Случай, о котором я хочу рассказать, произошел со мной почти тридцать лет назад. Тогда я хотел сразу записать все как было – по горячим следам, но не записал: возможно, струсил. Правда, раза два или три рассказывал эту историю самым близким друзьям…
Конечно, можно бы и сейчас отложить на потом, сославшись уже на неактуальность или на плохую память. Но насчет памяти вводить в заблуждение следует других, а вовсе не себя; что же до актуальности, то кто точно наперед знает?
Я учился в Московском университете, на факультете, где вроде бы готовили к профессии, которой всегда почему-то присваивают номера, причем никогда №1 – то говорят, что вторая древнейшая, то величают четвертой властью… Был молод и легкомыслен, хотя второе никак не вытекало из первого, ибо кое-что за свои двадцать успел повидать. Впрочем легкомысленны были многие сокурсники, и не в последнюю очередь мои приятели Марк и Валера.
Вероятно, только легкомыслием (или, если угодно, легкомысленной бесшабашностью) надобно объяснить наши действия в тот злополучный день. Кто-то из преподавателей заболел, и перед нами распахнулось двухчасовое окно. Мы втроем даже не вышли на улицу, напротив, поднялись на второй этаж, нашли небольшую свободную аудиторию и расположились в ней, предусмотрительно вставив в дверную ручку ножку стула.
В том, чем мы занялись, закрыв дверь, мы не преуспели, потому что уже через пять-десять минут в дверь стали ломиться. Конечно, это было досадно, но что поделаешь: мы быстренько собрали все со стола, рассовав по карманам, и вытащили из двери стул, не ожидая особенно худого для себя. Собственно, хуже того, что нам помешали, мы в тот момент придумать ничего не могли. Но легкомыслие быстро сменилось удивлением, а оно, в свою очередь, немедленно уступило место тревоге: в аудиторию вошла не уборщица и даже не случайный аспирант, а четверо или пятеро очень серьезных мужчин с насупленными лицами. И первое, что они нам сказали, было короткое, как щелчок по носу:
– Документы!
Мы предъявили студбилеты, и несколько ближайших часов все наши перемещения можно определить как неуклонное следование за этими синими студенческими корочками.
Первая остановка на этом маршруте – кабинет нашего Декана. Деканом был достаточно молодой человек с холодным взглядом и правильной, чуть скрипучей речью. Возможно, эта скрипучесть объяснялась как-то его именем, вполне древесным. Он сейчас деканит там же, и, насколько я знаю, так же правильно, хотя уже давно не самый молодой декан в университете.
Люди, которые нас замели, были и впрямь суровы, но – не профессионалы. В противном случае они не допустили бы такой оплошности – оставить нас втроем без контроля пусть даже на полминуты. Этого времени нам вполне хватило, чтобы договориться о легенде – незамысловатой, но доброкачественной. С этой самой полминуты мы часами твердили одно и то же: Валера собрался жениться (это действительно было так) и желал посоветоваться с друзьями (это было так отчасти).
Разумеется, Декан разговаривал… Какое там разговаривал! Допрашивал нас поодиночке. Выслушав легенду трижды и не найдя в ней ни дефектов, ни удовольствия, Декан стал запугивать. Не поручусь за слова, которые он отстриг от себя, “беседуя” с Марком и Валерой, но со мной он совсем потерял чувство реального. Вероятно, он тоже не был профессионалом. Он сказал, что запираться бессмысленно. Что они кое-что уже нашли в той аудитории, и это кое-что неопровержимо свидетельствует: мы писали листовки к завтрашнему первому дню суда над Синявским и Даниэлем (тут мне впервые по-настоящему стало страшно, хотя страх, в конечном счете, только придал твердости). Что он от органов (!) достаточно уже знает о нас и в частности обо мне, потому что в знакомстве и антисоветских разговорах со мной призналась некая Елена Барас (твердости во мне еще прибыло, потому что я не только не знал никакой Елены Барас, но тогда и не слышал о ней, а упорствовать в своей правоте – что может быть удобнее и приятнее?). Тогда я удивил Декана, спокойно и тихо заявив ему:
– Давайте организуем очную ставку.
