Натали, тебе.
…Этот стройбатовский чмарь по кличке Гнус сидел на губе в камере подследственных уже три месяца. И хотя статья его была ясная – чистое дезертирство, за что светили либо пара лет дисбата, либо три года зоны, суда Гнусу все никак не было. Он сидел с двумя казахами, которых замполит застал в Ленинской комнате ночью, горячо полюбливавших друг друга. Ломилась им пятера, а для смеха комендант посадил любовников вместе. Впрочем, ребята они были тихие, Гнуса не обижали, а к тому, что они возятся по ночам в углу, Гнус уже привык. С чем он не мог смириться, так это…
При обыске, когда его шмонали при поступлении на губу, в кармане обнаружили карточку обнаженной девушки. Начальник губы, прапорщик по кличке Уши долго разглядывал девчонку и хотел отобрать карточку, но Гнус так затрясся, так завращал белками, что Уши чуть не сжалился впервые в жизни – может, припадочный?
– Что за бикса? – поинтересовался он.
– Жена, – ответил Гнус.
– А чего голая? Кто снимал?
Гнус ничего не ответил, и Уши, помедлив, вернул ему карточку со словами:
– На, дрочи на здоровье, чума ты гребаная…
И с тех пор каждый караул, заступающий на губу, обязательно брал у Гнуса карточку на просмотр. Гнус подчинялся, потому что иначе карточку отобрали бы вообще. Солдаты разглядывали его голую жену и шумно обсуждали ее достоинства: “Во, бля, сиськи, а? Ух, я бы всадил ей по самые помидоры!”
Потом они начинали допрашивать Гнуса по поводу того, как его баба в постели: ничего? или чего? а в рот берет? как нет? не звезди, курва! ну, берет, а? берет? то-то же! а как берет, классно, а? классно, говорю, чума ты ссаная! классно, нет? тащишься? тащишься, говорю, когда берет? тащишься, нет, козел?! а ну, схватил тряпку, по-бырому влажную уборочку! так, сука! так! теперь отжался двадцать раз! до земли, падла, до земли брюхом своим! не так! слушай команду: раз – пошел вниз! значит, Серега, ты бы тоже засадил этой лярве, да? слышь, он говорит, она в рот берет! дал бы, а? два – выпрямился, раз – упал!
Мордоплясов в издевательствах над Гнусом участия не принимал. Он с зеками был снисходителен: если зек упрямился, Мордоплясов мог ему съездить сапогом по почкам или прикладом по зубам, но не зверствовал. С Гнусом у Мордоплясова более-менее нормальные отношения, и хотя ефрейтор тоже брал карточку и разглядывал ее, но никогда не шутил и не допрашивал Гнуса по поводу достоинств его бабы.
Однажды ночью Мордоплясов стоял на часах и высчитывал время до смены в секундах и до дембеля в минутах – один хрен получалось много, но в минутах, оно легче, вроде – минутное дело… Так вот, в ту ночь, когда уже отвозились казахи; когда перестал стонать пьяный дембель, который в близлежащей деревне, очумев от свободы, порезал каких-то мужиков и бабу, и патруль переломал ему кости, а в госпиталь везти было далеко – ничего, не подохнет до утра; когда только луна блестела в тусклых и немытых окнах, и только раскормленные гарнизонные сибирские крысы шмыгали по плацу, и неудержимо таяли секунды до смены и минуты до дембеля, Мордоплясов разговорился с неспавшим Гнусом – тот целыми ночами мерил камеру шагами.
– Ты чего бежал-то? – спросил Мордоплясов, зевнув. И, может, потому, что Мордоплясов никогда не допрашивал Гнуса, берет ли его баба в рот, Гнус и рассказал Мордоплясову свою историю.
Гнус, оказывается, был по профессии краснодеревщик, и получал неплохо, и в доме был достаток. А когда они с Галей ходили на дискотеку, то к ней не приставали даже отчаянные ребята с сахарозавода – не потому, что Гнуса боялись – чего его, гунявого, опасаться, а потому что уважали Галу, и вообще – мужняя жена, Гала… Гнус сам не знал, почему она за него вышла – она ведь красавица – ну, сам, браток, видел, да? (Мордоплясов сумрачно кивнул). И хотя лихих ребят с прищуром, фартом и фиксой вилось вокруг Галы полно, выбрала она Гнуса. И ночи у них со временем стали… В общем, дураки они, братан, мучают меня – берет-не берет… Из меня, братан, душа в эти ночи уходила, во как…
Ну, забрали меня служить. Писали мы друг дружке часто. Все нормально, чего и писать-то? Но писали. Полтора года оттрубил и – как отрезало. Ни строчки два месяца. А потом ребята стукнули: мол, ссучилась твоя Гала, полгорода к ней переходило, и днем уже бегают. Мол, забудь ее, сука она.
