ПИСЬМА К ПЕРВОЙ ЛЮБВИ
МИСТИФИКАЦИЯ
Здравствуй!
Я приехал сюда, чтобы выбраться из тупика.
Я знал, что здесь скрипит под ногами снег, что мои лыжи, готовые к бегу, стоят в сарае, что вечером месяц привычно выкатит из-за березы. Последней в нашем старом саду.
Я знал, что любая работа здесь, пусть даже ассенизаторская, обернется радостью, и тревоги отступят. Хотя бы на пару дней.
…Знаешь, когда я решил написать тебе? Когда сидел в зубном кресле и Ленка в белой шапочке и белой марлевой маске, склонившись надо мной, убеждала чуть-чуть потерпеть. И я был весь мокрый от страха. Между прочим, вот так же спокойно она передавала мне промокашку с вариантом контрольной по геометрии. Я перекатывал половину, чтобы дотянуть до трояка и спастись от нашего классного. Безысходность, ужас, конец! Как зубная боль.
Я решил написать тебе, хотя понимал: мистификация. Мистификация никогда ни к чему не ведет. В словаре иностранных слов об этом все сказано: “обман, намеренное введение кого-либо в заблуждение”. Успокойся, я обманываю только себя, других я обманывать не умею. Мои звонки тебе – мистификация в квадрате. Если бы я еще звонил трезвым! Если бы хоть раз по утру мог бы вспомнить, что говорил и что слышал в ответ. Правда, я помнил, что мы говорили легко, куда легче, чем раньше, сразу узнавали друг друга и плели нечто полуконспиративное.
Не в этом дело. Я хочу написать тебе о другом. О том, как я увидел тебя. Как я понял, что можно врасти в землю и не суметь двинуться. Застрять и уменьшиться в размере. Курить и ничего не чувствовать. Кроме боли, кроме недоумения, негодования. Это же мой вокзал! Я прихожу сюда, чтобы уехать в детство, я здесь беззащитен поэтому…
Тогда было тепло. Солнечно. Знаешь, как раньше: жмуришься от солнечной силы и почему-то счастлив? А когда спичка погасла, я шагнуть и не смог. Шли вы мимо меня, как парад перед мавзолеем. Вы с электрички шли? Ты стала совсем такой, как мне хотелось раньше. Помнишь, я говорил? Ну, вспомнила? И сквозь черную куртку, и через широченные черные брюки (какого черта, а?!) я это видел. Рыжая копна в нужном растрепе, улыбка ему вся-вся и походка, словно под музыку. Пластика гимнастки с Цветного в тебе никогда не умрет. Мираж? Горечь? Не знаю. Я рад, что увидел тебя такой. Была, правда, паршивица-мысль: “Что вы тут делаете? Неужели мотались на подмосковную барахолку?” Я легко отогнал ее, вспомнив красную рубаху, насквозь пробитую солнечными лучами. Они исправно били в окно, и мы учились целоваться.
Не обижайся. Старая мистификация выползла погреться на солнышке. Пусть ее, не гони.
…Утро. Мне не хочется перечитывать каракули, написанные ночью. Почему? Ты еще спрашиваешь! Да потому, что по следу растаявшего месяца топает за водой сосед, вместо звезд в небе каркают вороны и после завтрака надо мыть посуду, потому что нагрелась вода. И вообще надо делать то, что надо. Жалкие минуты обманщицы-свободы утонули в стакане. Где же еще? Так проще. Но это было позавчера.
Никакой рефлексии. Надо найти и покормить кошку. Она побежала проветриться и не спешит возвращаться. В детстве такая белая Мурка со всей кошачьей серьезностью разодрала мне ногу. Я помешал ей умываться… А дочь до слез хочет собаку, “хоть какую-нибудь”. И плачет горючими слезами в подушку после маминых и папиных слов.
Если пытаешься жить в выдуманном тобой мире, то иногда выдыхаешься. Товарищ Александр Грин это хорошо понимал. Пугает, однако, другое. Кругом столько интересных людей, порой встречаются даже хорошие, но близкие… уже невозможны. Они уже начали уходить. Они с тобой в ненаписанных никогда мемуарах.
Извини за сумбур. Он не случаен, наверное. Сумбур поселился в стране, в каждой живой душе затаился, все мы сумбурим, каждый по-своему. У тебя ведь есть томик Рубцова? Ну хотя бы: “Постучали в дверь, открывать не стал. Я с людьми не зверь, просто я устал. Может быть, меня ждет за стенкой друг, может быть, родня? А в душе – испуг”.
Как знать, если соберусь написать еще, может, получится и мудро, и чеканно, и весело. А пока, напоследок, вот тебе совсем свежая мистификация.
В поезде очень холодно. Всем, кроме старухи лет сорока пяти. Пьяная вдрызг, она сообщает приглянувшемуся ей пассажиру, что только что продала дочь и гуляла на ейной свадьбе. А не понравившемуся – “г-ну штопанному”: “она, восемь лет отслужившая в двадцать седьмом роддоме, своими трудовыми пальцами может такое сделать!” Человеку с гитарой: “Будь жантельменом! Если женщина просит! Я – женщина. У меня дома ничего, только любовь и розы, розы и любовь. Ва-а-а-зь-ми гитару, ва-а-зь-ми гитару!” И поет про раскинувшееся широкое море сиплым мужским голосом так, что семилетний пацан испуганно спрашивает: “Это дядя? Или тетя?” И наяривает про политику: “Что мне Грачев? Одна Галка может иметь сотню грачей. И имеет!” Встать и выйти на нужной станции ей тяжело. “Подтолкните, родимые”. И родимые помогают так, что она тормозит на перронной перегородке, согнутая пополам..
Пока?
ПАВЕЛ ВАСИЛЬЕВ
