Имя Эдуарда Лимонова в первую очередь ассоциируется с отголосками какого-то скандала. Где-то что-то краем уха слышали: не то он гомик, не то шизик, не то засланный за бугор агент Кремля. Хотя журнал “Знамя” еще в 1989 году опубликовал его роман “У нас была великая эпоха”, куда более известна вышедшая в России в конце 91-го года книжка “Это я – Эдичка”, выдержавшая за четыре месяца четыре издания общим тиражом около миллиона экземпляров. А уж в “Эдичке” натуралистически выписанных сексуальных сцен, отборного русского мата, с помощью которого предпочитает изъясняться главный герой, – в избытке. Это, понятно, тоже работает на создание имиджа Лимонова – этакого смутьяна и скандалиста.
…Дверь гостевой квартиры в доме на Герцена открыл седеющий мужчина среднего роста. Галантно помог избавиться от верхней одежды, предложил разуться: “У меня туфли чистые, а вы с улицы. Если бы вы были сегодня единственными гостями, а то ведь еще люди придут. – И добавил, словно извиняясь. – Кстати, в Швеции тоже в квартирах обувь снимают”. Леша Азаров, фотокорреспондент, попытался что-то спросить: “Эдуард… э-э, извините, как ваше отчество?” Ответ последовал без задержки: “Амвросиевич”. Пока Леша приходил в себя, я решил перехватить инициативу:
- А действительно, какое обращение вы предпочитаете – господин, товарищ, сударь?
- Мне больше нравится собственное имя – Эдуард.
ДЕТСТВО БОСОНОГОЕ МОЕ
- Родился я в 43-м году в Дзержинске Горьковской области. Отец мой был тогда солдатом, позже, окончив военную школу, стал офицером. Году в 47-м мы осели в Харькове. Я пришел в сознание в рабочем поселке, там провел детство, отрочество, юность. В 9 лет я уже убегал из дома, в 15 начал воровать. Чудом не загремел в тюрьму, с превеликим трудом закончил десятилетку. Это было нормально, типичная судьба пацана с окраины большого индустриального города. Дорога вела на завод или за решетку. В институт попали единицы. Поскольку я к ним не принадлежал, то оказался на заводе. Работал монтажником-высотником, потом сталеваром в литейном цехе, ну и так далее…
- В пока не изданном в России романе “Подросток Савенко” вы описываете Харьков 58-го года, рассказываете, как вместе с местной шпаной “бомбили” магазины, разбойничали. Причем в ваших устах это звучит совершенно естественно, будто речь об игре в футбол или походе в кино.
- Я в самом деле не вижу в этом ничего удивительного. Повторю, гораздо более странно, что не угодил в тюрягу, хотя, например, мой приятель Костя Бондаренко в 62-м году получил высшую меру наказания.
Понимаете, для нас это были не преступления, а доказательства доблести. Началось все с того, что вместе с дружком Вовкой Боксером я высадил витрину магазина и украл деньги, спиртное. После такие набеги стали повторяться. Мы совершенствовались, превращались в мастеров. Этим занятием я пробавлялся до 20 с лишним лет. Уже работал на заводе, даже на заводской доске почета висел. Видно, одно другому не мешало.
- А с правоохранительными органами у вас не было проблем?
- По мелочам. Конечно, стоял на учете в милиции, как все нормальные люди, получал по 15 суток. Подростком я много пил, меня несколько раз подбирали на улице, приносили домой мертвецки пьяного. Я считал, что мужчина должен уметь надираться. По субботам мы ходили в самый большой ресторан города “Кристалл” и выпивали по 800 граммов коньяка… А что? Я и сейчас выпью шестьсот без проблем, но алкоголиком, как видите, не стал.
ЗАВОЕВАТЕЛЬ МОСКВЫ
- Эрнст Неизвестный рассказывал мне, что в конце 60-х вы шили ему штаны, что какое-то время подрабатывали портным.
- Абсолютная правда. Перебравшись в 67-м году в Москву, я оказался без средств к существованию. Я ведь в Харькове не только коньяк попивал и магазины грабил, но и с 15 лет стихи писал. Прослышав, что в Москве существует СМОГ – Союз молодых гениев, рванул в белокаменную. Поэзия поэзией, но жить-то на что-то надо было. А у меня московской прописки нет, кто же без нее на работу возьмет? Вот и шил брюки. Научился этому совершенно без чьей-либо помощи, сам. Я никогда не стремился заработать много. Лишь бы хватало на еду да была тридцатка за комнату.
Семь московских лет, пока меня не выставили из страны, были тяжелыми. Сегодня я вспоминаю их в романтическом ореоле, хотя моя первая жена Анна, она делила со мной все эти трудности, в конце концов психологически сломалась, долго лечилась, а в 90-м году покончила с собой, выбросилась из окна.
- Ради чего вы терпели эти лишения?
