Николай Васильевич Гоголь сочинял свои бессмертные “Мертвые души”, сидючи в Риме на виа Феличе, в доме № 126, где он занимал две небольшие комнаты. Казалось бы, колоритная жизнь Вечного города, сказочные пейзажи Кампании, похожие на оперные декорации, добродушный народ, который не знает матерной брани и не устраивает по праздникам массовых мордобоев, а с утра до вечера распевает свои conzone и вместо воды пьет разбавленное вино, должны были настроить нашего гения на светлый, мажорный лад, так что от похождений коллежского советника Чичикова, уповательно, следовало ожидать чего-то смешливо-любовного, в ключе “Вечеров на хуторе близ Диканьки”; главное дело – родина была далеко, и обшарпанный фасад Российской рабовладельческой империи, за которым валяли дурака Бобчинские и Добчинские, миллионы лапотников перебивались с хлеба на квас и ”кувшинные рыла” планомерно разворовывали державу, не так рельефно стоял в глазах. Тем не менее написалась у Николая Васильевича грустная эпопея о несуразностях русской жизни, хотя и называлась, точно в насмешку, она – поэма. Ну ни одного сколько-нибудь симпатичного персонажа, а все сплошь злые карикатуры на соотечественников, как будто в России живут только жулики и придурки, – даже конь Заседатель и тот подлец. И ни одного опрятного интерьера: в лучшем случае налицо вечно “не готовые” кресла Манилова, в худшем – бедлам у Плюшкина, увенчанный пожелтевшей зубочисткой, высохшим лимоном, некогда недопитой рюмкой и кусочком окаменевшего сургуча. Приятного пейзажа тоже ни одного, и даже единственный на всю поэму отчасти пригожий день “был не то ясный, не то мрачный, а какого-то светло-серого цвета, какой бывает только на старых мундирах гарнизонных солдат, этого, впрочем, мирного войска, но отчасти нетрезвого по воскресным дням”. Ох, не поздоровилось бы Николаю Васильевичу, пиши он в наше смурное время; живьем на костре его, наверное, не сожгли б, но точно довели бы до нервного истощения за прямую государственную измену.
Так надо полагать, что, поставив последнюю точку, Гоголь перечитал рукопись – и ужаснулся на результат. Или он еще в процессе работы с тревогой и ревностью примечал, что перо ведет его не туда, что он-то задумал именно поэму о веселом прохвосте, вроде Хлестакова, только с германской жилкой, а на деле выходит убийственный фельетон. Или же он изначально собирался вывести Россию в монстрёзном виде, но не до такой степени, какая установилась сама собой. Что бы там ни было, Гоголь, по всей видимости, сильно огорчился святотатственной направленностью “Мертвых душ”, и тогда явился на свет финал, известный под названием “Птица тройка”.
Даже неискушенному глазу видно, что финал этот вроде бы искусственен, как бы привязан веревочкой к материковому тексту, до того он неорганичен развитию характеров и событий, тем более что его предваряет откровенная оговорка: “Еще падет обвинение на автора со стороны так называемых патриотов”. Потом идет, как известно, невнятный анекдот о Кифе Мокиевиче и Мокие Кифовиче, за ним следует передаточное звено, кстати, весьма сомнительное с точки зрения высокого вкуса: “Но мы стали говорить довольно громко (имеется в виду беседа автора с читателем), позабыв, что герой наш, спавший во все время рассказа его повести, уже проснулся…” – затем Чичиков, окончательно оклемавшись, начал погонять кучера Селифана и заулыбался, “слегка подлетывая на своей кожаной подушке, ибо любил быструю езду. И какой же русский не любит быстрой езды?” – заводит, наконец, Гоголь свою защитную речь, отдавая должное загадочной нашей спеси.
