Нет надобности представлять Сергея Николаевича ЕСИНА. Прочитав это интервью, читатель сам поймет, кто он такой, чем дышит.
— Ты наверняка помнишь Московское совещание молодых писателей, семинар, на котором сидели, образно говоря, за одной партой будущие члены Союза писателей СССР ты, Руслан Киреев, я. Оставил ли след в твоей писательской судьбе тот семинар?
— Конечно, оставил. Парадокс в том, что мы – начинающие писатели до определенного времени слепо шли к какому-нибудь Учителю. Я, например, никогда не учился ни в восьмом, ни в девятом, ни в десятом классах. Среднюю школу закончил экстерном. Потом было заочное отделение филфака МГУ. И именно тогда, на вступительных экзаменах в университет я написал, сам того не сознавая, первый в своей жизни рассказ, потому что до этого никогда не писал сочинения. Грамматических ошибок в том рассказе-сочинении было невпроворот. И чтобы спасти меня, девушки-аспирантки поставили мне тройку, их восхитило содержание сочинения. Об этом я узнал после экзаменов. До сих пор хорошо помню обращенные на меня глаза, неподдельный интерес в них, когда аспирантки как бы невзначай заходили в ту аудиторию, где абитуриенты, в том числе и я, сдавали “устный”.
— Вернемся к семинару.
— Без натяжки скажу: на меня произвели большое впечатление рассуждения Ю.В.Бондарева, одного из руководителей нашего семинара, о своей манере работать над фразой, его призыв к особому писательскому медленному чтению. Но главное было в другом. Ты, наверное, помнишь – на семинаре обсуждались мои рассказы-монологи.
— Помню, уже тогда ты был автором одной любопытно стилизованной повести, напечатанной в журнале “Волга”.
— Бог с ней, с той повестью. Четверть века назад мне казалось, что я всегда буду писать только рассказы-монологи – подобие той повести, о которой ты упомянул. Так вот, обращаясь персонально ко мне, Бондарев в тот день сказал буквально следующее: “Эту манеру письма вы полностью освоили”. Его слова заставили меня взглянуть на самого себя как бы со стороны. И я понял: надо переходить к другой манере, надо самоограничивать себя. Кроме Бондарева, других таких учителей у меня не было.
— Традиционный вопрос: как, почему и когда ты решил стать писателем?
— Где-то я уже говорил, что еще в раннем детстве был уверен: стану писателем. Даже играл “в писателя”. На свой детский столик почему-то ставил горшок с цветком, раскладывал какие-то предметы, которые в моем детском восприятии символизировали эту совершенно мне неясную профессию. Теперь не помню, были ли среди разложенных на столике предметов бумага и карандаш. Уверенность, что я стану писателем, никогда не покидала меня, хотя никаких особенных данных у Сережи, а потом и Сергея Есина не было. Я стал вроде бы неплохим журналистом, довольно удачно мог выпендриться на двух-трех страничках, старательно и довольно весело работал сперва в “Московском комсомольце”, потом в “Комсомольской правде”, затем на Радио. Мне было под тридцать, а кроме того “всплеска”, который произошел на вступительных экзаменах, не было. И вдруг сразу, в одночасье, проза пошла.
— Помогла журналистика?
— Я всегда считал и продолжаю считать, что журналистика и литература, хотя генетически близки, но враждебны друг другу. Разные это по сути, по глубинному внутреннему смыслу предметы. Журналистика, когда я уже стал профессиональным писателем, еще долго продолжала мне мешать, и я, как мог, выдавливал из себя ее заданность, округлость ее сюжетов, ангажированность ее видения. Беда в том, что для многих она вроде бы старт в литературу, своего рода разминка и этап. Вопрос только в том, что теряем мы, а что находим, проходя именно этот этап.
