Передвигаться по этой квартире можно разве что с риском для жизни. Стоит чуть-чуть нарушить равновесие или сделать неверное движение, и все эти шаткие пирамиды из всевозможных тюков, коробов, резных деревяшек так и норовят рухнуть тебе на голову. Жизненного пространства – никакого! Потому если приходит время обеда, начинается великое перемещение. Одна за другой кухонные громады разбираются и перекочевывают в ванную на место мебели для ванной комнаты. Ну а если на сон грядущий хочется сполоснуться – все надо произвести в обратном порядке. Однако самое страшное начинается, когда Колесникову требуется из этого бедлама извлечь на свет божий необходимый для работы предмет. Настоящая борьба со стихией. Конечно, поддающейся укрощению, но очень при этом изнуряющей и отнимающей уйму времени. Сколько? Как минимум, часа два в сутки.
И все ради неуклюжего деревянного чудища, захватившего чуть ли не половину восемнадцати метровой клетушки, немалая часть которой ко всему прочему занята еще богатейшей семейной библиотекой. Когда по неведению я назвала эту штуковину станком, Колесников даже обиделся. “Ну какой же это станок? – как-то по-особенному растягивая слова, укоризненно произнес он. – С конвейера, что ли? Ручная работа… Штучная!.. Поэтому – стан!..” “И как этот стан только существует в таких условиях?” – уже более уважительно относясь к предмету поклонения хозяина, удивилась я. “А куда было деться? – последовал ответ. – Работать-то надо. Плата же за аренду подходящего помещения сейчас сами знаете какая…” Правда, когда-то мастер снимал комнатенку. Для другого стана – раза в четыре больше этого. Но после всеобщего дорожания жизни плата возросла настолько, что арендатору ничего не оставалось, как вывезти свое имущество на загородную дачу своих друзей и держать его там до лучших времен. Так что это 16-квадратнометровое сооружение сейчас не у дел. И вся потрясающая ткань, из которой потом изготовляются уникальные древнерусские сарафаны и рубахи – единственные в своем роде! – воссоздаются Колесниковым на домашнем стане.
- Россия наша испокон веку слыла богатой, доброй, щедрой и хлебосольной, – рассказывает мастер по русскому ручному ткачеству Александр Яковлевич Колесников. – А гостей в исподнем встречать не принято. Поэтому и одежды народом всегда шились яркие, нарядные… Везде. Но меня заинтересовали традиции северо-востока Руси. Прежде всего потому, что эти земли миновало монголо-татарское иго, не знали там крестьяне и крепостной зависимости от своих господ. А это значит, были оброчными, то есть свободными, что повлияло и на уклад их жизни, позволило делать одежду – предмет моего интереса – такой, какой хотелось.
Вот южные крестьяне. Барщина до пяти дней в неделю. Стало быть, на себя работать: выткать ткани – широкой, многодельной, сложной по перебору – им было некогда. Отсюда и одежда состояла из маленьких предметов – иногда до тридцати с лишним. Юбка там, подъюбка, кофта, платки, душегрея… А Север ткал до пятидесяти метров ткани только на один сарафан. Огромный, кусоклинный, на солнце похожий… Рубаха тоже с широченными рукавами и всевозможными оберегами: и на запястье, и на локте, и на плече, и на горловине. И уж украшений вроде бы не надо. С одной стороны, соблюден языческий ритуал, с другой – современная традиция. Это особенно мне по душе. Вот я и остановился на северо-востоке Руси – Новгородских, Вологодских и Архангельских землях.
… Так уж случилось, что едва произведя на свет своего первенца, мать была вынуждена с ним разлучиться, променяв на нового мужа, не желавшего кормить чужого ребенка. Так годовалый мальчонка, безмятежно проспав всю ночь в служебном купе скорого поезда, оказался в чужом для него мире под названием Ленинград. Старенькая бабуля, поднятая на ноги странной телеграммой бывшей невестки, чуть в обморок не упала, вместо ожидаемой посылки получив из рук проводницы хрюкающий и чмокающий сверток. Чем только не отпаивали тогда на вокзале бедолагу!.. Так – с заходящимся от каждого всхлипа внучка сердцем – и отправили ее домой на попутной машине.
- Сейчас у меня три высших образования: техническое, журналистское и искуствоведческое. Где только не работал я за эти годы, однако последние пятнадцать лет – только в музеях. Когда четверть века отмерил, решил все бросить и заниматься лишь тем, что так согревало меня все нелегкое детство – возрождением русского костюма. Приобрел вот на Северном Урале ткацкий стан. На горбу что называется в Москву притащил. Ведь по-человечески его довезти было невозможно. В купе не поставишь – не уместится. Автомобиля своего я никогда не имел. Багажом тоже не отправишь: по какой-то нелепой инструкции туда принимаются лишь личные вещи. А лет пятнадцать назад, когда это произошло, к разряду личных вещей ткацкий стан не относился. Помню, я трое суток в Шахуни просидел – прежде чем объяснил распрекрасным блюстителям закона, что я везу и для чего.
