С чего следует начинать беседу со специалистом высокого класса, чтобы с первой фразы не продемонстрировать полное невежество в предмете предполагаемого разговора и не отбить желание у крутого профи дальше общаться с дилетантом? Опыт подсказывает: прежде, чем приступать к демонстрации своей дремучести в сугубо профессиональных вопросах, можно для затравки прокинуть реплику – другую о вчерашнем футбольном матче или сегодняшней прекрасной погоде. Уж в этом-то одинаково смыслят (или не смыслят) и журналист, и политик, и академик. Правда, оказавшись дома у Леонида АБАЛКИНА, я сумел избежать дальнего футбольно-погодного захода к экономической проблематике, ради которой, собственно, и в гости напросился. Первый вопрос подсказал прекрасный вид, открывающийся из окон квартиры академика…
МНЕ СВЕРХУ ВИДНО ВСЕ, ТЫ ТАК И ЗНАЙ…
— Леонид Иванович, вы специально искали квартиру на верхних этажах, чтобы всю Москву видно было?
— Нет, я ничего не выбирал. Так само сложилось. Может, поздновато я такую отличную квартиру получил, но…
— Судя потому, что номер квартиры написан на входной двери мелом, вы сюда недавно переехали?
— Дом только осваивается, по-моему, его еще даже жилкомиссия не приняла. Это здание построено Академией наук России. В моем подъезде живут наш президент Осипов, три вице-президента, большая группа академиков, член-корреспондентов.
А номер – да, мелом нарисовали. Сейчас ведь каждый первым делом ставит себе новую железную дверь, к ней номерок запросто не прикрутишь, надо вызывать мастеров, а у меня все руки до этого не доходят.
— Прежде вы где обитали?
— На Люсиновской улице… Если рассказывать, как я там оказался, то длинная история получится.
— А мы разве куда-то торопимся?
— Я коренной москвич – по рождению, образованию, воспитанию. В годы войны, естественно, находился в эвакуации. Когда вернулся, выяснилось, что дом, в котором мы раньше жили, разбомблен. В Москве, как известно, не так много зданий пострадало от фашистских бомбежек, но именно нашему не повезло.
— О каком районе города речь?
— Дом стоял между Таганкой и Павелецким вокзалом – на излучине Москвы-реки и Обводного канала…
Словом, пришлось мне искать новую крышу над головой. По всякому жизнь складывалась. Я работал и в таких местах, где существовали определенные привилегии, к примеру, из десяти лет, проведенных мною в Академии общественных наук при ЦК КПСС, восемь лет был заведующим кафедрой – вроде бы мог и на приличную квартиру претендовать, но я предпочитал не пользоваться льготами.
— И когда стали заместителем председателя Совета Министров СССР, не подсуетились?
— Не видел для этого оснований. Более того, я жилье не просил из чисто этических соображений.
— Значит, тема все-таки возникала?
— В семье.
— Жена разговор заводила?
— Я сформулирую иначе – семья. У меня ведь и сын, и дочь, и две внучки…
Но я квартирный вопрос быстро закрыл, и он больше дома не обсуждался. От положенной по рангу казенной дачи я тоже отказался, поскольку имел к тому моменту собственную, купленную в садовом кооперативе.
К слову сказать, у меня боевая дача. Она, конечно, уже и сгореть дотла успела, так что все нормально.
— А почему “конечно”?
— Чтобы профессор в сорок лет купил дачу, и она не сгорела? Да быть такого не может!
— Только горела или, как водится, дачу и грабили?
— Пару раз было. По мелочи.
— В общем, квартиру не просили, от служебной дачи отказались, только совминовской машиной, получается, и пользовались?
— Автомобиль не принадлежит к числу льгот и привилегий. Это предмет производственной необходимости для руководителя – возможность быстро перемещаться и надежные каналы непрерывной связи остро нужны. У меня и сейчас машина есть. А тогда, за полтора года работы в Совмине, я прошел все три ступени – от ЗИЛа до “Волги”.
— Шли по нисходящей?