- Искусство превыше всего. Я ел состоявшие почти из одного хлеба микояновские котлеты по 60 копеек за десяток и мечтал о славе. За первую московскую зиму я похудел на 11 кило. Я несколько месяцев простоял у дверей Дома литераторов, чтобы попасть на семинар Арсения Тарковского. Меня не пускали, гнали, но я все-таки попал. Правда, выяснилось, что Тарковский абсолютно бездарный учитель, его лекции не представляли никакого интереса, более того, он не давал нам свободно читать стихи. А я ведь ехал в Москву, чтобы меня услышали. Словом, я устроил на семинаре восстание…
- Значит, вы не считаете Тарковского своим учителем?
- Нет, конечно. Им был скорее Евгений Крапивницкий, с ним я очень-очень дружил.
- Сегодня вы поэзию оставили?
- Да, совсем. Кстати говоря, то увлечение России поэзией было архаично, в ту пору молодежь всего мира жила уже другим рок-н-роллом.
Я – САВЕНКО
- Оказавшись в 74-м году на Западе, вы поставили перед собой цель зарабатывать на жизнь писательским трудом. Вслед за “Эдичкой”, рассказывающим о ваших мытарствах в Нью-Йорке, вы издали, если не ошибаюсь, еще 12 книг, героем большинства которых являетесь вы сами. Чем вызван такой повышенный интерес к собственной персоне?
- Надо определиться, что считать автобиографическим произведением. Главное действующее лицо моих книг – Лимонов. Но ведь такого человека не существует в природе. По паспорту я Савенко Эдуард. Точка. А Лимонов, значит, это и герой, и автор. Автобиографические приемы были важны для меня при показе эпохи, среды. Например, в романе “У нас была великая эпоха” маленький сын лейтенанта Эдик только предлог, чтобы показать время конца 40-х. А “Молодой негодяй” – это Эдичка в Харькове 60-х. Понимаете, страна через героя, это эпопея.
- Кстати, почему Лимонов?
- Это родилось из литературной игры, дело происходило в Харькове, мне был 21 год. Мы с приятелями называли себя… как это называется по-русски?.. искусственными фамилиями. Кто-то стал Буханкиным, кто-то Одеяловым, я стал Лимоновым. Так ко мне и прилипло, превратилось в кличку, второе “я” быстро вытеснило первое. Привыкли все, я в том числе. Так и осталось, сегодня поздно уже избавляться. Но если бы мне не нравилась фамилия отца, я мог бы взять материнскую – Зыбина. Так что дело не в этом.
- Читатели меня не поймут, если я не спрошу вас о роли нецензурных выражений в вашем творчестве.
- Мат – нормальное средство характеристики героев. Во всех языковых стихиях подобные революции произошли в 30-е годы. Вспомните хотя бы “Тропик Рака” Миллера. Нечто похожее ожидало бы и Россию, но Советская власть со своим пуританизмом затормозила процесс. Мат – это колоссальное оживление языка.
- Значит ли это, что вы таким же образом оживляете и собственную разговорную речь?
- Нет, я вежливый человек, ко всем обращаюсь на “вы”. Но если меня обматерят, я отвечаю тем же.
- Тем более удивительно, что вы решили нарушить табу и напечатать непечатное слово.
- Знаете, мне неоднократно предлагали издать “Эдичку” с многоточиями на месте матерных выражений. Я отказывался и рад, что сегодня удалось сломать барьер.
Для меня мат – не самоцель. В большинстве моих книг вы не встретите ненормативной лексики. В “Эдичке” же показан человек в стесненных обстоятельствах, в глубоком кризисе, на дне жизни. Естественно, что он прибегает к крепким выражениям.
И чтобы упредить возможные вопросы, повторю еще раз: не следует отождествлять меня с Эдичкой. Я не ругаюсь в обществе женщин, я не наркоман и не гомосексуалист. Я семейный человек. Последние 10 лет живу во Франции с женой Натальей Георгиевной Медведевой.
СВОЙ СРЕДИ ЧУЖИХ…
- Как вы устроились в Париже?
- Мы обосновались на крыше дома в старой части города, почти в центре.
- На крыше?
- Ну да, в мансарде, в очень небольшой квартирке общей площадью меньше 50 квадратов. Зато, знаете, наклонные потолки, как в кино. Обычно советские люди, попадая ко мне, разочаровываются. Они считают, что я должен иметь личный самолет, как Шолохов, или хотя бы дачу вроде переделкинских.
- Пишете вы ежедневно?
- Практически да. Обычно работаю по 5-6 часов. Писательство – единственный источник моих доходов. Я состою членом редколлегии французского сатирического еженедельника.
- К Парижу привыкли?
- Да. И давно не замечаю его туристских красот и достопримечательностей, зато вижу те проблемы, которые недоступны взору простого советского человека. Я же сталкиваюсь со всем этим ежедневно. Поэтому мне странно наблюдать, как в России пренебрегают советами тех, кто постоянно обретается на Западе.
- А я как раз этому не удивлен. Логика проста: хитрец, живет в Париже, а нас уговаривает не ехать.
- Я никого не уговариваю, боже упаси. Я зло и насмешливо говорю: попробуйте выехать туда, кому вы там нужны? Сейчас шумят об оттоке советских ученых на Запад. Когда мы прекратим самообольщаться? Там нужны единицы, истинные гении. Остальных ждет судьба таксистов и посудомоек.