Больше двадцати отпусков он провел в поисках стана, кроя одежды, отдельных ее фрагментов. Ездил по деревням: выспрашивал стариков, фотографировал вынутое ими из запылившихся сундуков добро, срисовывал узоры, через микроскоп или лупу пересчитывал в них иголочкой нити… Поскольку никогда ничего не просил и умел неторопливо и чинно вести беседу, то куда б ни заехал, везде был желанным гостем. Даже у староверов, которые городских не то что к сундукам – к порогу не подпускают…
- Какие-то отдельные детали стана в деревнях находились и раньше. Но так чтоб сразу половина – впервые. Долго, помню я ее восстанавливал, ходил по столярам, просил… Ни один разговор без водки не обходился. Бутылок двадцать, наверное, поставил да восемьсот рублей денег заплатил… Но как бы то ни было, даже от этих пьющих мастеров я кусок доброты получил. Особенно от одного. Когда он настраивался на то, что ему интересно, и взор сразу светлел, и мысль становилась острее. Моментально что-то вспоминалось, усовершенствовалось… Уверен, что и мое трехлетнее мученье для него не прошло даром – тоже осталось светлым…
- Но откуда в вас эта тяга к русскому ручному ткачеству?
- Да все из детства, от моих дорогих бабушек, прабабушек и тетушек. В тридцать втором всех мужчин нашей семьи поставили к стенке, а их жен и сестер повыгоняли с работы и больше никуда не принимали. Кормиться же как-то надо было. Вот они и занялись прядением, ткачеством, шитьем, вышиванием. За этим я наблюдал с самого рождения.
- А как вы после Ленинграда оказались снова в Москве?
- За все шестнадцать с половиной лет житья у тетушек моя мать ни разу не соизволила не только повидаться со своим первенцем, но даже поинтересоваться его здоровьем. Однако, несмотря на это, тетушки постоянно поддерживали во мне уверенность в том, что я не сирота, и воспитывали в уважении к родительнице. Она же вспомнила про меня лишь когда ее новой семье засветила квартира. Меня сразу усыновили (тот человек, что заставил когда-то мать выбирать между им и мной – только-только родившимся!) и выписали в Москву.
…Среди этого склада вещей безглавые манекены, приодетые в домотканные рубахи и сарафаны, смотрелись как-то странно и неуместно. Им бы соответствующий фон, интерьер – и глаз не отвести! Мастер, проследив мой взгляд и, видно, поняв мои мысли, обреченно развел руками. Мол, чем богаты… “Да-а, – теперь настала произнести моя очередь, – условия…” Однако, странная штука, даже в них эти рукотворные произведения искусства словно излучали какое-то умиротворение и доброту. “Вы тоже это заметили?” – весь внутренне засветившись, своими медовым голосом – тягучим и сладким – поинтересовался Александр Яковлевич. И сразу объяснил, что такой эффект достигается, когда художник вкладывает в свое творение все мастерство, всю свою душу. Это не только создает вокруг соответствующую ауру, но и наделяет вещь защитной функцией. “Не даром же испокон веку секреты шитья передавались из поколения в поколение… Представляете, какая это помощь от бабушки внучке!”
Наверное, поэтому он тоже не признает никаких швейных машинок, соединяя полотна вручную, догадываюсь я. А также берет для костюмов только собственноручно вытканую ткань, тратя на производство одного метра около пятнадцати часов. После же по разным набойным доскам (тоже сделанным своими руками) переводит на ткань узор. “Спасибо заводским кузнецам-староверам! Двадцать лет назад такой дивный инструмент подарили, до сих пор не нарадуюсь! Им я уже десятка три набоечных досок вырезал. Этому меня никто не учил. Сам до всего дошел”. Крашение тоже не представляет для этого мастера – золотые руки никаких трудов. Нанесет на доску валиком краску, покрепче прижмет к ней холстину – и шедевр готов. Хочешь стирай его потом, хочешь кипяти, краска даже не поблекнет.
Потому что изготовляется (опять же самим Александром Яковлевичем) по старинным крестьянским рецептам, основанным на натуральном сырье: корешках, стеблях, листьях… Один из них Колесников купил у какой-то бабульки за восемьдесят батонов варенной колбасы. Другой – за два золотых кольца. “Чтоб было на что похоронить”. Ну а остальные рецепты ему просто подарили.
- Вот, например, черную краску я делаю из редьки, – лукаво улыбаюсь своими добрыми глазами, рассказывает мастер. – Сушу ее, калю, толку, кой-чего добавляю… А красную – из багряных кленовых листьев. Из них аккуратно вырезаю ножницами все черные точечки, высушиваю, подвесив каждый лист отдельно, затем перетираю, освобождая от черенков, и добавляю купорос, разные квасцы, уксус… Вообще такие рецепты старыми мастерами держатся в секрет, поэтому не каждый ими и делится. Но я подход к людям найти умею… Конечно, на изготовление красителей уходит масса времени, но я все равно пользуюсь только ими, поскольку хочу после себя оставить качественную работу.
