В прошлом году “Музыкальная Правда” в нескольких номерах публиковала пространное интервью Александра Борисовича Градского, данное нашему специальному корреспонденту. Сегодня, ко дню рождения Ольги Семеновны Градской, супруги музыканта (и это наш своеобразный подарок), мы печатаем завершающую часть этой мега-беседы с гениальным российским композитором.
БЫТЬ ГРАДСКИМ
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
– Александр Борисович, вы ведь не только музыкант вообще, но и рок-музыкант в частности – стало быть, следующий мой вопрос не покажется вам странным. Скажите, рок-н-ролл – жив?
– Это смотря на чей вопрос отвечать. Если отвечать на вопрос одной известной английской рок-группы, то жив.
Если же отвечать на то, что потом было перефразировано, то – сто процентов! – этот их рок-н-ролл, даже не родившись помер.
У меня была в песенке фраза по поводу советских всех, скажем так, групп: “Еще не родившись, сдох рок-н-ролл наш”…
…Они не сделали рок-н-ролла. Рок-н-ролл – это прежде всего музыка. Это надо понимать.
– То есть рок-н-ролла у нас не было?
– Были попытки. Более трехсот музыкантов, причем из самых разных городов, в какой-то момент могли это движение создать. Это были и Москва, и Питер… Иногда даже какие-то неожиданные города типа Архангельска…
– А Свердловск?
– Свердловск – чуть-чуть меньше. Свердловск – уже совершенно эстрадная музыка. После “Урфин Джуса” – это как бы эстрада. И хорошая. И мне нравился “Наутилус” – их первые шесть-семь вещей. Все равно это была эстрада. Рок-н-ролл, может быть, там присутствовал как идеология (как они ее понимали).
И ведь после этого что началось? Рок-н-ролл с легкой руки последователей Андрюши Макаревича – хотя Андрюша-то сам был и остается куда большим рок-н-ролльщиком, чем другие – превратился во все что угодно, только не в музыку.
Рок-н-ролл стал для них идеологией, может быть, поэзией, может быть, стилем жизни, символом чистоты помыслов каких-то… И перестал быть музыкой. Перестал быть музыкальным умением.
Почему? Потому что для того, чтобы “музыкально уметь”, надо пахать, надо знать все досконально, начиная с музыкальной школы. А заниматься всем этим человек начинает где-то около 20 лет, и о какой музыкальной школе можно говорить? Человек до 20 лет не знает нот!
Получается, надо не выходить на сцену, надо брать Калмыкова и Фридкина (книжки по музыкальной грамоте), надо садиться и в течение трех-пяти лет – не деньги зарабатывать, а заниматься основами музыкальной грамоты.
И этого никто не стал делать вообще! Никто не стал заниматься пением! Никто не стал ставить себе голоса!
– В чем же причина всего вышеперечисленного? Мы по-прежнему ленивы и нелюбопытны?
– Не в этом дело. Просто у нас не было того, что было на Западе – правильных представлений о том, что такое в музыке “хорошо” и что такое в музыке “плохо”.
Когда вокруг тебя существует музыка на тысячах музыкальных станций, которая и замечательно, и точно, и вкусно спета и сделана ты не понимаешь, как можно петь фальшиво. Потому что все вокруг поют чисто.
В то же самое время здесь у нас все поют фальшиво, это тебя окружает, и ты не знаешь, что такое – петь чисто.
Выход первый: петь так же фальшиво и кричать, что ты – “супер” и… не понят. И выход второй: брать книжки и учиться петь грамотно.
Вот ко мне сегодня утром пришла девочка – она из Крыма, занималась в Харькове, окончила консерваторию. Я ее стал распевать, и она показала мне, что у нее есть три октавы красивого, мощного голоса.
То есть у нее есть материал. Ей Бог дал материал. Что там дальше будет – упорная она, неупорная, научится она себя ставить в этой жизни или не научится, сможет стать выдающейся певицей или не сможет, я не знаю. Но у нее есть материал! А здесь ведь у многих и материала даже нет!
-– Предположим, материал имеет место быть. Что нужно музыканту, помимо “материала”, чтобы состояться? Чтобы стать тем, кем он может стать?