Перехожу к главному “сюжету”. В начале шестидесятых годов я работал в журнале “Кругозор”, считался неплохим радиорепортером, много ездил по стране, но проза – ни одной идеи, ни одного замысла! – по-прежнему не шла. И вот однажды в нашу редакцию явился знаменитый в то время репортер и обозреватель Георгий Иванович Зубков. Я не случайно употребил слово “явился” – люди моего поколения, несомненно, помнят его вальяжную, уверенную манеру беседы с телеэкрана. Во время поездки с правительственной делегацией в Венгрию Георгий Иванович случайно обнаружил “золотую жилу”. Оказалось, у памятника на горе Геллерт, выполненного знаменитым скульптором, есть прототип – советский солдат. Подсуетившись, Зубков выяснил, где живет этот человек, предложил “Кругозору” съездить в Иваново – там “прототип” работал грузчиком на железной дороге – и записать на пленку разговор с ним “во имя нерушимости советско-венгерской дружбы”.
Сказано – сделано. Создав в Иванове вместе с нашим фотокорреспондентом свою “нетленку”, Георгий Иванович с триумфом возвратился в Москву. В тот же день я спросил нашего фотокорреспондента, как выглядит “прототип”, как живет. В ответ услышал: “Человек как человек. Живет на окраине в собственном деревянном домишке. Трое детей. В нужник ходят во двор. За водой к колодцу”. Из дальнейшего разговора выяснилось, что не было ни самолета, ни поезда, ни обычного “репортера” – так называлась марка магнитофона, которым пользовались советские радиокорреспонденты. Вместо этого в полное распоряжение Георгия Ивановича был предоставлен “тонваген” – “ЗИС-110” со специальным магнитофоном. И тут в долю секунды в моей голове сложился сюжет первой повести “Живем только два раза”. Сразу же возникла интонация, особый писательский взгляд. Я представил себе, как огромная лакированная машина пробирается по узкой улочке, царапая сугробы черными крыльями, увидел Зубкова, то заискивающего перед своим героем, то трусящего к месту общего пользования. Мгновенно стал очевиден контраст – сладко живущий журналист и подлинный герой, так ничего и не получивший за свой ратный труд. Дальнейшее было делом техники – “завязать” эти две судьбы, “нафантазировать”, как широкоплечее божество, раскормленное сладкой заграничной едой, одетое в прекрасное платье, воспользуется биографией своего героя, как распорядится упавшей ему в руки сенсацией.
— Итак, мы знакомы почти четверть века. Я уже давно на пенсии, ничего не пишу. Ты же по-прежнему активен: печатаешься в журналах, избран ректором уникальнейшего учебного заведения – Литературного института имени А.М.Горького. Так кто же ты, Сергей Николаевич Есин, писатель или преподаватель?
— Безумно трудно совмещать в себе теоретика и эмоционального практика, действующего писателя и преподавателя. Самое поразительное на приемных экзаменах в институте – наблюдать толпу перед аудиторией. Я каждый раз невольно думаю, что вот точно так, у этих же, кстати, дверей толпились юные Симонов, Бондарев, Ваншенкин, Коржавин, Вас. Белов, Сильва Капутикян, Юлия Друнина. Судьба же этих “новых” ребят и девушек пока в тумане. Возможно, это будущие мэтры литературы, но пока это дети, еще не вполне осознавшие своей предопределенности. Сейчас никто из них не думает о вечности, о парении над временем, о своей судьбе. Сейчас у всех задача самая ближняя – сдать экзамены, пройти с наибольшим баллом собеседование. Каждый раз принимая в свой творческий семинар нового студента, я не только подбираю “материал” для своего семинара, но и в известной мере беру на себя ответственность за чужую судьбу, за возможную ошибку в выборе поприща, за возможно тяжелую жизнь, тоску и маету неудачника. Гения выращиваю я в реторте своего семинара или хитрого и беспринципного литературного выворотня, холодного штукаря не без способностей, но и без огня, имитирующего и повторяющего любые течения литературной моды и шаблоны книжно-беллетристического рынка? Именно поэтому я чувствую себя живущим между Сциллой и Харибдой: между собственным опытом, нажитым практикой рационализмом и неизвестным, вечно ожидаемым гением моего студента.
— В твоих рассуждениях промелькнуло слово, сформулировавшее следующий вопрос. Молва утверждает, что у главного героя твоего романа “Имитатор” есть прототип – художник Илья Глазунов.
