На табличке одной из мосфильмовских дверей скромная надпись “Режиссер-постановщик Л.А.Филатов”. Даже если бы я просто попала сюда случайно, обязательно появился бы соблазн заглянуть и узнать, над чем работает известный актер театра и кино Леонид Филатов.
Но у меня была договоренность об интервью, уверенно открываю дверь.
– Леонид Алексеевич, расскажите о картине, которую вы снимаете. Вы выступаете в ней и как режиссер, и как актер?
–Я и ставлю, и играю, и сценарий мой к тому же. Картина называется “Свобода или смерть”. Это трагикомическая история нашего диссидента в закат “брежневской” эпохи. Снимается много наших хороших артистов: Николай Губенко, Лия Ахеджакова, Инна Чурикова.
– Вы – в главной роли?
– Да. В принципе, этого не надо было бы делать. Думаю, многие артисты справились бы с этой задачей лучше. Но поскольку это сочинено мною, я яснее чувствую, как надо выровнять картину, если требуется. Я могу себе позволить убрать текст, трансформировать сцену – изнутри все это видится лучше.
– Это фильм-пародия?
– Никакого отношения к Брежневу. Вытаскивать из фильма какие-то моралистические вытяжки мне не хотелось бы. Это исследование российского типа интеллигенции. Трагикомедия со смертями, слезами – все есть, но при этом – фарс.
– Многие режиссеры считают, что у вас как актера огромный творческий потенциал, но пока до конца не раскрытый.
– Я никак и не могу его раскрыть! У меня были приличные картины, роли, но такой объемной, видимо, не было. Однако я не думаю, что кто-то мог бы похвастаться, что до конца изработался. Можно “зазвучать”, можно запомниться, но сказать, что ты реализовался на 110 процентов, вряд ли кто может.
– У вас много литературных пародий, стихотворений, сценариев, вышло несколько книжек. Не будь их автор актером, у него возможна была бы собственно литературная судьба?
– Сомневаюсь… Я в детстве писал стихи, стал уже достаточно известен в Ашхабаде, у меня была вполне реализуемая претензия на собственный сборник. Короче говоря, был обласкан. И живя в провинции, я продолжал бы, возможно, обольщаться на свой счет, но очень рано попал в Москву, понял, как велик мир и как смешны мои амбиции. Со временем я стал ясней понимать, что мы в стране такой живем – пишущей. Все пишут, другой вопрос – кто стихи, а кто доносы – кому что нравится. Говорить в России “я пишу” – так же, как “я дышу”.
– Кроме “основательных” вещей, экспромтами не балуетесь?
– Я тугодум, к сожалению. Прошу прощения за нескромную параллель, но Лермонтов тоже не умел писать экспромтом. Я “долгострой”, надо всем долго сижу, независимо от результата. Но при этом не могу сказать, что я запойный графоман, совершенно спокойно бросаю на год-полтора. И с большим удовольствием работаю под прессингом, под какой-то заказ, тогда уж я стараюсь его “облизать” как следует.
Так что, не будь я артистом, вряд ли кто-то предложил бы деньги, чтобы издать мою книжку. Ведь сделать это очень непросто. В январе вышла моя последняя книжка “Сукины дети” – по названию моей же картины. Это театральная, книжная история, где есть и стихи, и пародии, все, так или иначе связанное с Театром на Таганке, с театром вообще и с кино. А название… Фаина Георгиевна Раневская как-то сказала: “Артисты – это дети, но они испорченные дети, они “сукины дети”. Артисты экстатичны, у них все немножко картинное, немножко через край. Они всегда нуждаются в аудитории.
– Леонид Алексеевич, скажите, поклонники вас не одолевают, не мучают?
– Этот вопрос о ситуации годы тому назад. Сейчас народ так озабочен сам собой, что поклонникам не до тебя. Вот, например, у меня есть автомобиль, но сам я плохо вожу, а жена не всегда может довозить меня до театра. Я выхожу ловить машину, долго стою на глазах у разъезжающихся в собственных автомобилях “поклонников”, но никто из них не предлагает: “Может, вас подвезти?” Таков сегодня поклонник. Это обманчивое ощущение, что наши артисты живут, просто одолеваемые поклонниками, что они нарасхват. Никто никому сейчас не нужен.
– Неужели так можно сказать и о вас, актере с амплуа “героя-любовника”?