- У вас двойное гражданство: вы ситуаен франсэ, но вот уже больше года, как вам вернули советский паспорт. Сегодня Союза нет. Присягнете России?
- Безусловно. Кому же еще?
- Но ведь вы наполовину украинец…
- Я человек русской культуры и патриот Великой России, коей Украина – неотъемлемая часть.
- Ваши родители живут в Харькове. Вы их навещаете?
- В прошлый приезд был. На этот раз пока не удалось вырваться.
- А они к вам в Париж ездили?
- Родители уже старые люди, отказываются. Живется моим старикам несладко, у отца капитанская пенсия, представляете? Раньше я переводил им гонорары за статьи, публиковавшиеся в Союзе, однако теперь на суверенную Украину и переводы не принимают.
ЧУЖОЙ СРЕДИ СВОИХ
- Ваша последняя книга, написанная по впечатлениям от поездки в Союз в 89-м году, называется “Иностранец в родном городе”. Вы действительно чувствуете себя здесь чужим?
- Я здесь не чужой. Мне предложили место политического обозревателя в “Советской России”. Я хочу большего – участвовать в политическом процессе, заниматься политикой.
- Но для этого придется покинуть Францию.
- Я не вижу тут проблемы, мне не впервой менять место жительства. Я выжил, не пропал на Западе, так чего же мне бояться теперь?
- К слову, почему вас так долго не пускали в Союз? Кажется, вам помог приехать Юлиан Семенов, и он же первым опубликовал вас здесь?
- Почему не пускали, спрашивать надо не у меня. Что касается Юлиана Семенова, то мы познакомились на приеме у парижского американца – общего знакомого и разговорились. Семенов предложил: “Давай я тебя напечатаю”. Он же меня пригласил в Союз. Он это пообещал и сделал.
Впоследствии наши отношения испортились, он за что-то обиделся на меня…
Юлиан Семенов – первый советский капиталист в книжном бизнесе, сумел организовать доходные предприятия. Разумеется, он из бывших. Я исключение, у меня нет бывшей биографии, я не был ни членом КПСС, ни даже ВЛКСМ. У меня в анкетах прочерки – не был, не состоял, не участвовал. А Семенов был, состоял, участвовал. Но что это, собственно, меняет? Ельцин ведь тоже был и состоял, однако это никого не смущает.
Мне часто на Западе говорили: что же ты общаешься с Семеновым, это же генерал КГБ? А я отвечал, что всю жизнь мечтал познакомиться с генералом КГБ и жалею лишь, что этот генерал перестроившийся. Я бы предпочитал закоренелого.
НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ – В ПЕРСПЕКТИВЕ
- Вы знакомы с Франсуазой Саган? Это ведь она вместе с другими хлопотала о предоставлении вам французского гражданства.
- С Саган я едва ли перекинулся двумя десятками фраз,.. такая жеманная комнатная собачонка. В свое время она написала книгу, которая якобы произвела определенную миниреволюцию во французских нравах. Это было все очень хорошо организовано, ее отец был большим человеком в книжном бизнесе. Это не была какая-то 17-летняя безвестная девушка, пришедшая со стороны. Все ее книги буржуазны и достаточно поверхностны, хотя сама Саган сегодня легенда.
- В 1986 году в одном из интервью на Западе вы сказали, что через пять лет хотите стать писателем-легендой, популярным и узнаваемым. Срок прошел. По-вашему, вы своего добились?
- Думаю, что да.
- И Нобелевская премия станет венцом стремлений?
- Нобелевскую мне не дадут, я другого типа писатель, писатель антиистэблишмента. Я отношу себя к взрывателям общественных устоев, а у них обычно трагические судьбы. Вот Бродский – да, это другое дело, он академичен, всегда высказывается за существующий порядок. Даже тот его ленинградский бунт как таковым бунтом не был. Это недоразумение, нон-сенс.
Правда, Нобелевскую премию дали Альберу Камю, этот тоже был достаточно взрывчатый писатель. Черт его знает, может, и я когда-нибудь дождусь.
- Для вас это важно?
- Нет. Сартр вот, к примеру, ведь отказался от премии.
- Тогда что главное?
- Быть автором вот этих книг, лежащих на столе. Вы называете мои произведения скандальными, но скандальность возникает от несоответствия моих идей и моей эстетики с восприятием читателей.
- Надо полагать, свой стиль вы менять не собираетесь?
- Нет, конечно.
- Значит, можно ждать новых сенсаций?
- Ждите!
Андрей Ванденко.
ПОСЛЕСЛОВИЕ. Через несколько дней я опять звонил в дверь с приклеенным липкой лентой номером. Я принес Лимонову готовое интервью на подпись. В этот день, 22 февраля, Эдуарду исполнилось 49 лет. Как водится, я поздравил именинника. Поблагодарив из вежливости, Лимонов заметил: “Я никогда не праздную собственный день рождения. Не вижу в этом событии ничего, кроме повода напиться”.
Лимонов был трезв. На столе лежали рукописи, газеты, книги. Писатель работал.