— Почти все убеждены, что я вывел в романе именно его. Убеждены потому, что не знают ни биографии Глазунова, ни биографии других художников. Илья Сергеевич у всех на виду, он самый известный. И любую линию, выведенную в романе, читатели, да и не только они, прикладывают к нему. Мало кто помнит, что “Имитатор” был написан за два года до несчастья, случившегося в семье Глазунова. Сейчас, когда временное пространство стерлось, люди говорят: “Есин это…”
— … “предугадал?”
— Нет. Говорят: “Есин это написал”. Если внимательно присмотреться, то манера письма у моего героя совсем не глазуновская. Скорее шиловская, вот ведь в чем дело. Несколько раз я проводил один и тот же эксперимент. Во время публичных выступлений спрашивал зал: “Кто может назвать хоть одну картину Глазунова? Поднимался лес рук. На вопрос: “Кто знает хоть одну картину Шилова?” – рук было гораздо меньше. Тогда я называл пятерых очень крупных художников и просил вспомнить хотя бы одну работу такого замечательного мастера, каким является Моисеенко. Результат – две, реже три руки. Все это свидетельствует о том, что Илья Сергеевич популярнее других художников. Вывод: герой моего романа – просто типаж. Такого мнения, кстати, придерживаются и литературоведы. До недавнего времени я думал, что “Имитатор” уже “ушел”. Теперь же чувствую его актуальность и, если угодно, злободневность.
— Про И.Глазунова говорят разное. Одни называют его гением, другие профаном, мазилой.
— Я достаточно хорошо знаю изобразительное искусство, побывал во всех крупнейших галереях мира и со всей ответственностью могу сказать, что Глазунов не профан, не мазила. Думаю, что он крупный художник с очень специфическим видением, с очень специфической системой выражения своих мыслей. В свое время и “передвижников” называли мазилами, и даже Репин как бы не шел. Мне кажется, что сложности в восприятии интеллигенцией Глазунова в том, что в своем творчестве он нес и продолжает нести русскую национальную идею. А она в нашем интернациональном государстве не всем нравится. Вот сейчас, например, идут всякие разговоры о Чечне. Сижу иногда в какой-нибудь компании, смотрю на лица и безошибочно предугадываю, кто и как выскажется. И выскажется не в зависимости от убеждений, а в зависимости от принадлежности к той или иной национальности.
У меня нет и никогда не будет второго паспорта. Я чрезвычайно дорожу своим первым паспортом. Земля, на которой я живу, крепко унавожена моими предками. Среди них были и крестьяне, и крупные партийные работники. И все они были репрессированы. Мой дед, член ВЦИКа, умер в лагере, восемь лет провел за колючей проволокой отец, подвергался издевательствам и пыткам мой дядя. Но несмотря на это, я принимал и продолжаю принимать свою страну со всеми ее историческими зигзагами. Я не считал и не считаю, что один зигзаг у нее пустой, другой хороший. Все зигзаги – это исторический путь развития моей страны. И мне все больно – и Николай Второй, и гражданская война, и репрессии. Но все это мое, все это принадлежит мне!
— Ты иногда появляешься на экранах телевизоров. Мне запомнился твой сдержанный комментарий по поводу возвращения А.И.Солженицына в нашу страну. Как ты воспринимаешь его монологи, которые он довольно часто произносит по “ящику”? Как ты относишься к нему самому?
— Солженицына я по телевизору не смотрю. И Б.Н.Ельцина не смотрю. Рассуждения подавляющего большинства политических деятелей тоже не вызывают у меня ни малейшего интереса. Ничего нового все эти люди мне не открывают… Теперь об отношении к Александру Исаевичу. Оно сложное. Сейчас все поделено – нефть, океаны, острова, влияние. Неподеленной осталась лишь литературная слава. И в этой ситуации очень сложное положение оказалось в русской литературе. Достаточно выбить из нее два-три имени, что, кстати, и пытались сделать, как сразу же произойдет некий другой ранжир. Уберем из русской литературы М.Шолохова, и тогда сразу же определится иное место для Солженицына. Вспомни, какие чудовищные попытки предпринимались, чтобы убрать из русской литературы В.Маяковского. Дошло до того, что в дни его юбилея в нашей стране не было проведено ни одного мероприятия. Все происходило только не Западе. Никакой случайности в этом нет. Была предпринята попытка внедрить в историю другие имена. Но имена в историю так не внедряются.
