Кажется, Лунгин уезжает из России. Во Францию. Насовсем. Быть может, это одно из последних его интервью дома?
– Это все очень непросто на поверку.
– Что именно?
– Способность любить.
Но мои критики, к сожалению, этим мало интересуются, их чрезвычайно раздражает мой, как они не преминули подчеркнуть, расчет, циничная нацеленность на Запад, на западную публику. Тогда как я над этим, клянусь, даже не задумывался. Снимал как снималось – а вот поди ж ты: обвинения только что не в двойственности. Я никогда не работал – и работать не буду – затем, чтобы попасть в тон. Я буду делать то, что будет угодно моим сердцу и голове.
Кстати, я отчетливо понимал, что, сняв ТАКОЕ, я вызову огонь на себя. Тут целый комплекс. Тут и обилие жестокости, почти физическое ощущение боли – а кому этого захочется при сплошных кругом стонах? Дальше. Мне самому почти претит ангажированность, а единственное замечание, с которым мне не хочется спорить, это то, что здесь она налицо. Но даже не это главное.
Главное, чем я подставился, – дерзнул сотворить амальгаму “элитарности” и “массовости”. Так вот, если вы хоть чуть смыслите в киноконъюнктуре, вы меня поймете: такую “мешанину” нипочем не простят.
– Вы уже зарекомендовали себя ярым противником этого деления.
– Оно даже не временное, оно – глупое, оно обречено.
У меня еще после “Такси-блюза” был случай. После просмотра, устроенного на Высших режиссерских курсах, ко мне обратился с такой жалостливой интонацией, будто вот-вот разрыдается, один молодой оракул-эстет: де, верно, на ваш фильм валом валит плебс, он, верно, нравится? Я ответил… а закончил тем, что хочу, мечтаю, чтобы еще больше “валил”. Знаете, что он мне сказал перед тем, как отпрянуть? Он сказал: “Храни вас Господь!” И я не знал и не знаю, смеяться тут или – в три ручья…
И если к этому прежде я относился спокойно, то чем дальше, тем больше меня это раздражает и даже кажется, что в таком отношении к кино есть аморальность, понимаете… Ну что такое – “для плебса”?! По жизни я не знаю ни однозначно дураков, ни однозначно умных. Поэтому я что есть мочи и, конечно, дара стараюсь создавать фильмы-балаганы, фильмы многослойные, как многослойна пицца, чтобы каждый “выедал” свое…
За это стремление мне и достается. В том числе и от этих – “Храни вас…”. Весь ужас в том, что у нас наличествуют две крайности, категорически исключающие вожделенную Золотую. Снимем-ка штучку с “по три убийства в полторы минуты” или – вот эти убогие, которые “с Богом разговаривают”. Как будто между этими полюсами не может быть нормального кино.
Мне же всегда казалось: если люди смотрят картину, это и есть кино, если не смотрят – простите, нечто другое. Вот так.
– Кино должно ставить проблемы?
– И вы туда же… Кошмар нашего кино в этой самой дурацкой проблемности, в том, что оно было напичкано проблемами, которые сводились к амбициозной возне официоза и ультралевой интеллигенции… А тут ведь, видит Бог, все очень просто!
Ты просто повествуешь, излагаешь, рассказываешь – историю. История может быть до снотворности банальной. Из разряда бытового повседневья, но главное, чтобы ты не болел этим – “спасать мир”. Ты не хочешь быть мессией, наместником Господа на грешной земле, быть судией этих грехов (разумеется, только не своих). Ты просто хочешь рассказать, и когда эта “скромная” задача выполняется, эта тривиальность дорастает до Мифа.
Форман, кажется, заметил: вы ставите проблемы, а мы истории рассказываем. Я подписываюсь. И подтверждаю, надеюсь, и “Такси-блюзом”, и “Луна-парком”, где есть всего понемножку, но где не ночевала дидактика.
– Хорошо, тогда без дидактики ответьте, пожалуйста: что нас ждет?
– Жизнь невероятно трудная, но постоянно надо помнить, что эта жизнь, при всем плохом, излучает энергию Освобождения.
Да, страшно, да, “ниже черты бедности”, да, “мерзость запустения”, но ведь творится История и происходит что-то поразительное. И, вы знаете, несчастье не может быть бесконечным, я в это не верю. Потому что – “всегда есть место хорошему”. Ты влюбляешься, ты ходишь на хоккей, тебе загорелось слопать пиццу, и ты сделал это, ты справил новенький пиджак, да мало ли: даже в египетской этой темени вспыхивают, как я называю, лампочки радости, хоть летучего блаженства, и ты живешь. Ты живешь!