Как обухом меня, братан, двинули. Той же ночью ушел из казармы, как был, в х/б. Ну, до Красноярска добрался, а денег – шиш, товарняками ехал, потому и не поймали. А взяли уже на пороге, менты ехали, видят: солдат, дай, мол, проверим. Самую малость я, братан, не дошел. Трех шагов, понимаешь?
– Ну, и дошел бы? Ты б ей морду набил или чего похуже, так тебе бы на всю катушку, а так, глядишь, дисбатом отделаешься, по половине выйдешь… – посочувствовал Мордоплясов.
Гнус посмотрел на него непонимающе:
– Да ты что?! Я бы ее пальцем не тронул, я бы в ногах у нее лежал, просил бы, чтобы она меня не бросала…
Они долго еще курили в ту ночь, больше не говоря ни слова, а потом Мордоплясову была смена.
С тех пор между Гнусом и Мордоплясовым и установились отношения своего рода со взаимопониманием, и Мордоплясов следил, чтобы никто в столовой, когда зеков выводили жрать, не отнимал у Гнуса пайку. Конечно, со своими ребятами Мордоплясов не ссорился, когда они мучили Гнуса, заставляя рассказывать в подробностях, что и как делала его баба, но сам в этом не участвовал. И реже стал просить у Гнуса фотографию – становилось как-то неудобно, вроде как знакомая там снята, редко, в общем, просил. Ну, так разобраться – чего ему, Гнусу? Разом больше, меньше… Но все равно, нечасто.
…Рота охраны была взбудоражена с обеда. Потому что в тот день в комендатуру пришла не кто иная, как та самая, ну, с фотки, где голая, та самая… Она сидела в комнате у начальника губы и просила свидания, а Уши наслаждался ее видом, потягивался и весь аж лоснился, и тянул время. Вся рота перебывала в комнате у Ушей, срочно найдя для этого повод. Солдаты пялились на нее и глупо улыбались, она краснела и никак не могла понять, что происходит. А каждый вспоминал, что она берет, и пялился на нее, и млел. А Ухан подмигивал солдатам на нее и задавал двусмысленные вопросы, и она, не вытерпев, достаточно резко спросила:
– Да что происходит? Я его законная жена, мне по закону положено свидание!
В углу стояли ее чемодан и рюкзачишко, в котором явно угадывалась домашняя жрачка, и она кивнула на рюкзачишко, как на весомый и бесспорный аргумент.
И Ухану пришлось сказать, что без коменданта он не может решить этот вопрос, а комендант уехал в Абалаково, будет завтра.
Рота не спала долго, и все разговоры были о Гале. Ночевать ей отвели место в комнате Ухана – принесли из роты койку и чистое белье. Уходя, Ухан поговорил с ротой круто, запретив даже приближаться к комендатуре – не хватало только, чтобы эту сучку трахнули всей ротой. И рота ворочалась полночи, и в сотый раз принималась обсуждать, какие у нее груди. А счастливому Вьюнку, когда он заносил койку, даже локтем удалось задеть ей по грудям, и его заставляли повторять, что он почувствовал, снова и снова, и млели, и тащились, мутнояйцые и мутноглазые.
У Мордоплясова была вторая смена, самая поганая, с трех до пяти. В это время почему-то особенно хочется спать.
Гнус знал, что приехала его жена, и Мордоплясов знал, что Гнус попросит его о свидании, и хмурился, и злился еще до заступления на смену, и не знал, как отказать. Гала спала в комендатуре, в десяти метрах от Гнуса, но эти десять метров ему было не пройти. К тому времени Гнус сидел один, казахам впаяли по году и отправили в разные лагеря, и дома они должны были оказаться раньше дембеля.