— Проясни свою мысль.
— Вначале закончим разговор о Солженицыне. Он для меня величина неизмеримо менее крупная, чем М.Горький и М.Шолохов. Солженицын, конечно, блестящий художник, великолепный, но достаточно субъективный историк. Помнишь, как И.Сталин боялся художественной литературы? А ведь он был прав. Именно художественная литература докручивает в сознание человека те винты, которые существуют в нем, и вкручивает все новые и новые. Винты, которые ввинтил в меня Солженицын “Одним днем Ивана Денисовича”, “Матрениным двором”, “Случаем на станции Кречетовке”, остались, а винты, которые он пытался ввинтить “Архипелагом”, “Колесом”, так и не завинтились. От “Архипелага” в памяти осталась только боль, а в “Красном колесе” даже главы о В.И.Ленине, о котором я писал и, наверное, напишу еще, мне мало что дали…
Теперь поговорим о тех, кто незаслуженно пытается внедриться в русскую литературу. Начну издалека. Я представитель крупной, одной из самых великих наций. Я прежде всего русский человек. И поэтому даже мысль о том, что русским человеком может кто-то крутить, управлять им, мне антипатична. Но то, что иногда происходит, любопытно, рождает раздумья. Чаще всего раздумья возникают, когда я вижу на экране телевизора одни и те же лица, встречаю в разных публикациях одни и те же фамилии. Но меня волнует только литература. А в ней все идет, как надо, все идет по правилам. В результате каждый получает то, что он заслужил. Имена, которые когда-то были открыты, сейчас начинают понемногу закрываться. И “виноваты” в этом не литературоведы. Какое-то имя можно “накачать” на время, а потом… От литературоведов, к счастью, немногое зависит. Лично я всем, чего достиг, обязан только читателю. Если бы не мой читатель, если бы не то уважение, которое он ко мне испытывает, литературоведы давно бы превратили меня в лепешку.
— Почему, на твой взгляд, сейчас очень редко упоминаются, а если и упоминаются, то чаще всего в негативном плане, имена писателей, чьи произведения в недалеком прошлом были нарасхват, вызывали жаркие споры?
— Ответить на этот вопрос просто. Вполне определенные и легко угадываемые люди пытаются вытеснить из нашего сознания некоторые очень значительные фигуры – Бондарева, Белова, Абрамова, Распутина, Крупина. Представь себе, что на какой-нибудь международный литературный форум отправляется писательская делегация во главе… Назови какого-нибудь крупного писателя, принадлежащего, условно говоря, к холодно-формальному лагерю.
— Современного писателя?
— Да, да современного. Но не входящего в обойму перечисленных выше.
— Ну-у… допустим, это Владимир Маканин.
— Очень хорошо! Кроме Маканина, в состав делегации включат Петрушевскую, Токареву, Славкина, Ерофеева, Гранина… Кого еще ты можешь назвать?
— Из этой, так сказать, группировки?
— Именно так.
— Кабаков, например.
— Принимается. А теперь добавим к этим писателям Белова, Распутина, Бондарева, Абрамова, Астафьева, Крупина и еще некоторых такого же крупного масштаба. А теперь возьмем и уберем этих людей. И…
— Нет русской литературы!
— Совершенно верно! Остался прекрасный писатель Маканин, роскошная писательница Петрушевская, дивная писательница Виктория Токарева, великолепный автор двух или трех пьес Славкин, очень острый писатель Ерофеев, а настоящей литературы нет.
— Все, что ты сказал, созвучно мне. И сразу же возникает вопрос: а нужна ли современным молодым людям настоящая литература – и русская, и зарубежная? В подавляющем большинстве семей дети и внуки книг уже не читают, предпочитают им телевизор или компьютер. Когда сталкиваешься с этим, хочется кричать “караул”.