– Ну скажите, разве вот в этом жалком, ощипанном существе можно увидеть некоего героя-любовника? Это было сто лет тому назад. Поздно сейчас уже о том амплуа говорить. Конечно, раньше – особенно после первых картин, вокруг меня все время была какая-то девичья шуровня. Но мне всегда казалось, что я существую как бы вразрез с моим имиджем легкомысленного повесы, что я серьезный человек (вот и стихи пишу) и у меня должна быть интеллектуальная аудитория, а не девочки из предместья, пишущие мне, – это даже несерьезно.
Когда же я чуть-чуть состарился и увидел, что на мне все реже задерживаются взгляды людей моего возраста, я немножко обеспокоился: я так боролся сам с собой – уж не “доборолся” ли я? Но если у человека есть мозги, он к этому всерьез не может относиться. Надо иметь какие-то рессоры из иронии, понимать, что твой образ – это то, что преподнесли режиссеры. Потому что, честно говоря, с моей внешностью я никогда не ощущал себя “супером”. Я знаю, как они выглядят: например, тот же Делон в своем как бы пожилом возрасте… Я даже шутил все время: несчастна та страна, у которой такие герои-любовники. Но с возрастом это как бы прошло благополучно (а у меня уже взрослый сын). И хотя какой-то резерв здоровья есть, я уже стесняюсь такое изображать.
– А как ваш сын к этому относится?
– По-моему, он ко всем моим имиджам относится лояльно. Ему нравится, что меня знают, что я достаточно известен. Так что изображаю ли я голого человека в постели, стреляю ли в кино или еду в автомобиле, он отзывается на все иногда, впрочем, и иронично, но большей частью с симпатией.
– Простите, а не были ли ваши роли подобного плана в какой-то степени причиной расставания с первой женой? И как сейчас ваша жена реагирует на них?
– У меня и первая, и вторая жена – актрисы, т.е. люди моей профессии.
Моя жена, которую я нежно люблю, даже если ее раздражали какие-то кадры в кино, достаточно умело это скрывала или пыталась обходиться ироническими разговорами. Но это никогда не было скандально, глупо или пошло, а на уровне изысканной перетасовки фразами. И то лишь однажды, больше мы к этому не возвращались. Но, конечно, артисты – нормальные люди, и какие-то переборы на экране их могут коробить. Меня бы коробило, если бы я увидел свою жену в кино в некоей нескромной ситуации. Но все равно это – свойство профессии, что легко понимают актерские мозги.
– Вы когда-нибудь отказывались от подобных ролей?
– Нет. У меня не было каких-то особенных рефлексий. Может быть, только в первой картине, где приходилось сниматься голым. Как только я понял, что и не сильно атлетические люди тоже могут кому-то нравиться, да еще в голом виде, для меня эта проблема перестала существовать.
– Во время съемок любовных сцен на съемочной площадке всегда очень много посторонних людей…
– Ну, это обычно, по-советски. Когда у нас были первые попытки снимать любовные сцены или голого человека, набивалось огромное количество людей. Артистки бастовали, что не разденутся никогда. Людей пытались разогнать, становилось вроде тихо, но все равно кто-то откуда-то глядел. Все это было внове, довольно комично и, конечно, не работало на искусство. Что поделать – такие вот мы пуритане. Русский народ целомудрен. Хотя у нас и были порнографические журналы и специальные фотоателье (в конце XIX – начале XX века), но это не было естественным для нашего народа. Целомудрие у нас в крови. И поэтому мы очень трудно переносим беспредметные эротические сцены на экране. Нам обязательно нужно их “запрягать” в сюжет, как-то обосновывать.
Хотя, по существу, что такое голый человек? Это данность, это то, что каждый из нас про себя понимает. И мы примерно догадываемся, как люди выглядят под одеждой. Не уподобляться же героине Ильфа и Петрова, которая заливалась краской даже если перед ней был одетый человек, потому что знала, что под одеждой он все равно голый. Надо все-таки научиться понимать, что есть эротика, что эротическое начало присутствует во всей мировой культуре – живописи, скульптуре… Ренессанс, во всяком случае, весь построен на культуре обнаженного тела. Мы должны просто подтянуться до определенной эстетики, до определенных периодов того или иного народа. Это пока еще не наша эстетика, и будет ли она когда-нибудь нашей, не знаю… Поэтому возникают смешные крайности вроде “Нам не нужно эротическое кино” или “У нас секса нет”.