Мордоплясов стоял под своим грибком, на перекладине которого было вырезано штык-ножом на вечные времена: “Деревья умирают стоя”, и старался не смотреть в сторону вагончика, в котором находилась камера Гнуса. Но он видел спиной, как Гнус, обхватив решетку, с мольбой смотрит на Мордоплясова, и Мордоплясов, злясь сам на себя, не выдержал.
Он подошел к клетке, и Гнус уставился на него, затаив дыхание.
– Ладно, погоди, – сказал Мордоплясов, – схожу на разведку. Если все спят, может, приведу ее… О том, чтобы вывести Гнуса из камеры, речи не было – за это на его место сел бы сам Мордоплясов.
Ефрейтор осторожно вошел в здание комендатуры. Все было тихо, и только из последней, угловой комнаты Ухана пробивался в щелку свет – Гала, видимо, не спала, хотя время было около четырех. Мордоплясов, стараясь не греметь сапожищами, подошел к двери и осторожно ее отворил.
Она сидела на постели, накрывшись одеялом, и Мордоплясов тут же узнал ее – те же полные губы и вызывающий взгляд темных глаз. Он кашлянул и сказал:
– Это… Гнус… То есть ваш муж… Если тихо, то я мог бы вас на десять минут к нему провести. Только если вообще тихо.
Она вскинулась, и глаза ее распахнулись от радости. Она лихорадочно начала одеваться, позабыв о существовании Мордоплясова, а он окаменел. Она была только в лифчике и трусиках, когда, сняв халат, боком повернувшись к ефрейтору, начала надевать юбку и блузку. Мордоплясов воочию увидел ее полную грудь, которую он столько раз разглядывал на залапанной карточке, – только живую, в тугом маленьком черном лифчике, она колыхалась, и каждое движение пронзало Мордоплясову позвоночник. Ее бедра двигались, как, как две белуги, и в мозгу у ефрейтора стучало: “Тащишься?! Берет, да? Тащишься?!”
Одевшись, она повернулась к Мордоплясову и заметила перемену, произошедшую с ним, и ее улыбка померкла.
– Что… – внезапно охрипнув, спросила она, – что? Идем?
Она уже все поняла своим женским чутьем, но не хотела еще в это верить.
Мордоплясов, опустив глаза, что-то понес насчет того, что комендант, он известная гнида и завтра свободно может ее не пустить, потому надо идти сегодня, сейчас, пока он, Мордоплясов, стоит на часах, вот только…
– Что? – спросила Гала, – деньги? Не сомневайтесь, что вы, я же понимаю! – Она кинулась к вещам и начала расстегивать чемодан.
– Да нет, какие деньги, – пробормотал Мордоплясов, – мы не берем… Да вот только вы… такая… в общем, мы с вашим мужем друзья, я о нем забочусь. Только… вот…
Она стояла вполоборота, ничего не говоря. Потом, помедлив, она повернулась к Мордоплясову и с мольбой, желая всей душой, чтобы она ошиблась, проговорила:
– Да скажите же, Бог мой! Что же нужно?
Они встретились на миг глазами, и Мордоплясов тут же их опустил. Они стояли молча, и ночь тянулась, а в десяти метрах грыз зубами решетку Гнус и не понимал, почему не идет Мордоплясов, один или с Галой, может, нарвался на оперативного? Тогда и вообще свидание не дадут, очень легко…
Гала поднесла руку к горлу, будто его перехватило, потом медленно, очень медленно расстегнула верхнюю пуговицу, потом еще и еще. Мордоплясов неловко попятился и поставил автомат у двери, а в горле у него пересохло совсем.
…Они с Галой зашли на губу, и Мордоплясов отпер камеру Гнуса, и Гала повисла на своем муже, а он сначала потряс руку ефрейтору и сказал:
– Спасибо, братан, спасибо! Я тебя никогда не забуду, слышь, братан?!
Мордоплясов стоял под грибом, повернувшись спиной к вагончику, где была камера Гнуса. Ночь висела над лагерями, без конца и без края. Только крысы изредка пробегали по плацу, и замирали, и смотрели круглыми глазами-бусинками.
Игорь ВОЕВОДИН.
От редакции. Было время, и Игорь Воеводин был крутым ефрейтором из спецвойск и выглядел он соответственно. Прошло время, и московский поэт, писатель и журналист И.В. выглядит вот так.
На снимке: встреча с читателями (с фотомоделью Натали).