— “Караул” кричать поздно. Даже в наш институт приходят сейчас парни и девушки, очень интересные, раскованные, хорошо освоившие современную культуру, у которых в их школьном образовании огромные пробелы. Поэтому им очень тяжело дается учеба в институте. Школа есть школа. Целый ряд вещей ребенка надо заставить прочитать. Как это сделать, не знаю. Но твердо могу сказать – “на потом” чтение оставлять нельзя, потому что потом просто не будет времени, да и навыков тоже. Именно в школе ребенок обязан выучить наизусть целый ряд стихотворений, прочитать русскую классику. Школа – это прежде всего труд. И ребенок обязан трудиться, обязан преодолеть первые препятствия, которые поставила перед ним жизнь. В моей библиотеке на страницах почти всех книг есть карандашные пометки. Их оставили мои родные, некоторые из них – мои. Есть такие пометки и на страницах сочинений В.И.Ленина. Как бы к нему ни относились, он был прочитан!
— Как ты сам относишься к этому человеку?
— Хорошо отношусь. Было два Ленина. Но это особый разговор.
— Надо ли понимать твои слова так, что ты не отказываешься от повести, в которой рассказал о жизни юного Ленина?
— В свете открывшихся обстоятельств мне даже выправить в ней нечего.
— Несколько раз я слышал утверждения, что компьютер способен восполнить пробелы в образовании.
— Раньше были арифмометры, теперь есть компьютеры. Несомненно, появятся какие-нибудь другие “умные” машины. Компьютер, разумеется, что-то может дать человеку, но книгу он не заменит. У человека есть мозг. Компьютер может вооружить его. Но, кроме мозга, у человека есть еще душа, есть сердце с его удивительными переживаниями. Вспомни Пьера Безухова, стоящего вместе с поджигателями перед маршалом Даву. Росчерк пера – и Пьера нет. И вдруг маршал поднял глаза. Взгляды двух людей встретились, что-то человеческое возникло между французом и русским, и расстрел не состоялся.
“Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесконечное количество вещей и поняли, что они оба дети человеческие, что они братья”. (Л.Н.Толстой. “Война и мир”.)
Но ведь это встретились два чутких сердца. И если бы человеческое начало чаще возникало бы у наших политиков, если бы они были более образованными, если бы “делали нашу жизнь” не только как стратеги арифметики, но и как читатели художественной литературы, то, может быть, не было бы войны в Чечне, не было бы афганской авантюры. Надо было подумать не только о государственных интересах, но и о гробах, чужих и своих, которые пойдут за этими государственными интересами. Я постоянно думаю о том, как же велика ответственность человека, приказавшего палить из пушек по парламенту. Ведь в нем находились не только “бунтари”, но и обыкновенные граждане России, честные и порядочные люди. Были же не просто выстрелы. Была пальба по живому, трепетному человеческому телу. От многих поступков наших правителей и политиков веет таким густым невежеством, что иногда становится страшно. Я почему-то убежден, что если бы люди, отдавшие приказ палить “туда” и “оттуда”, прочитали бы внимательно Л.Н.Толстого, работы Ленина предоктябрьского периода, то не было бы никакой стрельбы. Какая сторона оказалась бы образованнее, та и победила бы. История полна аналогий. Напомню хотя бы холостой залп “Авроры”, бескровное взятие Зимнего.
— Образование и культура – это одно и то же?
— Нет. Под образованием я подразумеваю не только сумму знаний. Если же считать образованием только это, то лучше компьютер. А если под образованием подразумевать весь процесс воспитания и самовоспитания, то главное – душа, сердце. Что такое образование по большому счету? Это и бабушкины сказки, и материнское слово, и строгость отца, и школа, и театр, и кино, и – это самое главное! – книги. Сейчас родители пытаются развить мозг ребенка, пытаются привить ему навыки, учат его правильному поведению в обществе. По большому счету все это мелочи.
— Человек рождается с навыками или они приобретаются?
— И то, и другое. Заложенные в человеке навыки могут не раскрыться, если отец будет заниматься только своими делами, а мать только своими. Нам с тобой повезло – нам в детстве рассказывали хорошие сказки. А что смогут рассказать своим внукам и внучкам те девочки, которые сегодня смотрят “Спокойной ночи, малыши”? Еще в детстве мне объяснили, что такое “не убей”, “не укради”, “не солги”. Тогда же мне рассказали про самого страшного, разъедающего человека зверя – про совесть. Я боюсь его, как огня, этого зверя.