— Разумеется. По мере нарастания борьбы с привилегиями меня пересаживали с ЗИЛа на “Чайку”, с “Чайки” – на “Волгу”. Единственная моя забота была о водителях – при понижении класса автомобиля им урезали зарплату, сохраняя прежний объем нагрузок. Для меня же было не принципиально, на какой машине ездить.
КТО СТАРОЕ ПОМЯНЕТ?
— Чтобы квартирно-бытовую тему закрыть, давайте, Леонид Иванович, о соседе вашем вспомним, с которым вы стена в стену живете.
— И это совпадение, что мы с академиком Шаталиным на одной лестничной площадке оказались.
— Тем не менее, такое соседство вас радует или огорчает?
— Вы не хуже меня знаете, что соседство сегодня во многом носит чисто формальный характер. Быт, жизнь устроены так, что люди могут годами не встречаться. Это не то, что было лет тридцать – сорок тому. Я же прошел и через коммуналки, и через общие кухни, и через дворовые компании, представлявшие собой некий социум. Сегодня этого нет.
— Говорите с грустью?
— Не в этом дело. Сейчас другой стиль, другая эпоха, когда общность и контакт мало зависят от территориальных причин. Час езды или две минуты ходьбы – это не принципиально, было бы желание увидеться. Живя с академиком Шаталиным в разных местах Москвы, мы прежде встречались не реже, чем сейчас, став соседями.
— Значит, все-таки встречаетесь?
— Пару раз. А почему бы нам вместе не выпить чайку или чего-нибудь покрепче?
— Мало ли… Вдруг профессиональные пристрастия не позволяют вам сохранять добрососедские отношения и садиться за один кухонный стол? Что ни говори, но вас со Станиславом Сергеевичем в какой-то момент даже зачислили в антагонисты.
— Вы вспоминаете ситуацию пятилетней давности, когда в силу целого ряда обстоятельств, в первую очередь, политического характера, удалось столкнуть лбами академиков и в угоду публике устроить бои гладиаторов по римским правилам – кому лежать в земле. Это, безусловно, очень трагическая и неприятная страница в наших отношениях, но и общность понимания многих экономических проблем, и чувство профессионального и гражданского долга в конце концов сделали нас с академиком Шаталиным единомышленниками по всем принципиальным вопросам. После августа – сентября 90-го года мы подготовили целый ряд совместных докладов и заявлений, в которых выступали с единых позиций.
— Между вами сегодня существует какое-нибудь соглашение “кто старое помянет”?
— Нет, мы обходимся без всех этих сентиментальных отношений и клятв в вечной любви. Я подобного не признаю. Мы же знаем друг друга не эти пять лет, а уже почти тридцать. Речь не только о Шаталине, но и о Аганбегяне, Ситаряне, Петракове, Богомолове. Каждый знает цену другому – и по профессиональному потенциалу, и по личному темпераменту.
— Тридцать лет – это вы ведете отсчет от первых наших экономических реформ?
— От них – захлебнувшихся, остановленных, задушенных в зародыше, но все-таки реформ.
ФИРМЕННЫЙ АНЕКДОТ
— Леонид Иванович, когда я шел к вам, то собирался не с открывающихся из окна краевидов разговор начинать, а с просьбы повторить уже слышанный мною от вас анекдот о килограмме мозгов экономистов.
— Однажды я выступал в московском интеллектуально-деловом клубе и по тамошней традиции рассказал профессиональный анекдот. После этого в разных аудиториях от меня стали требовать эту байку на бис. Повторять несколько раз одну и ту же хохму не здорово, но дело даже не в этом. Очень важно, в чьем исполнении звучит анекдот. Из уст экономиста это воспринимается легкой иронией, подтруниванием над самим собой, отказом от фанаберии и спеси, когда же эту историю рассказывает другой человек, то тут уже слышится оскорбление, высокомерие. И это относится не только к конкретному анекдоту об экономистах. Скажем, есть прекрасные анекдоты об украинцах, которые в интерпретации россиянина могут звучать неуважительно. На украинца же, рассказывающего хохму о соплеменниках, никто обижаться не станет…
— Я понял, Леонид Иванович. Есть предложение: за мной – украинский анекдот, а за вами – экономический. Идет?
