Сколь ни наступательна была атеистическая пропаганда, а Пасху отмечали по России в застойные годы и православные, и самые-разсамые атеисты с партийным билетом в кармане. Кто-то из тогдашних бардов точно выразил настроения народа: “Гляжу на небо просветленным взором, я в этот день с утра сообразил. Я этот день люблю, как День шахтера, как праздник наших вооруженных сил”.
Бабушки наши веровали в Бога, и этот их “праздник праздников” был и нашим светлым днем. Бабушки пронесли свою веру неколебимо сквозь годы испытаний и гонений, и через веровавших прародительниц наших побеждает и в новых поколениях Галилеянин. Правнуки сознательно крестят своих детей, вот только воли жить и поступать по Христу у множества недостает.
Хотя терпеливцами заделались такими, словно все уже не с нами происходит и никого вроде бы по-настоящему и не касается. А стоит только, чуть-чуть отвлекшись от самого себя любимого, пристальнее взглянуть на окружающее… Последние годы словосочетание “день шахтера” ассоциируется все больше со взрывами да выбросами метана на шахтах, с массовой гибелью добытчиков уголька. А есть еще “дни” летчика, милиционера, врача, учителя… Вот и праздник вооруженных сил – давно уж сплошные слезы. И разве плачут одни только солдатские матери, чьи сыновья гибнут в кровавых конфликтах на российской земле, изнывают под позорным владычеством армейской дедовщины да просто истаивают при том котловом довольствии, что выделяет некогда могучее государство защитнику Отечества.
Так достанет у нас сил на таком вот фоне отечественной действительности праздновать Светлое Воскресение? В пасхальную ночь почувствовать себя зваными, желанными гостями на великом “пиру веры”? Когда все – “богатые и убогие”, “постившиеся и непостившиеся”, “рабы и свободные” – входят, как говорят богословы, в радость Господа своего, воистину становятся братьями и сестрами во Христе.
Еще Гоголь подмечал особенное участие русского человека к празднику Светлого Воскресения. Издалека – в Риме, в Палестине – писателю казалось, что в России как-то лучше празднуется этот день, и сам человек здесь радостнее и лучше, нежели в другие дни, и самая жизнь какая-то другая, а не вседневная. Впрочем, это мечта, обрывает сам себя Гоголь. И снова возносится мыслью: дан день этот для того, “чтобы в самом деле взглянуть на человека, как на лучшую свою драгоценность, – так обнять и прижать его к себе, как наироднейшего своего брата, так ему обрадоваться, как бы своему наилучшему другу, с которым несколько лет не видались и который вдруг неожиданно к нам приехал. Еще сильнее! еще больше! потому что узы, нас с ним связывающие, сильнее земного, кровного нашего родства, и породнились мы с ним по нашему прекрасному небесному Отцу, в несколько раз нам ближайшему нашего земного отца, и день этот мы – в своей истинной семье, у Него Самого в дому”.
Помнится, когда в “Шинели” чиновники унижали Акакия Акакиевича Башмачкина, начинал звучать у читающего в ушах голос – то ли самого “маленького человека”, то ли автора: оставьте меня, зачем вы меня обижаете, я – брат ваш! Нынешним творцам-россиянам, инженерам-кибернетикам человеческих душ, магистрам слова, экрана и сцены, пекущимся о какой-то неведомой “новой России”, сегодняшний “маленький человек” не только, видно, не брат, но даже и не совладелец “общечеловеческих ценностей”. Вот ведь с чем приехали в канун третьего тысячелетия новой эры, которая, если кто-то забыл, с рождения Иисуса Христа исчисляется.
И все-таки повторим вослед Николаю Васильевичу Гоголю, и вообразить не могшему, что за путь проделает его чудная Русь, необгонимая птица-тройка, за полтора столетия, повторим с верой, любовью и надеждой: “У нас прежде, нежели во всякой другой земле, воспразднуется Светлое Воскресение Христово!”
Татьяна СЕРГЕЕВА.