– Каменная жопа нужна! Помните, Молотова кто-то называл каменной задницей? За его усидчивость, за его терпение… Каменная жопа нужна, повторю я вам!
То есть нужно отказать себе во всем и не считать деньги поначалу, не считать, что ты тратишь время зря. Надо поверить в то, что учеба и профессиональное отношение к своему делу тебе даст плюсы. А это очень трудно! Потому что уже хочется пять тысяч долларов за концерт! Уже хочется на лупоглазом “Мерседесе”! Уже хочется красивую девку! Всего этого уже хочется – уже 21 год!
Более того, выясняется, что стоит тебе только глазом моргнуть, как все это, в общем, уже и есть. У нас в свое время таких шансов не было! Поэтому нам легко было сделать выбор.
От пиджака отказаться легко! А от “Мерседеса” – очень тяжело!
– Если бы вы начинали сейчас, вы могли бы отказаться от “Мерседеса”?
– Если бы я сейчас начинал, я бы здесь ни секунды не задержался! Я бы уехал тут же в Англию или Америку. Сразу! Потому что у меня были данные такие, с которыми НАДО туда ехать! И тогда я мог бы жить и здесь, и там.
Ведь проблема моя была в том, что я не мог уехать. Исходя из того, что тогда нельзя было уехать, чтобы вернуться. Тогда ведь как отъезжающих спрашивали: “Ты – навсегда?” Уехать навсегда я не мог. И я решил для себя: “Остаюсь здесь! И будь, что будет!”
Я, между прочим, простите меня за пафос, был и остаюсь патриотом. Я – патриот России и стал им гораздо раньше, чем Зюганов и Баркашов! Когда это было совершенно недопустимо! Когда слово “Россия” вообще нельзя было произносить! То есть СССР – и точка. Понятия “русский”, “русское” были фактически под запретом. Так вот я и тогда был русским патриотом.
– Александр Борисович, хотел бы коснуться еще одной темы…
– Про журналюг, что ли?
– Про них, про них. Ваши отношения с журналисткой братией вошли в легенду.
– Не знаю, не уверен. Я лично этим отношениям никакого значения не придаю. Вот написал недавно “Коммерсант”, что я пришел на какую-то презентацию в грязной рубахе, в мятых джинсах и в пыльных ботинках.
У меня была НЕ грязная рубаха, НЕ мятые джинсы и НЕ пыльные ботинки! Но у меня не было костюма, бабочки, галстука и белой рубашки, в которой была вся остальная тусовка на этой презентации. Я был просто в джинсовой рубашке “Леви Страус”, в штанах “Версаче”, извините, и в хороших “боссовских” ботинках.
Все это было действительно неглаженным. Потому что не гладят джинсы, не гладят джинсовые рубахи и ботинки, насколько я знаю, тоже не гладят. Я был брит, у меня была чистая голова и хорошие очки. Что я был должен сделать по итогам этой публикации?
Мне это было неприятно прочитать? Да. Как, в принципе, неприятно читать всякую глупость. Тем более, если она прикрывается этаким журналистским ерничаньем – дескать, мы вас всех видали на одном месте, мы вас всех можем размазать по стеклу. И вы не думайте, Александр Борисович, что если у вас три октавы диапазон, то мы не можем вас за левое яйцо дернуть! Мы тут смелые ребята, мы все можем! Ну, во-первых, они ошибаются: безнаказанно за яйцо можно дернуть разве что курицу.
А что мне не нравится в сегодняшней журналистике, во-вторых? Мне не нравится неуважение к человеку. К таланту. К таланту любого по-настоящему одаренного человека. Нельзя говорить о большом художнике языком барахольного рынка!
Это неправильно. Это некрасиво. Это нечестно. Это ты примазываешься. Это ты как бы говоришь: “Ну мы тут с Ростроповичем стояли в одной очереди!”
Ну нет! Не стоял ты с Ростроповичем в одной очереди! Никто тебя не заметит рядом с Ростроповичем! И тогда они начинают хамить Ростроповичу, чтобы их заметили. Потому что для них хамство – это единственная возможность обратить на себя внимание.
– И последний вопрос, Александр Борисович. Трудно быть Градским?
– Не знаю. Не пробовал. (Смеется.)
Александр КОГАН.