Хохла спрашивает москаль: “Если у тебя будет одно яблоко, что ты с ним сделаешь?” “Съем,” – отвечает. “А если два?” – “Съем”. Русский не унимается: “А если целая корзина?” Хохол ус покрутил и говорит: “Если съесть не смогу, так хоть понадкусываю…”
Теперь ваша очередь, Леонид Иванович.
— Мы переносимся в некий антимир, где в прекрасно оборудованном гастрономе продаются разного рода деликатесы, в том числе и человеческие мозги. Один из покупателей обращает внимание на то, что килограмм мозгов математика стоит, скажем, 50 тысяч рублей, кило мозгов физика – 60 тысяч, микробиолога – 80 тысяч, а килограмм серого вещества экономиста оценен почему-то в целых 850 тысяч рублей. Отчего такая дороговизна? – недоумевает покупатель. А продавец и говорит: “Так сколько же экономистов забить нужно, чтобы килограмм мозгов набрать!”
— Смешно. Самое время после анекдота приступать к серьезному разговору, не считаете? Вы же понимаете, мне эта история понадобилась не случайно. Как говорится, в каждой шутке есть доля шутки…
— Дело в сложности общественного восприятия профессионализма в различных областях. К большому сожалению, о науке, которой я посвятил жизнь, многие судят по бездарным и безграмотным преподавателям политэкономии из числа бывших партийных и комсомольских работников, никогда не державших научных первоисточников в руках. А что если и я стал бы выводы о развитии физики делать на примере своего школьного учителя, который у меня больше отнял, чем дал? Я этого не делаю, почему же остальным позволено смотреть на экономистов как на талмудистов и начетников, на людей, изрекающих прописные идеологические истины?
Нельзя смешивать средний уровень преподавательских кадров по стране с высшими достижениями науки. Понимаете, о реальном положении дел можно говорить, лишь опираясь именно на этот, последний показатель.
Я много размышлял о путях развития экономической науки в нашей стране. Так исторически сложилось, что она вынуждена была уходить от общих социально-экономических оценок в некие боковые сферы. Скажем, в экономико-математическом направлении мы имели выдающихся ученых, достаточно вспомнить нобелевского лауреата Канторовича, Новожилова, Лурье… Это представители более профессионального вида деятельности, который мало влияет на массовое общественное сознание.
— Именно! Народ успехи экономической науки предпочитает оценивать по прилавкам магазинов и состоянию своего кошелька.
— Такое отношение формировалось умышленно. Это порочный путь. Став на него, мы вынуждены будем инкриминировать науке и чернобыльскую катастрофу, и гибель подводной лодки “Комсомолец”, и прочие беды и напасти. Тогда даже кризис в сельском хозяйстве можно свалить на отставание биологии и генетики. Между тем прямой связи здесь нет и быть не может, есть же масса опосредованных факторов, включающих в себя не только тип социальной модели и политической системы общества, но тип культуры народа, отношение людей к труду, к собственности и богатству.
Если позволите, небольшое отступление. В 60-е годы я прочитал великолепный рассказ, сейчас уже и не вспомню, кого именно из наших российских писателей. События в рассказе разворачиваются в 40-е годы. Живет в деревне молодой агроном, много работает, часто ездит по району. Однажды на одной из дорог путь ему перегораживает упавшее после бури дерево. Агроном спешит, поэтому объезжает препятствие по пашне. Вскоре начинается война, и герой рассказа уходит на фронт. Через четыре года возвращается с победой, повидав ухоженную, вылизанную Европу, и натыкается дома на все так же лежащее поперек дороги дерево… Понимаете, никто не убрал преграду, предпочитая ездить в обход! Скажите, при чем здесь генетика? Разве она виновата, что мы к культуре не приучены?