Декан проиграл по очереди нам троим, причем по два раза, после чего отступился, послав нас на новый виток. В кабинете проректора нас ждал профессионал.
Чтобы пройти от нашего факультета к кабинету проректора, нужно было из конца в конец пересечь “психодром” – так мы называли площадку, над которой возвышаются – и по сей день – два друга: Герцен и Огарев. В каждом культурном учреждении (а университет, что там ни говори, является учреждением культурным) всегда есть урны. Незаметно переправить туда содержимое карманов было плевым делом. Хотя и рискованным. Нет, не потому, что могли заметить (со студенческой сноровкой такого рода могут поспорить только карманники), а потому, что теперь, даже если припрет, не останется вещественных доказательств, позволяющих утверждать: не писали мы никаких листовок!
Профессионалом, которому проректор уступил на время свой кабинет, оказалась женщина. Симпатичная, никак не старая, глаза умные и красивые, настороженные, но не бегают. По-моему, она сразу смекнула все: и то, что листовок мы не изготавливали, и то, что все равно бы не признались, и то, что успели сговориться (проклятые непрофессионалы, подумала, верно, она), и что от предметов, уличающих нас в чем-то, чего она и сама не знает, мы успели избавиться. Женщина говорила сразу с нами троими. Была ласкова. Объясняла сложную международную и внутриполитическую ситуацию. Когда я осмелел настолько, что выложил про воображаемую Елену Барас, она снисходительно успокоила меня – будто бы Декан немножко напутал. Она даже поинтересовалась, нравится ли нам учеба и нравимся ли мы преподавателям, а получив утвердительный ответ на оба вопроса, даже кокетливо погрозила пальцем (или это предательская память додумала, дофантазировала про пальчик?). И – отправила опять к Декану.
Тот больше не корчил из себя генерала КГБ (я думаю, что он тогда и правда не был генералом), зато по-отечески поинтересовался: как мы посмотрим, если для усиления воспитательного процесса нас, поискав и найдя сведения о пропусках лекций, турнут из МГУ? И дал соответствующую команду своей сотруднице.
Третий раз прошли мы “психодромом” (какое все же удачное название!) мимо неразлучных Александра Ивановича и Николая Платоновича. Теперь уже по своей воле шли на прием к женщине из органов – жаловаться. О! Она все поняла, она вошла в наше положение, она немедленно позвонила и строго попросила не трогать нас, разве что станем двоечниками. Прежде чем пожать опять наши ладони, она велела записать ее телефон – на случай если станут нас обижать по ошибке. “Да, – добавила она, – если не будут обижать, все равно позвоните: вдруг вам встретится человек, который явно, или вам это покажется, является врагом…”. Разумеется, мы не могли ответить на ласку дерзостью и обещали. Клянусь честью, не моя вина, что за эти три десятка лет я не повстречал ни одного врага отечества. Как я это понимаю.
Вот, собственно, и все. Валера и Марк достаточно скоро ушли с дневного отделения, и для них, стало быть, никаких последствий не было. (Валеру Агронского недавно встретил, он зам. главного в газете “Деловой мир”. Марка Дейча долгие годы слушал в эфире, когда удавалось настроиться на радиостанцию “Свобода”.) Я благополучно закончил факультет. Под конец Декан попытался все же сделать мне гадость: на меня лежала именная заявка из “Мосправды”, где я уже был к концу 60-х совсем своим, а меня распределили в Магаданскую область. Даже не в Магадан, а именно в область. Но с крайнего северо-востока позабыли прислать подъемные (такие справки я ненавязчиво навел для спокойствия). Стало быть, и для меня история осталась без печали. Хотя, что и говорить, скверная история.
Не потому ли история отечества за семьдесят лет такая скверная, что состоит из миллионов и миллионов маленьких скверных историй.
Я же, когда вспоминаю о том эпизоде, всякий раз испытываю стыд. Если б мы тогда действительно писали листовки, а не играли в карты!.. Пусть бы даже это все не кончилось для нас так легко… Зато сегодня я не мог бы считать этот случай скверным, глядишь, и большая история оказалась бы к нам чуть ласковей.
Леонид ГВОЗДЕВ.
