Четыре длинноволосые головы склонились над отечественным чудом – кассетным магнитофоном «Весна», и терпеливо ждали, пока хозяин одной из них, Куля, самый тощий и самый длинноволосый, с умным видом доставал из футляра кассету, просовывал карандаш в одно из ее отверстий и устанавливал нужное натяжение пленки, чтобы маг ее не зажевал.
– Сейчас, сейчас, – говорил он, – чуваки, вы это услышите, это очень клевая группа.
– Да что может быть лучше битловской Abbey Road? – произнес Джими, единственный кудрявый, с огромной, как у Хендрикса, копной волос (отсюда и прозвище) парень, еще с пушком на лице вместо бороды, затянувшись «Явой» за 30 копеек.
Двое остальных щупали магнитофон, пытались нажимать кнопки, цокали языками, словом, вели себя как два аборигена, увидевших вдруг стеклянные бусы или пустую банку из-под пива.
– Хватит лапать, а то сломаете еще!
Это был Кулин магнитофон, подаренный ему папашкой на пятнадцатилетие, вещь по тем временам гораздо более ценная, чем какой-нибудь hi-end сегодня. Ни у кого из чувачков магнитофона тогда еще не было. Наконец Куля закончил свои манипуляции и вставил кассету. Все замерли.
– Слушайте! А сейчас внимательно слушайте!
Он разлил дешевый портвешок по стаканам, залпом выпил и развалился в кресле, остальные сидели на полу и ждали музыку.
Вначале было короткое глиссандо электрооргана, какие-то вскрики, вступила ритм-секция – бас и барабаны, рублено, с невероятной энергией и драйвом, через четыре такта к ним подключился орган, звучавший так свежо и необычно, что у сидевших на полу забегали по спине мурашки.
– А гитара-то у них будет? – спросил Типа, и ответом ему была вступившая на заднем плане гитара, создавшая фон основному ходильнику баса, к которым присоединился электроорган, но уже в басовых регистрах, усиливая таким образом звучание, надвигающееся, как снежный ком.
…И запел Моррисон. Мурашки забегали с удвоенной интенсивностью. Орган уже аккордами играл рифф, навсегда запавший парням в душу. В припеве гитара заквакала, орган забулькал – кайф! Но о чем это? Money… Он пел что-то про деньги, все различали только: Money! No! Это наш чувак, наша группа! Никто не мог понять слов – английский учили не в Кембридже, а в весьма средней совейской школе – но не это было важно: потрясала энергия группы, сырость звука, ярость и крик, переходящие в рык – ох, этот неистовый Моррисон! – и, конечно, гениальный орган.
– Это Манцарек наяривает на органе, – деловито произнес Куля, – а группа называется «Двери».
– Хм, такое странное название, – сказал Джими.
– Угу!
– А голос-то прямо как из преисподней…
– Да этот чувак – торчок, у него связь с астральным миром – ужжасно! (любимое Кулино словечко) Он живет только на сцене, либо когда с телками… Да, по-моему, они ему и не нужны. Вообще мне кто-то из хипни говорил, что он, вроде, уже умер от наркоты, – грустно произнес он. – Наливай!
* * *
В музыке Doors сделан акцент на неповторимый тембр Джима Моррисона, а всевозможные клавишные создали саунд группы – они иллюстративны, образны, бесконечно разнообразны тембрально и контрапунктно. Гитары, расписанные в разных тесситурах, также достаточно оригинальные и разнообразные, создают бесконечный диалог между собой, между собой и голосом. Их порой кажущаяся лаконичность самодостаточна.
Это белый блюз-рок, но не зацикленный на жанровой чистоте.
Это нарочитая монотонность, частое повторение удачной фразы или ритмического рисунка и, наоборот, неоднократная смена настроения на протяжении одной композиции.
Мелодия часто теряет свою смысловую нагрузку, подчас ее невозможно воспроизвести; она усложняется и уже является частью общей, порой весьма замысловатой фактуры, и на первый план выходит композиция, состояние, исступление. Это уже не песня…
А Манцарек, оставшийся в тени легендарного Моррисона, его электропиано с тремоло! Во всех лучших композициях он использует его, создавая образ чего-то неустойчивого: оно зыбкое, как песок Аризоны, как цветок, как жизнь. Его проигрыши на инструменте с такой обработкой звука словно рисуют длинную пыльную дорогу, по которой, голосуя, бредет небольшая группа длинноволосых парней и их временных подруг, с гитарами и вещмешками за плечами…
* * *
…Закончилась последняя композиция альбома L.A. Woman – Riders On The Storm. Щелкнул автостоп и наступила тишина. Мы были так потрясены, что никто не решался первым ее нарушить…
* * *
В годы юности нам было все равно, о чем поют группы, мы верили им – нашим кумирам. Мы знали, что живем на одной планете и дышим с ними одним воздухом, что они не подведут, не смогут подвести. Они будут жить вечно, жить и играть, и писать музыку, которую мы потом будем переписывать с мага на маг и подбирать на гитарах и фоно. Комбинат нас будет гонять с воплями: «Что это за антимузыка? Что это за наркоманские бредни?» Нас будут ругать родители, в школах и училищах вызывать на педсоветы; нас будет ловить урла и насильно стричь волосы. Нас будут чукать в ментовской – знаменитом 108-м отделении, рядом с Пушкой… Будут рвать наши пиленые джины, куртки и расписанные холщовые и брезентовые сумки, на которых наряду с пацификом будет вышито короткое слово – Doors.
Это – эпоха, это – целый мир, это – боги, и мы счастливы!
Doors… Мы открываем и закрываем двери. Они открываются и закрывается перед нами.
Двери сознания всегда открыты.
Открой свою дверь и никогда не закрывай ее!
* * *
…Один из тех четверых теперь поклоняется иконам, другой сражался на полях масс-медиа и проиграл, третьего медленно, но неотвратимо засасывает рутина, и лишь последний, уже с поредевшими и поседевшими волосами, медленно и упрямо строит мост между прошлым и настоящим. Это его долг, он дал себе клятву тогда, давно и – forever!