Вопрос прямой ответственности науки за конкретные результаты в общественной жизни – тема спорная. Хотя я понимаю, что на обывательском уровне восприятие именно таково, как это вы сформулировали: цены растут – экономисты виноваты. У меня есть хрестоматийный пример, подтверждающий это общественное заблуждение. Году в 70-м я взял отпуск, чтобы завершить работу над книгой, и поехал в дом творчества писателей в подмосковную Малеевку. Оказался за одним обеденным столом с незнакомыми мне литераторами. Я представился, назвал свою профессию. Один из писателей и говорит: “Так это вы цену на водку повысили?” Это был момент, когда “Столичная” с 3 рублей 12 копеек подорожала до 4.12, а коньяк вместо 4.12 поднялся до 8 рублей 12 копеек. Очевидно, этот факт потряс писательское воображение, поэтому случай высказать свое отношение к экономистам не был упущен. Как объяснить человеку, что Академия наук ценообразованием не занимается? Ты экономист, значит, в ответе!
Поэтому в рассказанном мной анекдоте есть и самоирония, и горечь понимания, что мнение общества сложно изменить в лучшую сторону.
НАСТОЛЬНЫЙ “КАПИТАЛ”
— Может, проблема еще и в том, что из всего раздела экономических наук у нас на первом месте всегда была политэкономия, у которой политика все-таки впереди?
— Что касается политической экономии, то ее ведь придумал не Маркс, как считают некоторые. Может, будет интересно узнать, что первый российский академик по отделению политэкономии был избран в 1806 году. Речь о Шторхе, публиковавшем свои труды в России, правда, на французском языке. До 1917 года у нас было, если не ошибаюсь, 17 академиков именно по этой специальности. Поэтому не надо бояться названия, лучше думать о содержании.
К слову, кафедры политэкономии существуют в большинстве развитых стран мира. Ничего, учатся, не жалуются.
— “Мы все учились понемногу”… Вопрос, очевидно, в том, что в отличие от буржуев учили-то мы политэкономию социализма.
— Ладно бы учились! А то ведь действительно по Пушкину получается: “чему-нибудь и как-нибудь”. Сколько раз мы убеждались, что высокие начальники в Госплане, Совмине элементарных азов экономики не знали, в лучшем случае прослушивали в институте общепросветительский, полупропагандистский курс. На Западе же основу административного персонала составляют люди, имеющие юридическое или экономическое, а отнюдь не техническое, как у нас, образование. Поэтому проблема не только в том, что наша политэкономия плоха. Люди ее просто не изучали. Доходило до анекдотических ситуаций. Помню, на одном из заседаний Госплана очередному руководителю докладывалась новая государственная программа. Начальник требовал увеличения масштабов задуманного проекта. Ему попытались объяснить, что это невозможно, поскольку не хватает национального дохода. В ответ же услышали: “Ну и добавьте!” О чем можно говорить с таким воинствующим невежеством?
В области же профессионального образования у нас не все так печально. В Советском Союзе была создана прекрасная школа по подготовке специалистов в области статистики и финансов, имелись отличные специалисты по макроэкономике. Фундамент общеэкономической культуры в нашей стране был заложен на основе “Капитала” Маркса – не на идеологическом или политическом его аспектах, а именно на экономической научной сути, поэтому по уровню методологии наши профессионалы никогда не уступали западным коллегам. Ведь все базовые понятия экономики – национальный доход, фонды накопления и потребления, кругооборот капитала и так далее -– имеют не идеологическое значение, а куда более широкий смысл. Собственно, это никто и не пытается оспаривать, речь идет о политических выводах, сделанных Марксом, о том, насколько рецепты прошлого века применимы в наши дни…
— Я правильно понял, что и на Западе “Капитал” является настольной книгой всякого уважающего себя экономиста?
— Нет. Пожалуй, за исключением многих японских университетов, где очень уважительно относятся к теоретическому наследию Маркса и эта традиция сохраняется уже долгое время. Во всем же остальном мире давно уже пользуются адаптированными учебниками, куда включают квинтэссенцию работ представителей различных научных школ. Наверное, это разумно, поскольку тот же “Капитал” не предназначен для использования в качестве учебного пособия. Он сложен для восприятия, более того, он должен изучаться не в той последовательности, в которой написан. На Западе же все подчинено удобству в обучении и усвоении. Если надо, там готовы и “Капитал” заново переписать. У нас же минусы иногда оборачиваются плюсами, и поскольку любой авторский учебник всегда вызывал подозрения, что будет искажена генеральная линия, всем нашим профессиональным экономистам приходилось работать с первоисточниками. Это сослужило нам определенную пользу, дав хорошую теоретическую подготовку.