Между тем Павел Иванович Чичиков был как раз из тех русских, которые никак не могут любить быструю езду, поскольку приверженцы таковой бытуют среди семнадцатилетних шалопаев, художников, уголовников, горьких пьяниц и прочих широких натур, а Павел Иванович относился скорее к натурам осмотрительным, меркантильным, отчасти даже к педантам европейского склада мысли. Словом, не пристало такому человеку нестись сломя голову в своей пресловутой рессорной бричке, тем более что ему некуда было спешить, и кучер Селифан уже несколько раз подвергал его жизнь опасности на самых умеренных скоростях. И вообще почему непременно нужно быть русским, чтобы любить быструю езду? Казахи, эстонцы, немцы тоже, вероятно, на такое национальное качество имеют право претендовать, наконец среди русских найдется немало русских, которые решительно не терпят быстрой езды в связи с известным состоянием наших транспортных магистралей, широким распространением пьянства за рулем, удручающей культурой дорожного движения и взбалмошностью российского пешехода, а под Калугой живет одна пожилая женщина, никогда не ездившая даже и в поездах, “потому что вперед не видно”…
Итак, Николаю Васильевичу-то потребовался панегирик стремительной “птице тройке”, увенчавший ехидно-сатирический роман, в сущности, обидный для всякого русского человека, роман, показавший нашу Россию в самом ничтожном свете хотя бы потому, что помещик Манилов, представляющий сливки общества, мечтает о производстве в полные генералы за дружбу с первым попавшимся проходимцем, а народную гущу представляют то два мужика, которые сократствуют по поводу колеса, дескать, доедет оно до Казани или же не доедет, то дядя Митяй с дядей Миняем, которые, как ни пересаживаются с пристяжного на коренного, не в состоянии развести два столкнувшихся экипажа, а это уже скандал. Да еще гоголевский панегирик вызывает нехорошие вопросы по всем трем кардинальным пунктам; пункт № 1: “Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться…” – если иметь в виду древних египтян, которые, видимо, первыми стали впрягать трех коней в военные колесницы, то ничего особенно бойкого за этим народом не замечалось, но если отдать приоритет и впрямь бойкой нашей России, то нужно будет признать, что это не самый завидный приоритет; пункт № 2: “И нехитрый, кажись, дорожный снаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро живьем с одним топором да долотом снарядил и собрал тебя ярославский расторопный мужик” – это уже звучит как завуалированная насмешка, ибо нам отлично известно, что стоит тот национальный продукт, который производится наскоро да живьем, а главное, без винтов и гвоздей, каковые у нас остаются в неискоренимом дефиците от Владимира Святого до наших дней; пункт № 3: “Не в немецких ботфортах ямщик…” – что да, то да, не в ботфортах, уж это точно.
Ну разве что песнь “птице тройке” носит у Гоголя чисто техническое значение и понадобилась она исключительно для того, чтобы органично перейти к славословию самоей Отчизне, которое зиждется на вопросах: “Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься?” и “Русь, куда ж несешься ты? дай ответ”. Сейчас, спустя сто пятьдесят один год, мы можем сказать, куда, – к величайшим достижениям в области технической мысли и художественной культуры, но вместе с тем и к поражению самой многочисленной армии в мире от севастопольского десанта антирусской коалиции, отчасти по той причине, что “у них ружья кирпичом не чистят”, к освобождению крестьянства, повлекшему за собой чудовищный терроризм, к всесветному позору, каковой уготовало нам крошечное азиатское государство, к несчастной мировой войне, трем революциям, установлению бесчеловечного режима большевиков и в конце концов возвращению на круги своя: опять, как и сто пятьдесят один год тому назад, Россия представляет собой второстепенную квазиевропейскую, бедствующую страну, которая по-прежнему несется куда-то, именно “что бойкая необгонимая тройка”, управляемая пьяным и неуравновешенным Селифаном, постоянно готовым вывалять нас в грязи. То есть вопрос “Русь, куда ж несешься ты? дай ответ” остается в повестке дня, но опять же Она “не дает ответа”; и не даст, потому что ответа нет.
Есть некоторые частные соображения, а ответа нет. Может быть, Русь несется к цивилизованным рыночным отношениям, а может быть, к гражданской войне, не исключено, что к беспримерному взлету национальной культуры, но также не исключено, что к расколу державы на удельные княжества домонгольского образца; вообще наша Русь обожает ставить вопросы, отвечать же на них не в Ее правилах, этого почему-то Она не любит.
Таким образом, туманно-патриотический финал, которым Гоголь счел необходимым увенчать свои “Мертвые души”, находится в глубоком и странном противоречии с материалом, концепцией, фабулой, самим источником вдохновения, обнимающим чичиковых, коробочек да ноздревых, но в том-то все и дело, что это противоречие обозначило, дало жизнь целой отрасли нашей национальной литературы; отрасль эту можно определить как “русскую тему”, которой, между прочим, в разное время занимались некоторые великие наши писатели, многие выдающиеся и тьма сочинителей, сильно заблуждавшихся на свой счет. В свою очередь, существо русской темы заключается в стародавнем противоречии между европейским самочувствием русского человека и гнусно-азиатскими условиями его жизни. Если для вящей наглядности поискать соответствующую аллегорию, то не найти ничего удобнее случая с Гераклитом, который постоянно принимал от водянки навозные процедуры, собственно, только благодаря им человечеству открылись диалектические начала.
И действительно: культурный русак весь соткан из молекул этого коренного противоречия. Скажем, сесть в тюрьму он может каждую минуту и ни за грош, доходы его находятся на уровне парижского маргинала, который питается объедками и спит в картонном ящике, однако же, обыденно европейский бюргер по сравнению с ним есть дитя малое, поскольку бюргер радуется и страдает по пустякам, например, из-за котировки ценных бумаг на бирже, поскольку он слыхом не слыхивал про Шопенгауэра и полагает, что Финляндия простирается за Уралом. Русак же, несмотря на убитое выражение глаз и дедовские штаны, радуется комете Галлея, огорчается расовым беспорядкам в Калифорнии и может день-деньской думать о Кьеркегоре.
Ну и так далее…
ВЯЧЕСЛАВ ПЬЕЦУХ,
главный редактор журнала “Дружба народов”