Я сам, когда делаю кино (а у меня и в первой картине немножко есть “голого”, и в этой предполагается), стараюсь преподнести эти сцены обязательно в некоем ироническом контексте. Это многих в зрительном зале освобождает от необходимости стыдливо отводить глаза, от каких-то комплексов, тягость которых я ощущаю на себе и сам, потому что я тоже дитя этой страны. Эротическое в кино должно быть сделано не грязно – как минимум, сильно “запряжено” в сюжет, чтобы можно было объяснять зрителям: “Это необходимо, по-другому было нельзя”. И обязательно должно быть смешно: юмор должен расслаблять людей. Далеко не все умеют делать так, чтобы люди не стеснялись смотреть на экран.
– Не могли бы вы оценить сегодняшнюю ситуацию в нашем кинематографе, в культуре вообще?
– Кино снимается в основном дурное. Посмотрите, кто сегодня работает из талантливых людей? Пять-шесть знакомых фамилий, остальные – полные непрофессионалы. Любой может взять мешок денег в банке, купить камеру, купить артистов – и снимать себе белиберду. И артисты вынуждены в таком барахле сниматься – не умирать же им с голоду.
Я уже не говорю о том, что делает прокат. Даже хорошее кино до зрителей не доходит. (Тоже одна из величайших загадок нашей страны). Люди его просят, им уже надоели всякие американские глупости. Есть, конечно, и приличные американские картины. Есть Голливуд, есть нью-йоркская школа режиссеров – это совершенно другое, интеллектуальное кино, мы же “потолка” американского не видим
Но в любом случае не может страна жить все время чужой культурой. Известно, что Европа очень долго сопротивлялась американской духовной оккупации, но победить не смогла. Европа хотя бы сопротивлялась, а мы сдались в один день, без сопротивления… Да не будем мы никогда похожими на них: у нас и уклад другой, и все совершенно другое. И слава Богу, что не будем, не надо пытаться это делать. А то мы, не имея денег, с голой задницей, хотим быть “как они”…
Сейчас самый главный буйный трюк советского кинематографа – это человек без трусов. В этом смысле мы уже догнали и перегнали всех, потому что и американцы, и европейцы довольно большие пуритане.
А с языком что творится?! Вчера открыл газету, там письмо телезрительницы, она пишет: почитайте просто телевизионные программы: “эм-си-ви”, “ти-ви-эс-ти”, рэйтинг, брифинг – Бог знает что! Может быть, в стране поменялся государственный язык?
Дикторы на телевидении тоже интонируют наверх. У нас другой язык, у нас тон как раз понижается к концу предложения. Это все дикость какая-то.
– И звездами у нас артистов называют на западный манер. А вы ощущаете себя звездой?
-– Да что вы, господи! Какие звезды? Посмотрите на этот пейзаж! Ходят нищие артисты, не могущие обеспечить себе более-менее сносную жизнь. Мы можем как угодно себя называть, тусуясь на этой территории. Но дальше Бреста таких не то что имен – лиц таких никто не знает. Высокие артисты – Плисецкая, Максимова, Васильев, Ростропович, конечно, известны в Европе и Штатах. А когда кто-то из наших приезжает на серию творческих вечеров или на гастроли в США – это означает, что они тусуются на Брайтон-бич, который к Америке никакого отношения не имеет, а является совершенно автономной очередной НАШЕЙ республикой. Это вообще уникальный прецедент в мире: наши артисты обслуживают собственную аудиторию в эмиграции: в Германии, в Израиле, в Соединенных Штатах, в Австралии, в Канаде – вот это наши точки.
– А вы часто выезжали за рубеж?
– Крайне редко. Я в таких случаях чувствую себя униженным из-за того, что платят все равно не густо, а требует это много труда и унижений: ведь мы не можем требовать, чтобы был полный зал. Хотя люди приходят. У меня были полные или почти полные залы.
Люди ностальгически вспоминают только хорошее, плохого не помнят. Так уж устроены все дети этой страны, что, как только покидают ее, начинают дико по ней тосковать. Что нас и отличает от всех остальных людей планеты. Не случайно ведь в России приличные люди счастливыми никогда не бывают. Мы проливаем слезы над конфликтом в Грузии, потому что это все наше. Все глобально, все космически в России. Не может человек быть счастлив просто в своей семье. Ему для счастья нужно очень много: чтобы нигде не воевали, чтоб детей не убивали и СПИДом не заражали, и чтобы что-то на прилавках было, и чтобы какая-то духовность существовала, чтобы кого-то не обижали, упаси Бог.