- Ну, а нитки в таком количестве вы где достаете?
- О-о-о! Нитки – это сверхпроблема. Обычно скупаю ворованные, потому как деваться мне некуда – государство обеспечить меня не в состоянии, сам я тоже прясть не могу, нет такой возможности… Вот стан у меня заправлен по ширине 836 ниточками. Это значит требуется 836 катушек. Кто же тебе в магазине столько даст?! А мне ведь нитки нужны из одной партии: чтоб и усадка, и прокрас проходили одинаково. Даже при наличии денег в галантерее этого никто гарантировать не сможет. Я и сговариваюсь с директорами комбинатов. Теперь уж они меня знают, сами звонят, предлагают…
Вот недавно двадцать килограммов шерсти за три с половиной тысячи купил. Сырье, надо признать, добротное, белое, но вот цена… Приходится распродавать семейную библиотеку. Когда-то она составляла двадцать тысяч томов, теперь только пять осталось. Но, что поделаешь, других-то источников дохода нет.
- А вы обращались к кому-нибудь за помощью?
- В свое время в три комиссии Моссовета ходил. Как в пустоту обращался… А к Попову меня и близко не подпустили… Вот совсем недавно меня с учениками, наконец-то, официально признал Союз художников РСФСР, удостоив званием “Народный мастер России”. Мастер по-русскому ручному узорному ткачеству, набойке и северному костюму – добавляем мы обычно к этому званию. Ну и что? Разве это чем-либо улучшило ваше положение? Я полруси исходил, но и теперь, в пятьдесят лет, не обладаю пробивной силой. Швейцарцы скорее поняли значение наших работ для мировой культуры – после выставки в Манеже пригласили поработать у них. Но мы еще не все здесь сделали, поэтому отказались.
- Столько преград на пути… Знакомо ли вам отчаяние?
- Нет, нет. Его от природы моей быть не могло. Потому что воспитан я в любви и доброте. Те же чувства научен питать и к окружающим. Усталость – та часто приходит. Целыми днями ведь, не разгибаюсь, работаю. Хорошо хоть с соседями повезло.За четырнадцать лет что живу в этом доме, ни один из них не пожаловался на производимый моим станком грохот. А он знаете какой! Особенно вечером, когда все затихает. Наверное, жильцам всего подъезда слышен. Спасибо им сердечное за такое долготерпение!
- Чтобы стать членом Союза художников, надо принять участие, как минимум, в пяти выставках, в том числе Всесоюзной и зарубежной. Какие из них на вашем счету? И как удалось пробить стену равнодушия и неприятия вашего творчества впервые?
- Вспоминать страшно. На комиссию, помню, шел, как на амбразуру. Пробивался, как мог. На ВДНХ тогда мои сарафаны завернули. В Доме художника на Крымском валу – кое-что взяли. Да и то потому, что ткацкий стан, который там экспонировался, не имел половины деталей. И чтобы это убожество прикрыть, решили развесить несколько моих костюмов.
После этой выставки меня пригласили в Щелыково – восстанавливать ветхие старинные сарафаны музея-усадьбы Алексея Островского и в Смоленск – сделать набойку для музей усадьбы княжны Тенищевой. Целый месяц выставлялись в Латвии – в Лиепае, в Манеже и в павильоне “Советская культура” на ВДНХ. Там, кстати, нам присудили главный приз. Сначала под ним подразумевалась золотая медаль, потом – диплом почета. Да-а… Однако мне объяснили, что таким дипломом за всю историю ВДНХ удостоен один лишь Кобалевский…
- Я знаю, что один из ваших костюмов недавно купила какая-то высокопоставленная дама из США.
- Да. Жена советника президента Буша. Мы с ней познакомились в Академии Наук, где я читал лекции и иллюстрировал их своими работами. Там она и попросила продать для своего музея одежды в Хьюстоне один комплект. О долларах тогда не могло быть и речи. Поэтому мы договорились о бартере. Я попросил золотые и серебряные нити, чешский бисер, еще множество всяких мелких, но необходимых для работы вещиц…
Из заказанного Колесников получил только треть, но и за нее благодарен американской женщине, оказавшей гораздо большую помощь, чем все наши советские комиссии и союзы. Она, кстати, сказала на прощание мастеру: “Для вас, русских, воссоздание своей старины, бесспорно, важно. Но для нас, американцев, оно несравненно важнее. Потому что это часть мировой культуры, которую мы знаем и ценим больше вас”. Что же, она оказалась права. К сожалению.
Ольга ЯКОВЛЕВА
Фото Евгения МАТВЕЕВА