— Мы были с тобой членами Союза писателей СССР. Именно СССР. Иногда кажется, это было совсем недавно, а иногда воспринимается, как далекое прошлое.
— Я достаточно долго работал в прессе, обладал независимостью суждений, чтобы тогда, 21 августа 1991 года, не понять, чем все это закончится. Распад СССР с определенной четкостью просматривался и до, и после так называемого путча. Озадачивали люди, вещающие с телевизионного экрана. Я хорошо помнил, что они говорили раньше. По ТВ показали, как Марк Захаров жег в пепельнице свой партбилет. Об этом и о многом другом, связанном с этим, я написал в своей книге “Отступление от романа, или В сезон засолки огурцов”, изданной, к сожалению, очень небольшим тиражом, – всего 1000 экземпляров.
Цитата:
“Бог с ней, с партией, из которой первыми попрыгали ее самые, казалось бы, надежные, руководящие кадры. Бог с ним, с путчем – не мне это все описывать и судить. “Политика сожрет поэта”, – как-то обронил Гете в своем современнике Уланде. Общеизвестно мнение, что писателю лучше всего заниматься своими вышивками по листу бумаги, своим делом, а не лезть в политику. Теоретически я это очень хорошо знаю, но все время чувствую, что, не желая этого, лезу. Я уже подозревал о некой своей “несортности” в кропотливых бумажных делах, коли не могу обходиться в рамках чистого искусства. Но тут немножко воспрянул духом, прочитав один пассаж у Моэма, где он пишет о чисто национальной особенности русской культуры и подчинении русского искусства социальным проблемам. И о том, что не без влияния русских романистов роман политизировался во всем мире. Ну а как же тогда скромный автор романов? Надо также не забывать, что автор еще и довольно немолодой человек, с почти израсходованным семейно-генетическим резервом долголетия, который, казалось бы, совсем недавно, как, впрочем, и тысячи, и миллионы его соотечественников, вчерне представлял и свою старость, и даже собственную картину похорон. Автор еще совсем недавно говорил жене: если что-нибудь со мной случится, то сразу звони в Литфонд или в Союз писателей. Но ни Литфонд, ни Союз писателей никого уже не хоронят за свой счет, а на приличные похороны нынче может рассчитывать только погибший в перестрелке рэкетир или бизнесмен, еще не успевший, сколотив капитал, выехать за рубеж… И по телевизору оказывалось, будто вся страна быстро затаптывает мучительное прошлое, могилы своих отцов и дедов, участвовавших в революциях и погибших в 37-м… Может быть, во всех нас, людях старшего поколения, сидит синдром 37-го года, и мы заранее готовы принять кару за все свои несуществующие вины? Может быть, недаром в России утвердилось мнение: при любой перемене власти станет хуже. Любая власть приведет своих и постарается избавиться от свидетелей ее возвышения. Был ли я в то время противником нового правления? Очень верно где-то сказал наш замечательный писатель Валентин Распутин: “Коммунизм Россия уже переварила”. Можно к партии коммунистов предъявить любые счеты, вспомнить деяния всех ее злых гениев, главные из которых необразованность и темное русское мещанство, можно возложить на В.И.Ленина любые вины, забыв и Великую французскую революцию, и ее трагический и, видимо, неизбежный опыт, забыть можно и как вообще шли реформы в нашей стране, и Ивана Грозного, и Петра Первого, и Сталина, и многое-многое другое, но партия-то давно стала государственной структурой, строительными лесами и стержнем России. Давно уже было пора снимать эти леса и демонтировать стержни, но чрезвычайно осторожно, ведь передвинули в конце концов ряд домов на Тверской в Москве так, что даже не разбили оконных стекол. Но сколько же можно было трясти во имя политических химер эту многострадальную Россию! Не придет, как мне кажется, Россия к чистому и благообразному западному рынку, если уже раз от него ушла. Я повторяю банальность: она особенная страна, со своим путем, со своей корявой, но чрезвычайно интенсивной внутренней жизнью, для которой, в конечном счете, выкрикнуть правду иногда важнее, чем жить. В решающий момент она, как