То есть, мы слишком особый народ. Причем народ не по крови, а определенным образом замешанный. Что бы там ни говорили про годы “застоя”, об “идеологической обработке”, но при этом у нас всегда были и Пушкин, и Толстой, и Чехов, которые плохому нас не учили. Да и диссидентскую литературу – ту, что могли достать, – мы тоже читали, и хватало, чтобы научиться соображать в этой жизни и понять, где добро, где зло.
– Вы к политике какое-нибудь отношение имеете?
– Никакого абсолютно. И не хочу иметь. Я даже презираю себя за то, что обольстился на каком-то этапе и защищал тех или этих…
– Кого именно защищали?
– Демократическую власть. Я участвовал в избирательной кампании в Гагаринском районе. Мы переломили ход собрания и добились, чтобы к всенародному голосованию допустили всех: Волкогонова, Ельцина, Рязанова, Черниченко. Ведь сначала нам предлагали некий фильтр, через который Ельцину было бы точно не пройти. А симпатии народа к нему были очевидны.
Я и до сих пор имею демократические убеждения, только вижу, что люди, пришедшие на массу чиновничьих постов, практически те же, только помоложе. И похищнее. Которые жрать больше хотят. У большевиков аппетиты были скромнее. Многие из них довольствовались государственными домиками в Пицунде. А сегодняшним уже Пицунды мало. Они хотят строиться где-нибудь в Калифорнии или в Европе.
– Но все-таки сейчас у вас есть какие-то политические симпатии?
– Конечно, есть. Но мне кажется, не в традициях демократической интеллигенции в демократической стране, если уж мы таковой называемся, делать комплименты ее власти. Это всегда противно, даже если ты и делаешь это искренне. Есть люди, которым я симпатизирую, но, честно говоря, гораздо больше разочарований.
– Вы в свое время мечтали о “светлом будущем”?
– Ну, наверное, как все. Но я представлял себе его не в результате нашего коммунистического развития, а что оно наступит при каких-то “наоборотных” людях. И хотя я всегда понимал, что любая переделка страны связана с преодолением каких-то раскоординированных механизмов, возможно, столкновений, войн, но никогда не думал, что это будет выглядеть так страшно, грязно и пошло…
Кино сегодня снимать практически невозможно. В прежние времена картины, в которых я снимался, стоили не больше полумиллиона, за исключением, пожалуй, “Экипажа”. Ну, еще “Избранные”, которые целиком снимались в Колумбии (но это были колумбийские деньги). А средняя картина стоила 300-500 тысяч. Сегодня она обходится в 140 миллионов. Эти деньги теперь так стоят. Все организации хапают, все хотят урвать. В том числе и “Мосфильм”, который наваривает на тех, кого пускает переночевать. То же самое и с телевидением…
– Вы сняли на телевидении фильм?
– Да, снял шести- (возможно, и семи-, так как я не успел домонтировать) серийный фильм об артистах. Есть артисты абсолютно знаменитые, память о которых сохраняется через поколения. Скажем, Высоцкий, Шукшин, Борис Андреев, Петр Мартынович Олейников, Марк Бернес.
Но есть артисты, которые светили очень ярко, а смерти их не заметил никто, потому что слава их кончилась еще при жизни. И умирали многие из них страшно. Кто-то в одиночестве и нищете, как Изольда Извицкая, и десять дней никто не вскрывал дверь. Или как Ольга Бган, трагично и рано ушедшая. Артисты их еще помнят, а зрители… У меня так начинается сериал: показываем людям карточки: “Кто это?” – “Не знаю”. А показывал я ни больше ни меньше Екатерину Савинову, Михаила Дроздовского, Ольгу Бган, Валентина Зубкова.
– Если бы у вас была возможность воскресить какого-нибудь одного человека, кто бы это был?
– Я бы даже не позволил себе так рассуждать. Это тот самый единственный шанс. Я мог бы выбрать, если бы сам лег вместо него. Тогда бы я точно сказал: “Ведь я сам умираю, поэтому имею право – только одного”. А когда мне предлагают просто выбрать – это чудовищная ответственность. Почему же одного? Всех. Всех.
– Вы плачете когда-нибудь?
– Редко, но бывает. Я человек сентиментальный. То есть не то что плачу – не рыдаю и не трясусь, но так, какие-то влагоотделения у меня есть. Слезоточивые железы, во всяком случае, в порядке.
– А что может вызвать у вас слезы?
– Какая-нибудь хорошая картина, мелодрама, кем-то рассказанная история, чья-то беда, утрата близких или знакомых мне людей, человек, страдающий от чьей-то несправедливости.