НЕ УЧИТЕ МЕНЯ ЖИТЬ!
— Кстати, о первоисточниках. Мне приходилось слышать от Петра Авена, Егора Гайдара, некоторых других ваших оппонентов, называющих себя экономистами-реформаторами, упрек, что вы-то как раз и не обладаете должной теоретической базой. Мол, труды современных западных ученых на русский по идеологическим причинам не переводились, а читать в подлиннике первоисточники никто из академиков не в силах, поскольку языками не владеет.
— Видите ли, когда речь заходит об упреках и оправданиях, всегда появляется риск, что придется доказывать, будто ты не верблюд… Поэтому я предпочитаю задать встречный вопрос Авену и Гайдару: они разве Библию в оригинале читали? Чем русский перевод Библии хуже русского перевода “Капитала”?
— О том и разговор, что русский перевод Библии есть, а работ современных экономистов – нет.
— И это неточно. Я могу вам продемонстрировать свою библиотеку, и вы увидите изданную у нас в 20-е годы всю мировую экономическую классику. Всю! Думаю, подобного издания нет ни в одной другой стране.
— Но ведь экономика нашего века к 20-му году не закончилась.
— Я понимаю. Да, потом был пробел. На какое-то время исчезли не только западные источники, но и работы отечественных экономистов стали недоступны – Чаянова, Кондратьева, Богданова. Информационный вакуум существовал до 56-го года, когда начался новый взлет, и мы смогли познакомиться со всеми лучшими зарубежными новинками. Это был настоящий фонтан мысли. Поэтому упрек в наш адрес страдает однобокостью, незнанием истинного положения вещей.
Есть еще один нюанс, который нужно с этими самыми реформаторами обсудить. Допустим, действительно, мы последние работы знаем плохо, а они хорошо. Отсюда их стремление механически перенести готовые инструментальные разработки – налоги, бюджетную политику, правовые нормы и так далее – и наложить на нашу систему без учета истории, типа культуры, своеобразия страны, структуры ее народного хозяйства. Этих реформаторов понять вроде можно: они видят успешно действующую модель, они как будто понимают принципы ее работы, поэтому трудно устоять перед соблазном использовать придуманное другими на родной почве. В результате увиденное возводится в ранг универсальной заготовки, некой абсолютной ценности. Все прочее отметается без сожаления. Между тем, известен факт, когда в университетах Великобритании решили перейти к преподаванию экономикса по учебникам американца Самуэльсона. Казалось бы, какие проблемы? Один язык, переводы не нужны, тип экономики сходный. И что же? Через год в Англии вынуждены были переписывать Самуэльсона под свои конкретные условия.
Как же можно у нас заниматься бездумным копированием? Нельзя из русских сделать американцев так же, как из французов немцев, а из англичан японцев. Любые догмы ущербны. Помните, чем закончились попытки внедрить в Америке японскую модель управления на производстве? Без системы пожизненного найма, который никак не ложится на стереотип американской культуры, этот эксперимент был обречен на неудачу. Так и случилось.
БИСЕР И… ПОЛИТИКИ
— Леонид Иванович, мне чисто по-человечески интересно, каково вам было всю жизнь работать с дилетантами? Вы, профессиональный экономист, вынужденно консультировали вождей, которые если чем-то и были похожи друг на друга, так это скудными познаниями в искусстве управления народным хозяйством страны. Говорят, только Алексей Косыгин несколько выделялся на общем фоне, а так это был дремучий лес.