улитка, сожмется и спрячется в свой домик, чтобы копить новые русские силы. Опасность для всей экономической и этнической жизни России манипуляцией с партией заключалась в том, что, по сути, за последнее время, в связи с насильственным введением атеизма и с падением в результате этого моральных норм, партия осталась ее сдерживающей религией и судом. Как бы ни были ужасны ее верхние эшелоны, но справедливость приходили искать сюда, и только этой структуры боялась вечно, всегда и везде коррумпированная власть. И я полностью разделяю мнение Александра Зиновьева, философа и литератора, автора, кстати, и термина “хомо советикус”, и самых больших противников коррумпированного клубка власти в партии, что уничтожение партии и разрушение наших российских государственных структур отбросило человечество назад на пятьдесят или сто лет. Социальный эксперимент не окончен, не скомпрометирован. Он, как говорили химики, не чисто был проведен, и не получены результаты. И, как бы там ни было, соблазн будет очень велик повторить его еще и еще раз, особенно в нашей стране. Я все время мучаюсь вопросом: может быть, эта страна предатель? Почему она в одночасье предала трехсотлетнюю монархию и тысячелетнюю религию? Почему она постоянно предавала свои святыни? Почему она мгновенно сдала и партию, в которой, как в религии, как в церкви, состояло сознательное и активное большинство несчастного народа? И кстати: если бы кто-то наверху, через разрушение и деструкцию рвавшийся к власти и к представительству, хотел по-настоящему России добра, разве он не понимал, что, как ни странно, через партию мы бы скорее пришли к этому рынку. Прикажи, объясни, организуй общественное мнение, и зашевелится муравейник, перетаскивая свою кучу на новое место”.
— Почти три года назад, вскоре после того как тебя избрали ректором, тебе стали угрожать, потом подожгли твою квартиру. Что ты можешь сказать по этому поводу?
— Мне нечего добавить к тому, что было напечатано в газетах. Вот лишь некоторые выдержки из ряда публикаций. “КоммерсантЪ”: “Около половины четвертого в ночь на 8 июля в квартире ректора Литинститута Сергея Есина вспыхнул пожар. По предварительным данным, его причиной стало возгорание входной двери. Одна из версий пожара – поджог. Некоторые наблюдатели характеризуют случившееся как “первый акт терроризма в отношении деятеля культуры”… По словам Есина, он, “защищая интересы своих студентов, противостоял попыткам некоторых кругов, близких к прежнему руководству общежития, незаконно приватизировать данное учреждение”. Имен Есин не называет, только намекает, что эти люди уволены из института. У ректора был план разместить в доме общежитие для иностранных студентов и аспирантов, а доход потратить на содержание института (иностранные студенты и аспиранты оплачивают свое пребывание в общежитии по таксе, предусмотренной договорами). “Мне угрожали. В мой рабочий кабинет приходили кавказцы. 7 июля в 22.45 они перешли от слов к делу: пришли ко мне домой. В дом я их не пустил, а ночью случился пожар”, – сказал Есин.
“Труд”: “С вами плохо обойдутся…” – сказали рэкетиры известному писателю и выполнили угрозу. Почти дотла выгоревшая квартира – обуглившиеся стены, почерневший от копоти потолок. Это – предупреждение. Если попался непонятливый клиент, то после этого обычно…”
О том, что произошло, писали и другие газеты – “Вечерняя Москва”, “Московская правда”, “Московский комсомолец”, “Независимая газета”. Были и зарубежные отклики.
— Поджигателей нашли?
— Разумеется, нет. И думаю, не найдут, как не найдут убийц Холодова, Листьева… Можно назвать целый ряд и других очень значительных имен.
— В начале интервью была произнесена фамилия Бондарев. Давай и закончим этой фамилией. Кто он, наш “крестный”?
— Ю.В.Бондарев – писатель очень крупного масштаба. И как писатель такого масштаба, он хорошо чувствует некоторые процессы, которые происходят в нашем обществе. С ним можно не соглашаться, но среди поставленных в один ряд крупных писателей он будет выделяться, потому что в его произведениях эпоха.
Юрий ДОДОЛЕВ.
