Многие думают: успех нового фильма “Титаник” – триумф спецэффектов, торжество кинокомпьютерной техники. Если действительно так, за этим торжеством утонула (простите каламбур) трагедия “Титаника”. Одна из самых масштабных морских катастроф ХХ века (1912 год) унесла, по различным данным, от 1400 до 1517 человеческих жизней.
Думаю все же, что и здесь сработал непреложный закон: искусство возникает, когда слезы сжимают горло.
Наши души очищает сочувствие.
Искусство дает выход состраданию.
И вряд ли так уж важна супертехника.
Можно обойтись и скромными средствами.
А если бы мы не знали, что трагедия действительно произошла? Если бы все было вымыслом художника?
Был такой поэт – Борис Слуцкий. И вот он в начале 70-х годов посвятил стихи – как бы поточней выразиться? – размышлению об успехе собственного стихотворения, к тому времени “старого”. Датированного концом 40-х годов. “Лошади в океане”.
Тоже океан, тоже корабль. Тоже гибель. История военных годин: судно “Глория” (по-русски “Слава”) везет в трюмах лошадей. Автор подсчитал, сколько: тысячу. Значит, четыре тысячи подков. Эти подковы, вопреки поверью, не принесли счастья. Нет, не айсберг. Посреди океана мина пробила днище. Судно погружается в воду. Тонет.
Люди в лучшем положении, чем животные. Люди спасаются: кто на лодке, кто на плоту.
Но для лошадей нет ни плотов, ни лодок.
<…> Плыл по океану рыжий остров.
В море в синем остров плыл гнедой.
И сперва казалось – плавать просто,
Океан казался им рекой.
Но не видно у реки той края.
На исходе лошадиных сил
Вдруг заржали кони, возражая
Тем, кто в океане их топил.
Кони шли на дно и ржали, ржали,
Все на дно покуда не пошли.
Вот и все. А все-таки мне жаль их –
Рыжих, не увидевших земли.
Стихи много раз публиковались. Однажды были напечатаны в детском журнале, тираж которого достиг нескольких миллионов (сегодня эта цифра кажется фантастикой). Звучали на эстрадных площадках. Заучивались наизусть. Иллюстрировались. Пелись.
Почему, когда имеются многие, слишком многие произведения, содержащие протест против мировой бойни, общественное внимание задержалось именно на стихах Слуцкого? Как объяснить этот феномен?
Техника, в данном случае техника стихосложения, явно не главное. Обычный стих, пятистопный спотыкающийся хорей. Звукопись: заржали, возражая, ржали, ржали, жаль их, рыжих… Не так уж сложно.
Дело в другом. Бессмысленная гибель животных, которым не дано понять (как и пассажирам несчастного “Титаника”), почему они гибнут, тронула сердца и без лишнего пафоса обнажила нелепую жестокость войны. Решение темы таково, что вызвало острое чувство боли. Сострадания.
И у детей, и у людей бывалых.
Говоря о Слуцком, постоянно называли “Лошадей в океане”. Рецензенты обнаружили, что здесь в поэзию введен свежий, “непоэтический” материал. Житейская проза, особый пласт.
Обычно бывает: чем этой житейской прозы больше, тем больше поэзии. А не наоборот.
Николай Ушаков писал: “Приметами современной переброски на огромные расстояния людских масс и снаряжения воспользовался в лирике, вернее, в малом эпосе, едва ли не один Б.Слуцкий… Боевой конь описан арабами, но лошадь со взорванного транспорта попадает в поэзию впервые”.
Здесь лирическое стихотворение почему-то превращается в эпос. Правда, в малый… Ушаков, уже позабывший о собственных узких успехах (в 30-е годы), по сути не сумел объяснить этот широкий успех.
Популярность стихотворения – самое интересное! – превзошла ожидания Слуцкого. В какой-то момент она стала не только радовать, но даже – такое бывает редко – тяготить его. Перспектива остаться на родимом Парнасе в качестве автора одного стихотворения не привлекала плодовитого поэта.
Более заслуженной представлялась ему слава иного ранга.
Таким двойственным чувством проникнуто признание: “Про меня вспоминают и сразу же – про лошадей,/ рыжих, тонущих в океане./ Ничего не осталось – ни строк, ни идей,/ только лошади, тонущие в океане”.
Ни у кого из читавших “Лошадей в океане” не возникло сомнение в правдивости изложенного. В документальности. Хотя совсем непросто представить себе корабль, вмещающий тысячный табун. И зачем во время второй мировой понадобилось куда-то переправлять этот табун? Конница была ограниченно использована в начале войны (в частности, польской армией), но оказалась бессильной противостоять танкам.
И тут вдруг Слуцкий, которого никто за язык не тянул, признался, что все это – плод лирической фантазии. Мифотворчество. Лошадей в океане не было. И даже вспомнил знойный послевоенный день, великую сушь, в которую – по принципу “чего тебе больше всего хочется” – перед глазами возник образ безбрежного океана. Проще говоря, много воды: “Я их выдумал летом, в большую жару:/ масть, судьбу и безвинное горе./ Но они переплыли и выдумку, и игру/ и приплыли в синее море”.
Оставляю в стороне некоторую странность этого признания. Стоит еще подумать над его психологическими причинами. Тем не менее, “выдумал”. И “выдумал” точно (“лошадь со взорванного транспорта”), раз “приплыли”.
Очистил души сочувствием.
Важен ли “производственный” вопрос о подлинности факта? Другой поэт военного поколения Александр Межиров подшутил над теми, кто любит, чтобы правда искусства соответствовала правде жизни:
Обедаю теперь в “Национале”
В тени лиловой врубелевских крыл.
Врубелевские крылья? В “Национале”? – вздрагивает читатель. И поэт тут же отвечает на вздрог:
(Конечно, это выдумка, не боле, –
Тем более они на “Метрополе”,
Да и не крылья, да и цвет иной,
Да и не все ль равно, в какой пивной).
Лишь бы искусство возникало…
Валерий Брюсов говорил, что стих Пушкина “Над вымыслом слезами обольюсь” принимает буквально: “Я верю, что Пушкин реально плакал, плакал слезами “над вымыслом”. Ибо я сам слишком хорошо знаю эти слезы над книгой… о, конечно, наедине, в своем кабинете, когда дверь хорошо заперта”.
То есть не напоказ, не на публику.
Владимир ПРИХОДЬКО.