— Я бы и из Косыгина не делал исключение. Он, конечно, человек огромного знания, опыта, с прекрасной интуицией, но в общем тоже инженер-прагматик, лишенный чувства экономических нюансов, поэтому и с Алексеем Николаевичем возникали проблемы…
А что касается вашего вопроса, то что значит “вынужденно консультировал”? Меня ведь никто силком не заставлял. Постепенно появилось некое осознание реальности и философский взгляд на вещи, которые и позволили сохранять душевное равновесие. Я очень четко понял разделение ролевых функций. Есть государственный политический деятель и есть ученый. Это два совершенно разных типа по подходам, образу мышления, степени свободы и ответственности. Я могу рассчитать все абсолютно верно с научной точки зрения, разработать схему и доложить ее. Однако я не могу сказать: дайте мне власть, и я добьюсь реализации своего проекта. Нельзя сделать из президиума Академии наук правительство. Допускаю, что в академиках ходят самые мудрые люди, но если доверить им страну, будет полный развал. От политика требуются иные таланты, чем от ученого. Здесь необходим другой масштаб мышления, другие критерии и базисные ценности. Скажем, я, предлагая свой вариант решения проблемы, исхожу из классического набора методов, а политик руководствуется государственной целесообразностью, которая порой может идти в разрез с научной логикой. Я спорю, горячусь, а руководитель думает, что если послушается меня, ему придется открывать дополнительные оборонные заводы, сливать излишки нефти или, к примеру, закрывать АЭС… Мне неведомы тайные пружины, влияющие на принятие решений, да я и знать их не хочу. Для того, чтобы не дергаться, нужно одно – осознание необходимости честного, профессионального выполнения своего долга. Ты должен не врать, не говорить в угоду начальству, не стремиться понравиться ему, дабы заслужить одобрительное похлопывание по плечу вкупе с наградами и званиями. Твое дело высказать, не лукавя, свою точку зрения, предупредить о возможных последствиях и – все. Решение принимаешь не ты, твой удел – консультации, экспертиза, но не руководство.
К пониманию этого приходишь с опытом, с шишками, ушибами и обидами. Конечно, возникает масса этических проблем, скажем, ты лишаешься права безоглядно критиковать власти в случае, если они пренебрегли твоими рекомендациями. Это последнее дело – бежать в газету или на телевидение с криком: “Я ведь предупреждал!” Есть определенная степень доверительности, не позволяющая переходить рамки дозволенного. Ты жертвуешь свободой ради того, чтобы приблизиться к власти. Таковы правила игры. Если ты их не принимаешь, оставайся свободным художником, оппозиционером и критикуй на здоровье всех, кто тебе не мил. Поэтому я и не понимаю, как можно, к примеру, от нынешнего министра экономики Евгения Ясина требовать критики официального курса правительства. Он в команде и обязан подчиняться капитану и тренеру.
Понимаете, каждый делает свой выбор. Пять лет назад я завершил поход во власть. Кто-то же другой ринулся в политику, стремясь начертать свои экономические теории, как лозунги на знаменах.
НИИЧАВО И ВЕРА
— Однако вы, Леонид Иванович, много лет возглавляете институт экономики, обслуживая научными разработками сначала строителей социализма, потом – его разрушителей, а теперь – как бы рыночников. Признайтесь, вам на ум никогда не приходило сравнение с директором НИИЧАВО из книги Стругацких “Понедельник начинается в субботу”? В том институте планировали чародейство и волшебство, а в итоге вырастили в автоклаве непотребного кадавра…
— Я директорствую с 86-го года. С тем, что у нас ЧАВО-НИЧЕГО, согласиться не могу. Мы занимаемся изучением экономического процесса, готовим экспертные разработки, составляем долгосрочные прогнозы, которые ни от кого не скрываем. Скажем, для нас не был откровением “черный вторник”, явившийся шоком для многих. Другой вопрос: хотят ли прислушиваться к нашим словам. Я уже говорил, могу повторить и сейчас: президент находится в информационной блокаде, он не имеет реального представления о происходящем в стране.
— Полагаете, Борис Николаевич телевизор не смотрит, газет не читает? Неужели информации, поступающей по открытым каналам, не достаточно?
— То, что дают СМИ, не заменит профессиональных оценок и прогнозов.
— Допустим, президент вас услышал, встревожился и повелел принять все советы не просто к сведению, а как руководство к действию. Вашего идеализма хватает на то, чтобы поверить в реализацию предначертанных вождем рекомендаций?