– Чего вы в жизни боитесь?
– Всего на свете. Я боюсь, что у меня остановится сердце, что я не сниму картину из-за инфляции или из-за смены правительства, или из-за землетрясения, или из-за того, что меня убьет какой-нибудь сумасшедший у подъезда. Чего угодно!
– Есть ли у вас комплексы?
– По-моему, я ими перенабит, как всякий, к слову сказать, нормальный человек. В России человек-интеллигент всегда должен был сомневаться. А если он без сомнений, т.е. без комплексов, – значит, можно нахамить кому-нибудь или воровать на глазах у нищей страны и не совеститься. Это все называется “без комплексов”. Но что за этим стоит? Новый викинг? А по существу – грядущий хам и больше ничего. Тупой, грубый, накачанный, но будто бы он – человек будущего. Если у нас впереди это, жить не стоит.
– Разве нельзя быть человеком вежливым и без комплексов?
– Такого почти не бывает. Есть дурные комплексы, с которыми надо бороться, и я о них сейчас не говорю. Но если человек избыточно застенчив, я предпочитаю такого человека, чем человека без комплексов. Застенчивость – хорошее качество. Даже если оно чуть-чуть аномально, это все-таки застенчивость, а не человек с топором.
– Бывает ли у вас свободное время и чему вы его посвящаете? Ходите ли в театр? Что любите читать?
– В театр (не на работу) хожу, к сожалению, очень редко. Я чувствую себя все больше и больше валенком таким, знаете… Оттого что, если у меня выдается свободное время, я дома – или валяюсь, или тупо смотрю в телевизор, ни черта не понимая, что происходит.
Читаю практически очень мало. Только свои сценарные дела, то, что приносят прочитать люди – свои сценарии или стихи. На это уходит бездна времени, я уж теперь даже не отвечаю на письма. Времени крайне мало, и я достаточно сильно устаю, потому что у меня кино, я играю в “Игроках” во МХАТе да еще успеваю немножко сниматься и делать книжку плюс Театр на Таганке, конечно…
– Скажите, а то, что вы в театре играете вместе с женой, вам как-то помогает или мешает?
– Это никак не соотносится друг с другом. Мы могли бы играть в разных театрах – это тоже ничего не меняло бы. У нас мало общих спектаклей, она играет свои роли, я – свои, это никак не задевает и не ущемляет интересов друг друга, но и не помогает. Да и не нужно это нам: мы взрослые артисты, взрослые люди. А вообще в жизни, конечно, жена мне помогает. Мы советуемся, например, о сценариях: стоит браться или не стоит, обсуждаем какие-то театральные проблемы.
– Домашними делами вы тоже вместе занимаетесь?
– Это для жены. Она, конечно, что-то готовит, но обычно мы перекусываем накоротке.
– Вы сами умеете готовить?
– Ничего не умею. Вот только яичницу могу приготовить роскошную.
– Скажите, а вы дома держите каких-нибудь животных?
– Да, у меня была собачка, она погибла. А теперь у нас кисонька персидская – Анфиса.
– Дрессируете ее?
– Ну нет, зачем животное мучить? Она и сама кого угодно дрессирует. Она у меня смышленая киска, замечательный ребенок, она все делает смешно.
– Времени свободного у вас мало, но на какое-то хобби его хватает?
– Какое хобби?! Ну какое? Хобби у меня – курить. Есть анекдот на эту тему, но рассказывать не буду, неприличный.
– Тогда расскажите, о чем мечтаете.
– Какие у меня могут быть мечты? Мечта снять картину, мечта сочинить что-нибудь, мечта что-нибудь еще успеть сыграть, мечта не тратить остаток жизни на бесконечные заработки, когда то, что ты заработал, ты и съел. Мечта, чтобы сын, который учится во ВГИКе, все-таки снял собственную картину, потому что их обучают всему “вприглядку”. Камер нет, денег нет – даже на курсовку, про диплом уж не говорю. Мечта, чтобы все близкие мне люди были здоровы.
Года три-четыре назад мы еще все друг другу были нужны. А теперь, когда мы разобщены, – такие гигантские ножницы между реальностью и тем, что мы называем “мечты”, что мы должны хоть чуть-чуть ускромнить себя, чтобы оставаться нормальными. В зависимости от мрака и безысходности жизни мечтать надо тоже скромнее.
Валентина КАШЛЯЕВА.
