратом. С одной стороны, на каком-то этапе данный народ начинает жить как бы не своей жизнью. Однако, чем интенсивнее происходит процесс усвоения этих институтов и ценностей с внесением в них особенностей местного, невыраженного в готовых формах, но имеющегося духа, тем быстрее тот или иной народ приобщается к всеобщему культурно-строительному процессу как равноправный член и творец. И наоборот, чем больше эти институты и ценности носят внешне навязанный характер, находятся в отрыве от загнанного во внутрь духовного субстрата народа, тем большая вероятность духовной ущербности, возникновения комплекса агрессивности, неполноценности или всякого рода фобии у данного народа как по отношению к этим институтам и ценностям, так и по отношению к их первоначальным создателям и носителям. К сожалению, в России имеющая место историческая псевдоморфоза шла по второму пути. В период написания первого философического письма и после, Чаадаев не видел даже намеков на то, что простой народ в России может усвоить культуру, которая создала политические институты и внешний образ жизни, перенятые Петром, которые, как казалось Чаадаеву, как кость застряли в глотке русского народа. Именно неверие, или, по крайней мере, скептицизм Чаадаева в этом вопросе был еще одной причиной утверждения, будто Россия не имеет будущего.