— Идеализма во мне нет, да и вера для меня понятие условное, я избегаю верить во что-то абстрактное – мол, Россия возродится и тогда… Если ты стал на путь последовательной работы ученого, то должен отказаться от ненаучных методов. Действовать надо иначе. У меня есть собственная теория социальных альтернатив. Я исхожу из того, что безальтернативно только прошлое, а будущее многовариантно, никакой заданности ни в природе, ни в обществе не существует. Но! Чем дальше от сегодняшнего дня, тем сильнее альтернативы расходятся. Я утверждаю, что сегодня, весной 95-го года, равновероятно как возрождение России в качестве великой экономической державы с независимой внешней и внутренней политикой, высокими жизненными стандартами населения, так и полная утрата нашей страной экономической независимости, превращение ее в полуколонию, сырьевой придаток высокоразвитых государств. Понимаете, сегодня любая из этих альтернатив возможна. Мы на развилке, размышляем над выбором пути, по которому дальше идти.
— Полагаете, точка возврата нами еще не пройдена, шанс не упущен?
— Точка возврата – чисто авиационный термин, я предпочитаю оперировать понятиями, используемыми в кондратьевских теориях. Там речь идет о двух типах изменений – циклических, волнообразных, или обратимых, и эволюционных, необратимых. Уверен, что в течение максимум двух ближайших лет одна из этих альтернатив отпадет, а вторая станет реальностью, и мы вынуждены будем выбирать в рамках другого спектра. Я даю два года – не более. Заявляю это честно, откровенно.
Говоря о двух альтернативах, нужно помнить об общественных силах и движениях, стоящих за реализацией каждого из этих направлений. К сожалению, и здесь оценки достаточно пессимистичные. Оказалось, за возрождение России особенно и бороться-то некому. Считаю, что интеллигенция полностью дискредитировала себя, погрязнув в политических ссорах и междусобойчиках, наука, честно сказать, тоже своего долга не выполнила, среди политических движений нет ни одного, мыслящего категориями стратегии и перспективного будущего страны, нет лидера, способного повести за собой. Конечно, говоря словами Гумилева, запас пассионарной энергии в народе велик, но кто направит поток в правильное русло, я не вижу.
Знаете, иногда меня спрашивают: Леонид Иванович, почему вы никогда не улыбаетесь? Я отвечаю: улыбаюсь, но только тогда, когда это предполагает обстановка. В разговорах о российской экономике все меньше поводов для оптимизма и веселья. Время от времени я провожу встречи в различных аудиториях. Разумеется, просят сделать экономический прогноз на ближайшее будущее. Я обычно интересуюсь: вам правду сказать или что-нибудь хорошее? Раньше без колебаний отвечали: правду! А сейчас задумываются… Народ готов к самообману. Тревожный симптом.
— А вы согласны говорить то, что от вас хотят услышать?
— Позиция честного ученого мне ближе. Я не верю в ложь во спасение.
— Вы не верите в неподкрепленные лозунги о великой России, не желаете прикрываться неправдой. Что же остается? Неужели уповаете на Господа? Как-то не вяжется с вашим образом.
— Правильно, по ходу моих рассуждений вы могли понять, что я не верю в сверхъестественные силы. Это не соответствует складу и типу моего мышления.
— Откуда же этот образок над входной дверью?
— Это дочери и внучки. Они живут вместе со мной в этой квартире. Дочь приняла православие, крестила своего ребенка.
— Вы оставили это без комментария?
— А как я могу вмешиваться? Это – личный выбор. Дочь взрослый человек, она закончила университет, кандидат экономических наук, работает в институте США и Канады. Глупо и бестактно вмешиваться в дела человека, которому за тридцать…
Что касается меня, то опираясь на собственный опыт, я веру воспринимаю как нравственное понятие – исключительно как надежду, шанс на лучшее. Мой выбор сделан давно: я буду действовать в рамках профессионального, научного, гражданского долга.
— А если два года минуют и маятник качнется не туда? Вы останетесь во главе института экономики Академии наук страны, готовящейся стать сырьевым придатком более шустрых держав?
— Нет, разрабатывать экономическую модель ни для диктаторского режима, ни для третьеразрядного государства я не стану.
Андрей ВАНДЕНКО
